Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05)
(06) | (07) | (08) | (09) | (10)
(11) | (12) | (13) | (14) | (15)
(16) | (17) | (18) | (19) | (20)
(21) | (22) | (23) | (24) | (25)
ГЛАВА II
Архип и Антоха
«Вот говорят, будто бы не осталось в современниках, за полной ненадобностью этих качеств, ни бескорыстия, ни достоинства. Даже бездумная лихость и неумение просчитывать последствия своих поступков, коими так гордимся мы, повествуя о своих предках, и те исчезли без следа», — размышлял, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза, пегий господин, которого настал срок называть по его имени, Георгий Сергеевич. Эта привычка – думать — в мире распространена вовсе не так широко, как то принято считать среди оптимистов; но именно Георгий этот Сергеевич иногда вдруг – раз! — и ни с того ни с сего приниматься думать. Этот грешок примечали за ним многие. Не все, честно говоря, подобное предосудительное поведение одобрять смели, но замечать – да, замечали.
«Этого, впрочем, никто избежать не может. Кому довелось в последнее время во Франции побывать, непременно начнет рассказывать, как всего-то двадцать с небольшим лет назад непобедимую тогда гвардию Бонапарта сменили там жирные рантье. Будто в одночасье одни вымерли, а другие на их место немедленно народились. Словно решил народ, что навоевался он до скончания века, и ради бога, не трогайте вы его, — вздохнул пегий господин. — Да, пропадает в людях благородство. Ну, не совсем так, чтобы до конца… Кое-что сохранилось… Хотя когда вы, к примеру, в последний раз слышали, что некие господа за честь свою через платок стрелялись? То-то же. А ведь раньше таких возами на отпевание свозили».
Георгий Сергеевич ухмыльнулся:
«Предки наши нисколько не сомневались в необходимости, если что, встать под выстрел. Благородно поступали даже тогда, когда это благородство казалось глупостью. Нынче же люди стали как куклы-марионетки, что сшиты на живую нитку из никчемных остатков того, что прежде называлось гордостью. И зависть возвели в религию».
Пегий господин услышал у самого уха комара и отмахнулся от него рукою. Летел бы ты отсюда…
Этих кусачих тварей, комаров, он полагал тем, из-за чего, в частности, среднеобычный россиянин так отличается от жителя Европы. Тот влезает в ночную рубашку, напяливает на голову колпак – и до утра в своем Ганновере или Ливерпуле слюни на подушку пускает как младенец. А у нас? Налетит в спальню хоть одна такая мелкая сволочь, и до утра будешь в постели ворочаться, пяля глаза в темноту да о всяком размышляя. О том, как ты кого-то обидел, или о том, почему так мерзко на душе. Если хотите, то можете звать это насекомое комаром; но есть и такие, что называют его совестью.
«Но пусть даже всё так — тем приятнее бывает повстречать человека, что способен просунуть руку в клетку и дернуть за усы тигра, — вернулся к своим размышлениям пегий господин, чуть приоткрыв глаза и оглядев спящего в поставленной посреди комнаты постели молодого человека. Того самого Владимира Андреевича. И вновь смежил веки. — Хотя в нашей российской местности, — исправился он, — правильнее говорить так: способен встать супротив матерого медведя и, прямо ему в глаза глядучи, потянуть зверя за уши. Немало уже есть признаков тому, что грядут вскорости тревожные времена и снова понадобятся герои».
Скрипнула дверь, от которой послышалось с явным трудом сдерживаемое дыхание. И снова стало тихо.
Георгий Сергеич, не открывая глаз, усмехнулся. Дворовые люди его нового знакомого, с которым он за две недели, впрочем, ни единым словом не перемолвился, были внешне похожи как братья. Этакие вепри с заросшими шерстью мордами, Архип и Антоха даже и одевались на один манер, в суконные безрукавки, солдатские сапоги и одинаковые картузы с козырьками. Но при всем том были они совершенно различны в характерах и повадках. Может, потому, что один был почти вдвое старше другого и одинок, второй же имел друга: носил с собой в кармане полевую мышь с черной полоской на спине, кормил ее хлебом и с нею, когда оставался один, разговаривал.
Кабы заявился Антон, то тот ввалился бы решительно и в первую же минуту прогрохотал своим басом и про то важное, что встретилось ему в городе, и вопросов на Георгия Сергеевича вывалил немерено. Так уже случалось не раз и порою это бывало довольно забавно.
Взять хоть тот раз, когда Георгий Сергеич выкупил кучера из околотка, а этот мужик принялся вдруг нахально рассуждать на тему справедливости — и еще не доходя до постоялого двора пришел к выводу, что жизнь в государстве российском могла бы стать гораздо приятнее, кабы все носили одежду, по которой нельзя определить, к какого рода занятиям относится человек и сколько за ним числится денежного состояния. Чтоб всякий полицейский или судейский чин видел только порученное ему дело, а не противостояние низкого звания высокому. И раз уж нарядить всех во фраки не можно, то пусть будут все одеты как простые люди, в суконные кафтаны да высокие сапоги с картузами.
Смеху ради рассказал ему тогда Георгий Сергеевич про то, как в Венеции таковые ограничения на богатство и пышность одежд не дают никаких выгод малоимущим – и как были они веками грязью перед благородными родами, так ею и остаются. На что кучер изобразил на лице изумление, не приложив при этом ни малейшего усилия сделать это хоть сколько-нибудь достоверно, вслед за чем без малейшего промедления спросил, где эта Венция расположена, и как только уяснил, что у черта на куличках, венцианцы же – люди и вовсе не русские, так сразу воспрял духом и горячо пообещал, что в российском пейзаже совсем по-другому всё будет, по-божески.
Да, подумал тогда Георгий Сергеевич, распустил Владимир Андреевич своих мужиков до крайности. Ну и что с того, что они – разбойники? Наоборот, именно это ремесло, хотя и не только оно, требует особой выучки и осмотрительности в поведении. Ежели ты мытарь и собираешь подати — или просто отнимаешь у кого-либо деньги, без каких-либо формальных на то оснований, то лишь дисциплина и постоянная бдительность избавят тебя от такой неприятности, как вилы в пузе: иные, когда их грабят, без раздумий хватаются за что попало и им куда ни попадя со всей дури торкают.
Приходится признать, что кучер создавал Георгию Сергеичу ощутимые проблемы: за всего-то две недели ему пришлось уже два раза вызволять Антоху из околотка, раздавая полицейским от рубля до трех, из чего в сумме получалось месячное жалованье уездного землемера, не менее сорока пяти рублей ассигнациями; каждый раз при этом приходилось ему сокрушаться, клятвенно местным охранителям порядка обещая самолично наказать этого грубияна. Но после того, как повторно провел Георгий Сергеич с кучером беседу на дисциплинарные темы, то вдруг обнаружил он — от чего и сам немало оторопел — что Антон горяч и своими кулачищами начинает размахивать не по причине природной дерзости или мужицкой тупости, а оттого, что внутри его будто бы тикает простой механизм, все происходящее рядом с ним измеряющий на соответствие его крестьянскому представлению о справедливости. Причем даже слова такого, «справедливость», Антоха не знал, про всякие расхождения его убеждений с действительностью обыкновенно говорил, что «не по-божески это». То есть он вовсе не сомневался, что бог вмещается в нем, и у него есть полное право вершить от его имени суд.
Однажды, после одной из таких бесед, Архип, что оказался ей свидетель, пробурчал Георгию Сергеевичу, что это у Антохи, судя по всему, наследственное: отец его тоже был конюх, покойному батюшке Владимира Андреича служил три десятка лет – и всё это время, особливо в молодости, был такой же болтун и задира, только к старости остепенившийся.
Законов Антон не признавал, со всей искренностью полагая, что писаны они лишь для уязвления его и таких, как он. Трудно было не подметить, что кабы имел он образование и воспитание, то оказался бы неотличим от лучших представителей дворянства – тех, с кем Георгий Сергеевич в недавнее время между набегами на турецкие обозы и гарнизоны обо всем на свете беседы вел. Внутренней же свободы было в нем даже поболе, чем в ином камергере.
«Как должен перемениться мир, — думал порою, переговорив о чем-либо с Антоном, Георгий Сергеевич, — чтобы такие мужики получили все права, которых достойны; права, для свободных людей давно привычные?»
Будучи в некоторой мере причастен военному делу, пегий господин точно знал, что организовать вылазку или боевой поход бывает пусть непросто, но и особо сложного в том ничего нет: обеспечь личный состав всем необходимым, затем отдай боевой приказ и следи, поелику возможно, чтоб исправно подвозились провиант и боекомплект. Когда цель ясна и выбор может быть лишь между свободой или смертью, тогда мы, если что, гору Олимп с места сдвинем.
Совсем другое начинается, когда враг повержен и вдруг оказывается, что те же люди, кто готовы были умереть в ущельях Динарских гор за свободу, эту самую свободу себе воображают совершенно по-разному. Она, вспоминал Георгий Сергеевич странное слово, тут же монетизируется, переходит из разряда идеалистических философских понятий в нечто материальное; в то, что обеспечено может быть лишь несвободой тех, с кем вместе шел ты в бой. Но даже зная, что завершение одной войны есть ни что иное, как начало следующей – даже при этом условии человек от борьбы не откажется, такова уж его природа.
Поразительно, о чем только не размышляют всякого рода пегие господа, когда слышат глас народа или даже отдельного его представителя, такого, как кучер Антон. Может, оно и к лучшему, что, живя рядом, чрезвычайно редко они пересекаются; однако Георгий Сергеевич придерживался того мнения, что лучше слушать этот голос, чем тишину – она всегда предвещает бурю.
Но сейчас в дверях замер не Антоха, а Архип: этот всегда, приоткрыв любую дверь, застывал у порога и, пока основательно не осмотрится, не входил. Своими повадками напоминал он Георгию Сергеевичу старого седого лиса, что и шагу не ступит, пока не убедится, что поблизости нет ни охотников, ни ловушек. Умный и опасный зверь.
Как только эти мужики поняли, что этот барин, так им во всем помогающий, с ними – одного поля ягода, так стали они не то, чтобы откровенны, а не столь скрытны, как то им полагалось бы. И Антон в несколько заходов, спьяну, наболтал про Архипа разного — такого, что пегий господин затем обдумал, сопоставил и в единую картину-то и сложил. И получилось у него так, что Антоха с молодым барином с самого начала, а вот Архип не так долго, всего-то с год. Так-то он из его крепостных, но в недавние времена ушел на волю; да сам не справился: попался на лихом деле, побывал под судом и, получив в три захода сотню плетей, чуть было не попал, перед тем едва не околев от экзекуции, в каторгу. Но случайным образом оказался на пути его конвойной команды разбойный отряд Владимира Андреича – и жизнь его снова наладилась.
Да-а, Архип… Серьезный мужчина.
С этим дворовым человеком получалось поговорить о делах, практическая сметка была в нем развита необыкновенно; что же происходит в его душе, того он открывать не хотел. Георгий Сергеевич полагал, что гораздо более подошло бы этому мужику имя Петр, уж так походил он на скалу, что под гранитом может скрывать и золотую жилу, может же и ничего, кроме камня.
— Так что там на почте, Архип?
Снова послышался скрип, только теперь на невыносимую тяжесть бытия жаловались половицы.
«Он что, на цыпочках крадется?» — в который уже раз подивился привычкам этого мужика Георгий Сергеич и открыл глаза.
— Вам, сударь, опять письмо оказалось, — будто бы себе под нос пробормотал Архип. – В три дня уже третье.
С присущей ему подозрительностью добавив:
— И кто же, интересно, вам все строчит и строчит? Ни бумаги не жалеют люди, ни чернил.
И пробурчал себе под нос:
— Совсем православные плохи стали. Нет чтоб сесть за стол, поговорить по душам под хорошую закуску – нет, они пишут да пишут…
— Жалеешь, небось, что грамоте не знаешь? – поддразнил его Георгий Сергеевич. — И не прочитать ведь, об чем в этих письмах изложено.
— Опять вы, Георгий Сергеич, изволили меня с Антохой спутать. Это он на чтение слаб, дальше «ижицы» не смог азбуку понять. А меня еще старый барин со скуки обучил. На тот случай, когда отправлял меня вместо старосты за железом. Было дело. Только мне ваши письма без интересу.
Архип подумал и изрек типичную для него сентенцию:
— Я так полагаю, что бумаге верить нельзя. Она всё стерпит, а я достаточно уже натерпелся. Потому и бумажкам верить и по той бумажной вере поступать не согласен.
И положил на столик рядом с креслом конверт, на который высыпал рубль и несколько монет мелочи. Рядом встала бутыль темно-зеленого стекла.
— Полгорода обошел, а рому вашего бабского нигде не было, Георгий Сергеич.
— Барбадосского.
— А хоть и так, всё одно не было. Так я ямского рому взял, в колониальной лавке Мойши.
— Хорошо.
— Как наказывали, передал ему, чтоб наливал токмо из бочки, чтоб в штофе ни капли из колодца не оказалось, — глаз своих не отводя глаз от барина, что еле слышно дышал в постели, прошелестел Архип.
Георгий Сергеевич оглядел уровень благодатной жидкости в четырехгранной бутылке, хмыкнул:
— Ну и как тебе ямайский ром?
— Чисто божья благодать, — не стал Архип отнекиваться, что пробу-то с рома снял. Но предусмотрительно перевел разговор на другое:
— Как тут барин?
— Всё по-прежнему. Доктор уже заходил, плечо осмотрел и вполне доволен остался. Следов гноя уже четвертый день нет, запах у раны хороший. Снотворного он решил больше не давать.
Пегий господин посмотрел в сторону кровати.
— Совсем скоро, сказывал доктор, барин твой в себя прийти должен. Наверное, сегодня. Так что Карл Иванович к обеду еще один визит сделает. Ты там распорядись насчет закусок, чтобы к трем часам. Ну и на вечер что-нибудь посущественнее. Небось Владимир Андреич при аппетите будет. Хватит уже ему одними бульончиками пробавляться.
— Дай-то бог, — пробормотал Архип и ушел в отделенный от прочей комнаты занавеской угол. В этом постоялом дворе нумера для гостей были разного размера, и для Владимира Андреича был взят самый большой, аж в четыре окна; такой величины бывает гостевая зала в домах средней руки помещиков. Между дверью и крайним окном были в этом помещении поставлены два топчана; однако кучеру житье в нумере не нравилось, и когда его помощь не требовалась – уходил он на конюшню, где усыпляли его тихое похрапывание коней да такой домашний запах сухого клевера. Там хорошо, там ни один мерин не станет спрашивать, зачем он допускает, чтобы по нему гуляла мышь, для какой надобности он ее пшеном угощает и почему с ней подолгу о всяком беседы ведет. А хоть бы и спросил — так ему можно сразу кулаком по хребту! Лошади жизнь правильно понимают, ни одна полицию кричать не станет.
Еще одно различие между Антоном и Архипом состояло в том, что кучера всё тянуло куда-то; он сам не знал, куда хочет ехать – лишь бы ехать, от нахождения в одном месте уставал он больше, чем от тряски на козлах, потому очень следил за конями и экипажем; Георгий Сергеич уже успел понять, что как конюху Антону цены не было.
Архип же, где-либо обосновавшись, вот хоть в постоялом дворе, начинал немедленно прихорашивать свою новую берлогу, стягивал в нее половики и коврики, вешал занавеси на окна и рукомойник на стену; заради уюта непременно брал на постой кота.
Мало есть на свете таких людей, что всем довольны и не хотели бы изменить обстоятельств своей жизни; охота к перемене мест, так это называется. И пусть один выйдет в дорогу, ведущую неведомо куда, другой же удовольствуется тем, что переклеит обои — счастливы окажутся оба.
Судя по едва доносившимся до Георгия Сергеевича звукам, Архип открыл один из дорожных баулов и что-то, что лежало в нем, взял; затем тихо подошел к ложу и поправил подушку под головой своего барина. После чего так же почти неслышно покинул нумер.
Пегий господин вспомнил, как недоволен был во время утреннего визита доктор Карл Иванович тем, что вот уже день и всем пора трудиться, а у вас тут даже водки нет. Никаких условий для лечения! Хотел было окликнуть Архипа, послать его за благословенной, да поленился вставать.
Георгия Сергеевича поражала преданность, с которой эти мужики, Архип да Антон, приглядывали за своим барином. Когда же понял он, что одна из дорожных сумок, с которыми прибыли они на эту станцию, почти доверху заполнена звонкой монетой и ассигнациями, то невольно ощутил даже некоторую зависть: этот Владимир Андреевич, и в бессознательности пребывая, оставался для своих людей главой, подвести которого никак не можно. В их косматые головы даже не приходило мысли сбежать с деньгами. И это в наших-то краях, где высшим благом почитается умение ловко ухватить что-либо, имеющее ценность, и на глазах изумленных соотечественников раствориться в туманной дали какого-нибудь Альбиона.
Се истинно — потомки грозные славян, росски исполины: победу похитят, золото презрят. Им бы еще горькую поменьше употреблять, так горы бы свернули. Да-с…
Г Л А В А III
Владимир Андреевич Дубровский
Зачем-то дунув в пустой стакан, Георгий Сергеевич наполнил его до середины ромом и, не став пока вскрывать новое письмо, достал из кармана и принялся перечитывать давешнее, от доброго приятеля, с которым сводили его пути-дороги то в Касимове, то в Торжке.
«Милостивый государь Георгий Сергеевич, в хорошее время получил я от тебя весточку – когда газеты снова стали скучны. О холере не слыхать, бунтов нет, лекарей и полковников не убивают. И то хорошо.
Мне сразу же брюхом захотелось с тобою увидеться, да не так-то я легок уже на подъем: женату быть всё то же, что без ноги жить. Я жажду краев чужих, но даже бросить дочь на нянек да вдвоем с женой ехать – это ж еще три или четыре человека да три бабы при нас будет. Оттого у меня сегодня как весь год spleen. С недавних пор я глупею и старею не неделями, а часами. Никуда не хожу по желанию, только по обязанности иду зевать сам не знаю куда.
Всякая радость мне сейчас неожиданность».
Георгий Сергеевич отложил, просмотрев мельком, первый лист письма и обратился ко второму:
«Я с тобою болтаю, а о деле и забыл. Так вот: касательно того господина, о котором ты меня спросить изволил, со всей осторожностию избегая звать его по имени, то эта персона, в чем уверен я – Владимир Андреевич, что несколько лет тому еще был офицером в одном из гвардейских пехотных полков. Среди своих товарищей он пользовался уважением, не было ни одного случая, чтобы кто-то мог обвинить Владимира в нечестности или пренебрежении долгом. Фамилию его называть всё же поостерегусь, но не без оснований полагаю, что она тебе прекраснейшим образом известна: твоя деловитость и обстоятельность всегда были предметом моей зависти — и не может же быть, чтобы озаботился ты меня спрашивать о персоне, которой вовсе не знаешь.
Об остальном же пишу без опасения: государь даровал меня не только частным покровительством, но и свободой – как всех писателей русских – писать и написанное мною печатать в таких обстоятельствах, когда всякое иное правительство старалось бы стеснить и оковать книгопечатание. В насаждении независимости дошло до того, что могу я отлучиться из места постоянного проживания, не имея иного разрешения, как от одного лишь квартального. Не в этом ли можно узреть наступление эпохи свободы?
Впрочем, достаточно шуток, что горьки без меры и потому нисколько не смешны. Письмо это доедет с оказией до соседней губернии, посему перлюстрации я нисколько не опасаюсь; и ты, душа моя, не бойся. Император наш отважен, сам ездит туда, где происходят ужасы, и одним уже присутствием своим, с поразительным мужеством и, что невозможно отрицать, с хладнокровием необыкновенным всех усмиряет. Но так ведь когда берется он за дело, то и усмиряет тех, кого надобно. А нас-то за что?»
Любитель барбадосского рома, и этот лист переложив в конец, принялся за следующую страницу:
«Меж тем крепко захандрил я, вспомнив грустную историю твоего Владимира Андреевича. Сам я ей свидетель не был, но между имением деда моей жены и Кистеневкой менее сорока верст, что в нашем государстве то же самое, что за стеной; соседи ездят в гости и каждый желает удивить своим всезнайством, отчего даже и против моего желания копятся знания обо всем. Оттого-то и полагаются мудрыми старики – столько им всякой белиберды довелось за жизнь выслушать, что поневоле научились они отличать кислое от пушистого, горячее от квадратного — и умное от глупого. Так что слушай.
Вблизи деревеньки, где в тишине и спокойствии коротал свой век батюшка Владимира Андреевича, гвардейский поручик в отставке Андрей Гаврилович, раскинулось владение богатого и своенравного дворянина Троекурова. Был он подл и мерзок, о чем говорит мне то, что содержал этот негодяй гарем из шестнадцати безответных девиц, а также делал жертвами своих жестоких шуток гостей, а иных даже травил медведем. Есть те, кто называет это широтою души, но, полагаю, все так говорящие из тех, кто без Троекуровского застолья с пустым брюхом останутся.
С Андреем Гавриловичем этот Троекуров дружил, но, в одночасье с ним поссорившись, отнял у него Кистеневку. Бедный старик от расстройства впал в помешательство, затем и помер. Один из благороднейших наших дворян, Андрей Гаврилыч со всей его прямотой и несгибаемостью опоздал родиться, ведь своим характером и независимым образом мыслей он весь принадлежал веку минувшему.
Сын его, этот твой Владимир Андреич, к тому времени уже взял отпуск со службы и со всей срочностью явился в Кистеневку. А там он сжег наехавшее в его имение крапивное семя – исправника, заседателя земского суда да еще парочку приказных — и вместе со своими людьми ушел в разбойники, в скором времени став грозою всей губернии. Вести о его деяниях пошли со всех сторон, причем если в большинстве своем вызывали они в обществе страх, то часть рассказов как нельзя лучше соответствовала романтическому настрою местных уездных барышень, для которых стал он как вальтер-скоттовский Ивангое местного, национального нашего разлива, во всех своих поступках непременно следующий неким неясным, но благородным устремлениям.
Мы, русские, как в сказке живем. Ведь иной наш былинный разбойник поведение имеет такое, что глаза на лоб!.. Но такие против него стоят силы, что будто само всегда получается, что даже совершая нехорошее, разбойник этот для народа остается предпочтительнее своих врагов. И только руками разведешь, ежели из сказки в реальность переберешься и в дела вникнешь, где происходит всё то же самое. И можно целую бесконечность провести, думая: то ли власти у нас такая мерзость, то ли мы такие замечательные? Но ежели мы столь хороши, то как из нас же составленная власть в кратчайшие сроки становится отвратительна?
Впрочем, я несколько отвлекся. Вернемся к Владимиру Андреичу, человеку, несомненно, благородному.
Хотя есть для меня нечто непостижимое в его характере, некие изъяны, к каковым отношу я жестокость иных его дел. Иногда, вспоминая отдельные рассказы об этом благородном разбойнике, трудно мне усмотреть разницу между ним и тем же Троекуровым. Но, по всей видимости, для русского человека она заключается в том, что один занят душегубством от скуки, другой – из мести; один ничем не рискует, другой же изо дня в день ставит на кон жизнь свою. И при схожести этих персон публика наша, презирая одного, безоглядно влюбляется во второго. Впрочем, об этом еще есть время подумать. Тебе же доскажу про Владимира Андреевича.
Вполне понимаю, какой мечтою о мести пылала его душа. Но вдруг он пропал. Стало тихо. В село же Покровское приехал молодой француз-учитель, по имени Дефорж, даже и Троекурову понравившийся своей приятной наружностию, обходительным поведением и простотой в обращении. Кто его видел, те именно так его аттестуют, я в этом предмете от себя ничего не придумал.
Вскоре этого учителя заметили все: подставленный под огромного медведя, наш французик того топтыгина, сохранив хладнокровие, преспокойно убил. После чего на гувернера обратила внимание дочь Троекурова, Марья Кириловна. Не могу не сказать, что в деревне вечно проникаешься сердечной склонностью к таким особам, коих уже в уездном городе и не заметил бы. Должен заметить, что в сельских пейзажах, чтобы зародилась любовь, достаточно того знания, что перед тобою вдруг оказалось лицо противоположного пола. Потом так иногда бывает муторно! По себе знаю.
Между молодыми людьми вспыхнуло чувство. И как ты уже, наверное, понимаешь, француз-учитель оказался никакой не учитель и даже не француз, а именно что Владимир Андреич, решившийся отомстить своему главному неприятелю в его же доме.
А? Каково это тебе покажется?
Мне пока не ясно, как Владимир Адреевич принял личину Дефоржа, да это и не важно. Мне доводилось такие истории слышать о том, как в провинции пустые бездельники важными персонами представляются, что превращение Владимира во француза есть на их фоне совершеннейший пустяк.
Далее прилучилось такое дело, что Владимир ограбил одного из гостей Троекурова и вынужден был срочно покинуть Покровское. Однако он не потерял связи с Марьей Кириловной, любовь их всё разгоралась.
Однако тут появился в Покровском князь Верейский, живое оправдание для гильотины. Или повод ее изобрести, если бы уже не сделали того якобинцы.
Нет и не может быть счастливого конца у этой истории, несчастливых же концовок целый легион, бери любую. Одну из таковых Троекуров и выбрал: решил отдать дочь за князя Верейского, у которого была поблизости знатная усадьба и с которым оказался Кирила Петрович по множеству причин дружен. Владимир Андреевич же не успел отбить свою Машеньку до венчания, да еще и ранен был князем Верейским из пистолета в плечо.
Также известно, что со своими мужиками-разбойниками разбил Владимир Андреевич отряд в полтораста солдат, сам же он убил офицера, что вел солдат на приступ, став после этого уже не просто разбойник, а враг правительству. Мне, говоря откровенно, очень жестоким кажется этот его поступок, хладнокровное убийство. Как может совместиться в одном и том же человеке талант внушать к себе симпатию — и кровавое злодейство?
Просто Пугачев какой-то. Пусть и утешает несколько то обстоятельство, что нельзя счесть подобные несообразности в характере только нашей, русской чертой. Я, впрочем, уже писал и даже печатал нечто схожее.
Мыслей много, но… Нет, не понимаю. Ведь погубленный офицер был в точности как сам Владимир; ведь его кто-то любил и ждал, после него могли остаться безутешны невеста и старик-отец…»
На этих словах рассказ прерывался, продолжение его было начертано иного оттенка чернилами:
«Я к тебе пишу, сам же тем часом думаю: что ж это я чужих прикармливаю? Свои голодны. Попробую этот сюжет сам использовать как-либо. Тем более, что, как узнал я вчера, Троекуров на днях преставился. И как жил дикобразом, так диким образом и помре.
Теперь полно врать, поговорим о деле.
Что тебе с этого Владимира Андеевича? Никто ведь даже не знает, куда он девался. Поговаривают, что он скрылся за границу. Пусть там и останется, счастливец, хватит с него испытаний. Да и дело то уже давнее, сколько лет прошло… Никак не менее двух.
Когда свидимся?
При тебе ли еще тот смешной господинчик, что иногда так забавно пшекает? Как его… Нет, имени не вспомню, хотя рад буду видеть и его.
С истинным почтением честь имею быть, милостивый государь, ваш покорный слуга А. П.
Vale».
«Как кстати, что это послание дошло так скоро», — подумал Георгий Сергеевич. Допив стакан рому, он аккуратно сложил листы и потянулся за сегодняшним, еще не распечатанным письмом. Краем глаза он при этом заметил какое-то движение сбоку, где лежал…
Послышался щелчок, вслед за чем послышался уверенный, хотя и слабый голос:
— Qui êtes-vous, monsieur?
Его обладатель, не мигая, смотрел на Георгия Сергеевича. Взгляд этот, чему порадовался пегий господин, был тверд и ясен. Однако больше его заинтересовал маленький короткоствольный пистолет в здоровой руке раненого. Курок уже был взведен, оружие к стрельбе изготовлено — на что указывало и положение спускового крючка.
«Так вот зачем Архип поправлял барину подушку. Ай да тихоня! — усмехнулся Георгий Сергеевич. – А сам, небось, сейчас за дверью стоит, ждет, чем наша встреча кончится. Впрочем, пора уже нам и поговорить. С богом!»
— День добрый, Владимир Андреич, — очень добро произнес пегий господин и заговоривший с ним молодой человек увидал, что левый глаз его собеседника смотрит чуть в сторону, а на лице у него несколько отметин от оспы. Или шрамов. Да, скорее шрамов, причем один из них нанесен клинком. – Или, если вам так будет привычнее, месье Эдгард Дефорж, можем продолжить и по-французски.
Владимир Андреевич молчал, разглядывая назвавшего его Дефоржем господина.
— Не желаете ли рому? Прекрасный напиток. Одобрен к употреблению, кстати, и вашими Архипом и Антоном, что эту амброзию наилучшим образом рекомендует.
Вдруг говорящий спохватился, встал:
— Ах да, позвольте представиться: потомственный дворянин Георгий Сергеевич Курков-Синявин, всемерно к вашим услугам. Так что скажете насчет глоточка в честь вашего воскресения? Карл Иваныч изволил особо упомянуть, что заболевание ваше не того свойства, чтобы горячительные напитки воспрещены были.
Горлышко бутылки глухо брякнуло о стакан.
Ваш комментарий будет первым