Конец месяца, очередной аврал. Суть в том, что фабрика должна не просто выполнить план по производству ткани, но и перевыполнить его на 4 процента. Именно на четыре, потому за этот процент перевыполнения мы получаем премии. Давать продукцию свыше этого нет смысла, так как премия больше не станет, а вот нормы могут и увеличиться. Что на самом деле каждый год и происходило.
Но перевыполнение плана нужно не только работягам, но и администрации. Поэтому за этот внеплановый рабочий день нам тут же, на месте, выдают некоторую сумму наличными, от 10 до 25 рублей в зависимости от должности.
После рабочего дня я остаюсь на фабрике. У меня – «обмашка». Это способ подработать к основной зарплате.
На ткацкой фабрике очень важна вентиляция, и вдоль каждого этажа в два ряда тянутся ее оцинкованные короба. «Обмашка» заключается в том, что человек, вооруженный метлой на примерно пятиметровой палке, проходит вдоль цеха, смахивая пыль, которой очень много собирается за неделю, с обеих сторон и низа венткоробов. Всю фабрику «обмахивают» два человека. Моя сторона – восточная. Занимает этот процесс часа два, после которых я больше похож на большой кусок грязной ваты, чем на человека. За это платят 35 рублей в месяц.
Хуже всего – перед майскими и ноябрьскими праздниками. Два раза в год надо очищать и верхнюю часть вентиляционных труб. И во многих местах это иначе не возможно, кроме как проползти по ним. При том, что общая длина вентиляции на четырех этажах составляет примерно триста метров. И сегодня я уже не могу поверить, что когда-то был на такое способен.
Старший сын неудачно прыгнул, и его кладут в больницу. Что-то с ногой. Он еще совсем маленький, нам за него страшно. Поэтому договариваюсь с мастером, беру отгулы; затем договариваюсь в больнице – и мне дают койку рядом с сыном. По нынешним временам в такое просто невозможно поверить.
Лежим три дня, рисуем, читаем вслух Астрид Линдгрен. Слушает вся палата, даже взрослые. Но всё лечение – утренние витаминки. Лечащий врач ведет себя странно, разговаривает уклончиво, никаких процедур не назначает. А тут еще клопы!
Это что-то невероятное. Их рабочая смена начинается после отбоя, причем кусают они только детей, взрослых не трогают. Пристраиваюсь на кровать Антона, и теперь они обходят стороной и его.
Утром на остальных детях нет живого места, приходящие их навестить мамаши плачут и ругаются. И тогда появляется санэпидемстанция.
Больных выставляют из палат, лежачих – вместе с койками. Рядом с нами кровать только что прооперированного пациента. Его явно мутит, хочется спать, но – страшно. Потому что в изголовье стоит капельница с двумя огромными стеклянными колбами, из которых в него втекает физраствор и что-то там еще. Проходящие по коридору эту конструкцию все время задевают, она шатается, колбы угрожающе нависают над головой бедолаги, и он из последних сил держит капельницу, не давая ей рухнуть.
Лечения по-прежнему нет. Даем подписку, и везем сына в Усть-Нарву, где, по словам друзей, есть великолепный ортопед, Токманцев. И вскоре жизнь налаживается.
Прихожу в ночную смену и в раздевалке попадаюсь на глаза мастеру. «Не переодевайся, — говорит он. – Через полчаса совершенно неожиданно объявят тревогу. Учения сегодня… По гражданской обороне… Ты у нас в бригаде самый молодой, так что тебе и идти по адресам…»
Ага. Понятно. И как только слышу сирену – получаю листок с адресами и фамилиями. Иду, соответственно, оповещать.
Только по пятому адресу, когда я уже наслушался всяких замечательных эпитетов о себе и гражданской обороне, добрая женщина из отдела кадров объясняет мне, недотёпе, в темном коридоре девятиэтажного дома, что мастеру, в связи с учениями, надо было поставить галочку напротив строки «Меры по оповещению». И еще надо, чтобы меня зафиксировали на проходной. И что это вовсе не предполагает, что я начну посреди ночи ломиться в квартиры, где люди с полным правом на то отдыхают. «Иди домой», — говорит она. И это самое лучшее, что я слышу этой ночью.
Появляются первые кооперативы. И какие-то доселе невиданные услуги. В ивангородском книжном магазине – обмен книг. Исходя из собственных критериев ценности тех или иных изданий можно поменять Дюма на Булгакова, или, наоборот, Хлебникова на Хейли.
Процессом руководит продавщица Вера Сергеевна. Она определяет ценность книги и назначает доплату. Она непреклонна и авторитарна. А когда, прихрамывая, проходит вдоль прилавка, вспоминается хромой Тамерлан – не меньше. Вокруг нее постоянно клубится кучка заискивающих книголюбов. Да за хорошую книгу!..
В Нарве, в подвале «хрущевки», что напротив вокзала, открывается казино. С рулеткой! И плодятся «комки», перепродающие «дефицит». Добыть кроссовки или куртку становится легче, но, одновременно, значительно дороже.
Город начинается накрывать крупными партиями импортных товаров. В какой-то момент замечаешь, что каждый третий встреченный тобой ребенок одет в голубой или розовый костюм с Микки Маусом или утенком Дональдом на груди. А Кренгольм закупает для своих работников партию «вареной» джинсы. Мне тоже достается талон на свитер и комплект из штанов и куртки.
Распределяется это счастье на автобазе комбината. Прихожу к шести вечера и стою в толпе, сквозь которую мышь не проскочит. Просто не протиснется. Поэтому те, кто добирается до второго этажа, где происходит отоваривание, покидают здание по пожарной лестнице. Но несколько сот человек, и я в том числе, уходим ни с чем, не считая массы впечатлений. В первом часу ночи! Из-за каких-то штанов…
Но есть и вечные ценности. Рано утром выхожу, не зажигая свет, на кухню, и слышу из самого темного угла зловещий шорох. Уже при свете вижу полный умывальник налимов. Усатые пятнистые морды таращатся из-под крана, из которого на них тонкой струйкой течет вода. Это Сергей съездил на Чудское на рыбалку, и, не найдя подходящей посуды, вывалил рыбу в первую попавшуюся емкость.
Рыбаков в Нарве столько, что когда по весне идет окунь, на набережной, за мостом, не подойти к воде…
В газетах появляются материалы о Народном Фронте, о перспективах независимости. Где-то жизнь кипит от митинга к митингу. А мы производим бязь и прочий ассортимент тканей из хлопка.
На фабрику приходит директор нарвского музея, Эльдар Эфендиев. Нас на встречу с ним «приглашает» руководство в лице мастера и как-то неудобно отказываться.
Сидим. Кто-то читает, кто-то слушает. Запомнился рассказ о том, как в музее оформили новую экспозицию в сине-черно-белых цветах, и какую это вызвало панику в среде партийного городского начальства. Большинству это непонятно, потому как эстонский триколор для нас еще является невиданной экзотикой. И немного смешно, что взрослые люди играют в такие игры. Но уже пошел процесс привыкания. Уже прозвучало «Борис, ты не прав!» Уже радует нас ЛенТВ такими программами, как «Пятое колесо», «600 секунд», «Кружатся диски». И когда к нам приезжают гости из Таллина (тогда еще через одну букву «н») или Тарту, то просмотр этих передач входит в обязательную программу.
Из магазинов постепенно пропадают привычные продукты, начинается «талонная» эпоха. Молоко по 14 копеек в синих трехгранных картонках еще есть, но на молоко повышенной жирности – за 15 копеек и в красной упаковке – выдают талоны.
Пропадает сахар. На него тоже вводят талоны. Чуть позже появится импортный, но вскоре выяснится, что он не пригоден для варки варенья, и народ ломится за привычным свекольным сахаром, по 78 копеек за килограмм.
Затем начинает пропадать одно за другим – сигареты, мыло, алкоголь. Каждая хозяйка таскает с собой целый набор разноцветных талонов в надежде их отоварить.
Скупается всё, в том числе, например, странное турецкое мыло в длинных брусках зеленого цвета. Оно сметается с прилавков даже несмотря на слушок, что это мыло там, откуда его привозят, используется для мытья крупного рогатого скота.
Про водку и говорить нечего. Берем любую – там разберемся. Хотя иногда это чревато. 60-градусную, на этикетке которой корабль борется со штормом, народ сразу называет «смерть под парусом». Более мерзкий вкус просто невозможно представить. Но если на литр водки добавить триста грамм сахара и стакан клюквы, не забыв проколоть каждую ягодку иголкой, то примерно через месяц получается такой ликер!
Талоны на водку отоваривают все, даже непьющие. Годы спустя, когда в Эстонию приехал Патриарх Алексий II, в его честь давали обед в Пюхтицах, в монастыре. И мы с российским послом Константином Проваловым поинтересовались, нет ли в монастырских погребах чего-нибудь покрепче кагора, которым нас потчевали. «Конечно!» — сказали нам в ответ, и через несколько минут между нами стояла на столе бутылка с сильно выцветшей этикеткой. И это была «смерть под парусом», где-то протомившаяся лет пятнадцать…
Продолжение следует
Ваш комментарий будет первым