Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05)
(06) | (07) | (08) | (09) | (10)
(11) | (12) | (13) | (14) | (15)
(16) | (17) | (18) | (19) | (20)
(21) | (22) | (23) | (24) | (25)
Г Л А В А V
Георгий Сергеевич Курков-Синявин
Признав претензию Владимира Андреевича здравой, Георгий Сергеевич несколько часов кряду неспешно, то и дело отвлекаясь от своего повествования на всякие несущественные подробности, излагал историю своей жизни. Попробуй остаться лаконичным, когда всё, от сосредоточенного лица собутыльника до парящей райскими ароматами царской ухи и хрустящей корочки на поросенке, так и подбивает на многословную откровенность. Потому одним лишь проявлением милосердия к читателю нужно счесть то, что житие Георгия Сергеевича изложено здесь в самом сжатом виде.
Итак, он отложил в сторону нож и достал из портсигара короткую толстую сигару. После чего чистосердечно признался, что детство свое провел он в деревне под Рязанью, где из-за беспечности родителей чуть не стал он самый обыкновенный российский недоросль. Прозывался он тогда, в отрочестве, несколько иначе, и из его нынешнего имени теперь совпадает с природным только отчество.
Отец Георгия Сергеевича был пушкарь, и, как то полагалось ему по тогдашним установлениям, лишь выйдя в отставку завел семью. Пока он служил, так всё время уходило на построения, смотры, парады, стрельбы, маневры и то прочее, чем напряженно и вдумчиво заняты военнослужащие люди. Это даже не принимая в расчет двух войн, на которых он доказал и умение свое, и мужество.
— Успел повоевать с турками и шведами, — доложил Курков-Синявин. И развел руками:
— А кто с ними не воевал?
Тогда о продолжении рода бравый майор и не задумывался, хотя отнюдь не был букой, избегающим дамского общества. Да это и невозможно коли ты офицер, ходишь в кивере и носишь на лице длинные подкрученные усы. Женщины обожают военных, и даже те из них, коим по роду деятельности положено в обмен на рубли любить всех мужчин, предпочтение свое отдают красавцам в мундирах с аксельбантами.
А как отставился Сергей Сергеевич Кропоткин от службы, так прямо беда: свободного времени стало вдруг столько, что и не знаешь, куда его девать. Но внезапно обнаружил он вокруг себя столько прекрасных барышень на выданье, что вскоре опять времени ни на что другое не стало. Так всегда происходит с тем, кто с тремя девицами сразу романы крутит. Такая незадача…
— Ну так женись, — советовали женатые приятели. — Так оно гораздо спокойнее будет. А через месяц-другой уже и пульку с нами распишешь, и на глухаря сходишь.
Ну так Сергей Сергеевич и женился. А в предсказанные сроки вернулся к нормальной жизни.
Прошло после того сколько-то лет – и снова война. Сергей Сергеевич отправился в свой полк, в жестоких арьергардных боях потерявший такое множество офицеров, что он был радушно принят на свою прежнюю должность командира батареи. Затем, в отряде генерала Бороздина, он, майор Кропоткин, один из десятков тысяч других таких же героев, покрыв себя бессмертной славой, под Бородино свой воинский труд честно исполнил и потерялся среди мертвых, оставив по себе малолетнего сына и безутешную вдову, вскоре от грудной жабы усопшую.
В признание заслуг отца был Георгий Сергеевич – в ту пору, сообщим по секрету, он звался Алексей Кропоткин — принят в Первый кадетский корпус, условиям приема в который никак не соответствовал, даже и читал-то этот мальчуган по слогам, а из арифметики знал только то, что ежели муж выпьет бочку кваса за четырнадцать дней, а со женой выпьет тое же кадь за десять дней, и кому-то надобно знать, в колико дней жена его особно выпьет тое же кадь – то этот любопытный точно не он. Ему и в голову не придет такое – тридцать пять дней следить за пьющей из бочки квас бабой. Отвращало от математики и незнание составителями подобных задач местных реалий: вы хоть представляете, в какое отвратное пойло превратится за месяц в открытой кадке хлебный квас? Там пожалуй что и черви заведутся. То есть с самого нежного возраста имел Алеша склонность к прагматическому восприятию действительности.
Однако природный ум подростка быстро приспособился к отвлеченности наук и суровому распорядку в кадетском корпусе. Хотя точнее было бы сказать, что именно суровый распорядок принудил его выбрать дорогу первого ученика. С течением времени мальчик полюбил многое из того, чего в родном поместье был лишен – высокую поэзию и гармонию чисел. К тому же оказался чрезвычайно ловок в изучении языков, в запоминании зарифмованных слов и счете в уме. Это последнее – явно что подарок от отца-артиллериста.
— Вот хоть скажите мне перемножить в уме два числа, двузначное и трехзначное — за минуту выполню, — предложил он, на что Владимир лишь отмахнулся.
Но по сути своей остался кадет Алексей Кропоткин тем самым Лешкой, деревенским озорником, что на радость своим однокашникам вечно измышлял всяческие каверзы. То пару ежей запустит в спальню командира второй мушкетерской роты, отчего тот полночи слышит чьи-то шаги, хотя никого и не видит. Не иначе, думает, дух князя Меншикова мается. То, будучи в дежурстве, вместе с товарищами классные двери с петель поснимает и местами поменяет. А на следующий день в недоумение приходит учитель музыки: вот же на головке ключа две двойки выгравированы, а в двадцать второй кабинет всё одно не попасть!
Его проказы не всегда отличались оригинальностью и со временем утомили корпусное начальство. Тем паче, что по мере взросления эти забавы становились всё менее безобидны. Их не доставало, чтобы изгнать его из кадетов, но вполне хватило для такой аттестации, чтобы в соответствующий срок дать ему чин корнета – даже в поручики Лешку не произвели – и срочно отправить из Санкт-Петербурга в действующую армию.
По пути случилась с ним романтическая история, о которой, впрочем, Георгий Сергеевич подробностей сообщать не стал. Ограничился намеком на барышню, покорившую его сердце. После чего решительно осушил полную чарку и некоторое время грустно смотрел на поросячью голову на блюде. Ответом ему была печаль на мордочке поросенка, будто бы говорившей, что при иных обстоятельствах тот посочувствовал бы, но сейчас ему не до того – его запекли в печи и уже третий час как кушают. С тертым хреном, что даже свинье обидно вдвойне. Будто его, милого молочного поросенка, нахрен послали не на словах, а в самом что ни на есть прямом смысле. За что, собственно?
Рассказчик же, Георгий Сергеич, до того довольно живо описывавший обстоятельства своей жизни, стал уныл не менее порося, и дальнейшие свои злоключения описывал так, будто внутренним взором видел некий грустный сон и просто его пересказывал, выхватывая из тумана отдельные открывающиеся ему картины.
По прибытии в полк корнет нашел его в готовности ударить на неприятеля. Предприятие было кровавым и, как показалось ему, беспорядочным. Враг защищался с невиданной отвагой и в одном из приступов молодой офицер был прежестоко изранен. Полковой хирург, Карл Иваныч, успел оказать ему неотложную помощь, но ведомые мужеством и отчаянием абреки тем временем отбились — и корнет был взят в плен. И даже вывезен в горы, в одно из соседних селений.
Однако горцы не смогли выдержать натиска, и когда полк захватил Хосрех, то нашли там множество погибших и даже одного насквозь простреленного майора, корнета же Алексея Кропоткина, наоборот, не нашли.
— Не там искали, — пояснил он. – Надо было от Хосреха отойти на полсотни верст на восток и еще на полторы версты вверх. Никто не догадался…
Так и получилось, что по одному только свидетельству доктора был он признан мертвым и именно в таком качестве попал в полковой рапорт. Воинской карьеры, о коей мечтал корнет, увы, сделать ему не удалось – так, корнетом, ежели верить реляциям, он и погиб.
Досказавши до этих слов, Георгий Сергеевич вдруг увидел, что поросенок скорчил ему злорадную физиономию. Однако он не дал себя сбить какой-то свинье, продолжил.
Две вещи, признался он, ему непонятны: почему было аварцам его просто не добить, зачем возились они с раненым; и второе – каким чудом объясняется его выздоровление в условиях, где и здоровый-то не всякий выживет?
Признанный погибшим, он в то время имел пребывание свое в горном ауле, где на пастбище, в кошаре, принадлежащей одному из местных старейшин, был выгорожен угол и брошено на землю сено. Туда же отправлялось на хранение много чего ненужного – и однажды нашел корнет в дорожной сумке, невесть у кого горцами отнятой, несколько дюжин карточных колод. После чего единственным его развлечение стало производить разные манипуляции с картами. Одна рука его почти не двигалась, пальцы на ней были как деревянные и постоянно мерзли, потому обучился корнет со скуки все делать правой рукой, здоровой – и тасовать, и вольтировать, и передергивать на сдаче. Там, в этой кошаре провел он едва ли не два года, пока не поняли абреки, что никакого выкупа за этого офицерика они не получат.
— После того довелось мне пару раз побывать в гораздо более опасных переделках, но единственное, чего бы я не хотел повторить, так это вновь оказаться в той кошаре, когда даже словом перемолвиться не с кем. Одиночество – та же смерть. Я ведь дошел тогда до такого состояния, что стал сомневаться в существовании жизни за пределами гор, тот аул окружавших, — уверил пегий господин.
Только в последние несколько недель заключения появился у него компаньон, невесть как в этих горах заблудившийся чрезвычайно мелкого роста бухарский еврей по имени Йосеф. Это был вечно мрачный и унылый тип, который обожал пустые разговоры и носил дрянную накладную бороду. Именно она стала причиной подозрений, по которым этого коробейника схватили и посадили на цепь.
Йосеф говорил на многих языках, причем довольно чисто и по-русски — хотя иногда, увлекшись, начинал пшекать, вину за что, когда пленный корнет Лешка Кропоткин его о том спросил, возложил он на бухарских поляков. Польский язык он, мол, осваивал в то же время, что и русский, в одном русском доме.
— Как, неужто даже и в Бухаре есть поляки? — удивился корнет.
— Поляки – спасибо за то и вам, русским, и австрийцам с пруссаками — есть везде, от Сибири до Австралии, — мрачно сказал на это, как отрезал, бухарец. Но, подумавши, исправился, заявил то же самое иными словами, более дипломатично: в Бухаре есть всё. И все.
Этот еврей то и дело предлагал какие-то фантастические планы побегов – и было странно видеть, как порождаются они таким хлипким на вид телом, вся сила которого уходит, казалось, на рост волос и ногтей. Даже бороденка прорастала из его подбородка редкими кустиками, из-за чего лицо он брил, но будучи солидный человек, купец, носил накладные бороды: я же вам не актеришка какой, с явным пренебрежением к этой профессии говорил Йосеф, чтобы с голым лицом ходить.
Именно из-за театральной этой бороды заподозрили аварцы в нем шпиона – и на всякий случай посадили на ту же цепь, в которую был закован пленный корнет, хотя и казался этот джугут, как звали его горцы, безобиднее голубя. Пастухи относились к нему крайне презрительно, корнет же поражался тому терпению, которое в ответ выказывал Йосеф.
Теперь Лешка ходил за водой, собирал хворост для костра и строил из камней разделительные стенки на пастбище, то и дело слушая истории про бухарского знакомца Йосефа, какого-то Ходжу Насреддина: его товарищ по несчастью этих анекдотцев помнил превеликое множество.
Однажды, когда один из пастухов походя, даже не выказав никаких эмоций избил его своим посохом, Йосеф вспомнил историю про маленькую, но чрезвычайно ядовитую змейку, песчаную эфу, которая среди дня заползла в дом Насреддина. Поднялся крик, но один смельчак из учеников Ходжи принялся хлестать ее указкой – и змея, найдя подходящую дыру, скрылась в стене.
Пока виден был кончик ее хвоста, ученик продолжал размахивать палочкой. Когда же вся змея скрылась из виду, тогда Насреддин не успел и слова сказать, как ученик приложил к стене лицо, пытаясь разглядеть, куда скрылся этот гад. И тут же, укушенный в глаз, упал замертво.
«Всякий, кто треплет хвост змеи, — якобы сказал на это Ходжа Насреддин, — должен помнить, что с другой стороны у нее ядовитые зубы. И еще: то, что какое-то время может казаться смелостью, часто оказывается всего лишь глупостью».
Только несколько недель спустя, признался пегий господин, смог он оценить глубочайшую мудрость этой незамысловатой истории.
Впрочем, не всегда Йосеф только болтал, иногда он так задумывался, что даже на имя свое не сразу откликался.
Странно, но как только появилась у него компания, так сразу вернулись к Лешке бодрость и надежда, которых он в какое-то время до того совсем было лишился. Вдруг понял он, как устал от диалогов с овцами, у которых на любой изъявление мысли в ответ только мэканье. Когда же корнет видел, как этот Йосеф из своего и без того скудного рациона подкармливает пастушьих собак, более похожих на небольших медведей, как их вычесывает сделанным из осколков овечьих костей гребнем, тогда Лешка думал, какое, должно быть, доброе сердце у этого джугута. Вот уже и страхолюдные эти псы его полюбили. Не посмотрели, что еврей. То есть джугут.
На ту пору генерал Вельяминов прежестоко разбил аварцев – и горцы сочли за лучшее даром, без выкупа отдать победителям пленных. В том числе и корнета Кропоткина, которого следовало перед тем привести в порядок и хоть немного откормить.
Бухарец помог ему помыться и починить одежду, в то же время старейшины стали вечерами сажать корнета на ковер и кормить как на убой вкусным мясным супом, чурпой.
— Я к тому времени даже запах мяса забыл и есть его не хотел, всё думал, на какой овце из тех, что спасали меня от лютого холода, он сварен.
Пленник вел со стариками длинные беседы, много чего открыв им нового о мире за Кавказским хребтом. Впрочем, так и не удалось ему за этими ужинами уговорить старейшин отпустить на волю вместе с ним Йосефа.
Добравшись до своих, он немедленно попросил сотню казаков, выручать бухарца. Но когда корнет вернулся в горный аул, то застал это селение в горестном оцепенении. Оказалось, что безответный на вид бухарский еврей через пару дней после того, как молодого офицерика повезли дарить русским, зарезал ночью трех пастухов, забрал их ружья и взял с собой, в побег, будто в насмешку, самую свирепую собаку: впрочем, судя по тому, что остальные овчарки оказались на привязи, то все они хотели уйти в побег с Йосефом.
Вслед за ним отправили погоню. Йосеф, заранее зная, что так оно и будет, всего в двух верстах от пастбища сел в засаду в заранее присмотренном им месте, где был он неуязвим. Днем за двести саженей видел он каждого, кто пытался к нему подползти, ночью же его предупреждал об опасности пес. Так, спокойно сидя в высокой сторожевой башне, он перестрелял едва ли не весь посланный за ним отряд, тем самым более чем наполовину проредив мужское население аула.
«Джугут, говорите? – подумал, узнав эту историю, Сашка. – Нет – джигит!»
Йосеф же будто испарился. Вероятнее всего, ушел ближним ущельем в сторону Астрахани. Ищи его теперь то ли в Бухаре, то ли в Петербурге, а то и в Лондоне! В общем, бесследно исчез тот джугут, оставив Алексею на память о себе восхищение и уйму назидательных историй о другом бухарце, том самом Ходже Насреддине.
Оказавшись же в России, вдруг обнаружил корнет, что официально он не существует и признавать его никто не желает; что имение его перешло к дальней родне, для которой он всего лишь невнятный самозванец – да и с кем спорить, если поместье уже продано; что любовь всей его жизни забыла свои обеты и вышла замуж за какого-то купчика, по фамилии звавшегося Оськин. В этом деле, как окольными путями выяснил Алексей, весьма неприглядную роль сыграли и папенька барышни, и этот купец: по всему получалось, что жену-дворянку он себе просто купил. Но будто того было мало, так взяла она, эта барышня-купчиха – да еще и померла от дифтерии.
— Даже если ты девица и в голове у тебя одни только парижские моды, — мрачно спросил Георгий Сергеич, — ну вот как можно так необдуманно поступать?
Стало ему понятно абсолютное его одиночество в населенной миллионами людей вселенной и поневоле появились соображения о полной бессмысленности дальнейшего бытия при таком раскладе. Тем более, что по неопытности попал он в одну неприятную историю, в которой помимо него участвовали два рязанских помещика, молоденький драгун в чине штабс-ротмистра и игральные кости — с виду честные, хотя в какой-то из углов каждой кости была помещена свинцовая дробинка. О чем помещики и драгун даже не подозревали.
В этом скандале потерял корнет еще и имя: его упорно искали, он же находиться никак не желал — и справил себе новый пачпорт, на фамилию Курков-Синявин; его бывший владелец, за неимением наличности залогом проставивший на туза свой пачпорт, вскоре после того простудил голову и от менингита помер. Так закончилась история Алексея Сергеевича Кропоткина и повелось бытие Георгия Сергеевича Куркова-Синявина. Мрачные мысли от того, впрочем, никуда не делись, и выход виделся один.
Однако претила бывшему корнету, в самых невыносимых обстоятельствах выжившему, даже сама мысль о возможности наложить на себя руки – и, чуть менее года проведя в России, отправился он, как многие российские офицеры до и после него, воевать с турками и их прихлебателями. За Южные Карпаты, в Валахию, в дунайские княжества, на помощь тамошним инсургентам. Однако к восстанию Александра Ипсиланти он безнадежно опоздал, а знакомство с разрозненными остатками его отряда удовольствия ему не доставило.
— Слишком много было там людей, чье место должно быть на каторге, — пояснил Георгий Сергеич. – Не то, чтобы я был идеалист, но никого на них похожего не оказалось рядом потом, когда уже был я в Греции.
Покинув Валахию с группой таких же недовольных, корнет сумел добраться до гор Эпира и Фессалии, где сразу нашлось для него дело. Впрочем, и об этом своем опыте Георгий Сергеевич поведал скупо, сделав упор на то, что столько было в его жизни приключений, что за раз их пересказать никак не возможно. Кабы знал его Владимир Андреевич несколько более, то понял бы, что пегий господин суеверно малословен именно в тех предметах, что ему дороги более прочих: первая любовь и Греция. Хотя довольно подробно рассказал он о своих мытарствах на Крите: попал отставной корнет туда, насколько можно было заключить, с командой посланных на этот остров повстанцев; но отряд этот был турками разбит под Ретимно.
Уцелевшие инсургенты нашли приют в древнем монастыре, где был всего один монах. Тот держал пасеку и давно обучился прятать от турок мед так, что они не нашли бы его даже став пчелами. Монах укрывал повстанцев в каменоломне, делился с ними хлебом и козьим сыром, что подавали ему молчаливые старушки в черных одеждах из соседних деревень — и в меру своих знаний лечил раненых. То есть всех.
— И представьте себе! – воскликнул Георгий Сергеевич. – Это был монастырь Святой Клементины!
Владимир представил. Но так и не понял, что же в этом имени так воодушевило рассказчика.
На родину бывший корнет вернулся за год до заключения Адрианопольского мирного договора в гораздо более бодром состоянии духа: за множество лет партизанской войны столько раз подвергал он опасности свою жизнь и так ловко выходил изо всех передряг с целой шкурой, что получил уверенность в неком своем предназначении, что ждет его впереди. Ничто не пробуждает жажду жизни так, как постоянные ей угрозы. А по пути домой, оказавшись в австрийских землях, случайно встретил он давнего знакомца, Йосефа, с которым после того не раз всякие интересные дела проворачивал.
Кстати, обнаружил бывший корнет по возвращении, что нет уже у него нужды жить под вымышленной фамилией да по поддельным бумагам – все его давно забыли. Однако в самых разных кругах, причастных азартных игр, от клубов до игорных комнат в гостиницах, известность и авторитет Куркова-Синявина были настолько весомы, что не захотел он вновь становиться Кропоткиным.
— То есть чистые документы на эту фамилию я выправил, но держу их без употребления в надежном месте, на черный день. Может, когда и пригодятся.
От себя добавим, что мастерство в обращении с картами стало Георгию доставлять значительный доход: в отличие от иных ловкачей умел он совершать манипуляции с картами пальцами одной руки, за чем никто не догадывался как следует наблюдать. И пока он отвлекал внимание левой рукой, правая делала свое дело.
Более всего любил он играть чужой колодой, новой, только что распечатанной: после нескольких раздач оказывались нужным образом процарапаны рубашки марьяжных особ, а тузы особым образом наколоты, для чего был у него всегда на руке перстень с особым выдвижным шипом – и только поражаться оставалось его соперникам тому, как же везет этому весельчаку с пятнами седины в волосах.
Впрочем, выигрывая, Георгий Сергеевич почти всегда ограничивался суммой, для очередного партнера отнюдь не катастрофической, и, вставая из-за стола, имел, как правило, на несколько больше не только денег, но и приятелей. Великое это искусство – и ограбить кого, и лучшим другом ему остаться. Нет ни малейших сомнений, что живи Георгий Сергеевич лет на полтораста позже, тогда непременно стал бы он всенародно обожаемым политиком.
Жить он продолжал по подложным документам. Следовало считаться с тем, что когда-нибудь все же последует наказание за не вполне честное понтирование – и тогда, решил Алексей, уж лучше он пострадает как Курков-Синявин; не даст он всяким крючкотворам трепать честное имя рода Кропоткиных, под которым погиб отец.
В этом убеждении провел он несколько лет, пока вдруг не начитался заграничных новостей из «Северной пчелы». Довольно подробно было доложено в них, как надули некие коммерсанты несколько тысяч поверивших им акционеров: собрали под липовый проект полтора миллиона франков, обернули бумажки-акции в золото и приняли самое верное решение – растворились в закате. Более всего поразила описавшего эту аферу журналиста та необыкновенная легкость, с которой позволили себя подсечь и взять на крючок желавшие быстрого обогащения галльские обыватели.
— А наши чем от французов отличаются? – пожал плечами Курков-Синявин. – Да ничем.
И в один прекрасный день пришла Георгию Сергеевичу в голову идея такого предприятия, после завершения которого станет ему не нужно искать на станциях да постоялых дворах жертв его карточных фокусов. Дело такого рода, что одной лишь новизною своей обречено на оглушительный успех. Причем успех, в финансовом плане феерический! Заодно сведет он кое с кем счеты…
После чего вернется он в избавленную от турков часть Греции, чем довольно часто грезил Георгий Сергеевич, и заживет честным трудом. Станет делать французское вино и через Одессу его в Россию контрабандировать. Или казино-отель где-нибудь в Афинах откроет…
Ну или как получится. Не стоит наперед загадывать. Многие из тех, кто таково поступали, только и смогли, что насмешить бога.
Но и об этом не стал пока пегий господин рассказывать Владимиру Андреевичу. Вместо того, когда перешел он к сути своего предложения, так начал Георгий Сергеевич:
— Всего-то в неделе неспешного пути отсюда расположен город Родимов, на весьма долгий срок покинутый его верховным управителем. Сам город ничего из себя не представляет, вы, Владимир Андреевич, и сами таких повидали десятки. Интересно иное: губернатор Родимова в настоящее время пытается наладить отношения со своим желудком, из-за которого идет у него изо рта воня злая. И чтобы от этого запаха избавиться он без особого успеха уж скоро год как пьет вонючую воду в Богемии…
Туранский тигр
К этому времени уже откричали свое петухи: сначала несмело подал голос один, где-то на окраине, затем его поддержали во всех дворах товарищи.
До того уже заходил спросить, не нужно ли чего, коридорный; прибрал грязную посуду, получил на чай четвертак и, счастливый, пошел спать. А кабы выглянул кто в окно, то увидел бы он на небосводе только одну звезду, что еще не растворилась в свете занимающейся зари.
Меж тем уже проехали, ударяя ковшами по бочкам, водовозы, на углу затеяли из-за метлы перебранку дворники в длинных передниках. В окно, впрочем, никто не смотрел.
— Отъезд губернатора на воды город Родимов принял как подарок. Будто вдруг всем чиновникам отпуск дали. Вследствие чего в этом поселении такая сейчас неразбериха, что просто грех ею не воспользоваться, — туманно, не сообщая подробностей, доложил отставной корнет. – Нет лучше способа лишиться своего добра, чем поставить на управление им лучшего своего приятеля. А именно это и сделал губернатор, отбывая на лечение.
Владимир Андреевич равнодушно молчал. Георгий Сергеич всё больше убеждался в том, что выбор сделан им правильный: именно такой господин, умеющий скрывать свои мысли, но при этом отважный и не лишенный авантюризма, ему и нужен в товарищи.
— Город этот похож на девочку, что несет своей бабушке корзинку с пирожками – и в лесных дебрях встречает волка. Ничто не спасет ни ее, ни пирожки. Особенно тогда, когда волков будет трое.
С одним компаньоном он уже списался, сообщил Георгий Сергеевич, но нужен ему второй товарищ, надежный и смелый, ибо первый, в силу некоторых особенностей его характера и внешности, не вполне годится на роль ученого инженера, да к тому же может оказаться слаб перед лицом самое меньшее семисот или даже восьмисот тысяч рублей, что предполагает выручить бывший корнет призом за совместные усилия их команды. Смерти он нисколько не боится, этот первый, он храбр и умен, но вдобавок к этому еще весьма хитер и… Увы, но этот достойный человек бывает порою до невозможности жаден. Потому невозможно предсказать, а устоит ли этот компаньон перед соблазном больших денег, не решит ли улизнуть с таким-то капиталом?
Выразив это сомнение, Георгий Сергеевич вернулся к сути дела:
— Когда вы, Владимир Андреевич, останавливаете на лесной дороге тарантас либо бричку, то имеете дело с одним напуганным помещиком, тюфяком, что рос под боком властной маменьки и даже в службу ни дня не ходил. Однако и такой вот трусливый мышонок, что трусит вас до обморока, никак не хочет делиться своим добром.
Пегий господин взглянул на Владимира, но тот никак не оспорил сказанное.
— Я же придумал такое, что купцы и прочие обыватели сами понесут нам деньги, причем с радостью, крича «ура» и швыряя в воздух картузы и шляпы. Достаточно зная эту публику, я уверен, что среди них каждый второй сообразителен ровно настолько, чтобы стать счастлив тем, что иногда умудряется намазать хлеб маслом с правильной стороны – той, которой упадет он, коли придется, в грязь. Им мы и дадим урок.
Георгий Сергеевич разлил ром в чарки. Это был у него уже третий штоф за последние сутки; специально посланному за ним коридорному пришлось посреди ночи будить несчастного Мойшу. За окном быстро светлело, единственная еще не догоревшая свеча, хотя и было это уже не нужно, из последних сил освещала стол.
— Недалеко от Триеста есть город Муджа, где отправился я как-то ловить рыбу, для чего перешел гору — и только у ручья понял, что забыл наживку. Смеху ради закинул я тогда в воду пустой крючок – и тут же схватила его голодная форель. Наши обыватели точно так же бросятся на блеск крючка, не разбирая, есть ли на нем хоть что-нибудь съедобное. Благословенны будь жадность и глупость.
«Да что же он всё молчит и молчит?»
— Когда проживешь сколько-нибудь лет – появляется опыт и умение судить о людях; они тогда почти все становятся предсказуемы. Можно точно определить, что они будут думать и как поступать. Пообещай им на круг сто процентов прибыли – и обыватели в очередь встанут, имея самое горячее желание отдать тебе свои капиталы. Грех не нажиться на этом.
Пегий господин всем видом показывал, что ждет ответа. Владимир Андреич устало облокотился на спинку кресла:
— Согласен с первой частью вашего рассуждения. Вот только вопрос: зачем мне денег более того, что у меня уже имеется, коли не могут они сделать меня менее несчастным, чем я есть? Да еще при том, что никому не дано знать, успеет ли он воспользоваться тем, ради чего жизнь свою на кон ставил.
«Мимо», — подумал пегий. И зашел с иной стороны:
— Полностью с вами согласен, Владимир Андреич. И должен признаться, что деньги в этом деле для меня второстепенны. Гораздо более ценю я возможность устроить опасную забаву. Пройти по лезвию ножа, скрестить свой меч с теми, кто лишил меня… Впрочем, это личное. Суть в том, что — пусть зазвенят рапиры! Одно это уже чрезвычайно бодрит.
— Никакой поединок облегчения не даст, — устало заметил Владимир. – Уж поверьте. Я пытался… уже лизал эту сковороду. Из этого только очередное разочарование получается, даже когда выживаешь в такой заварухе, где и птица феникс, сгорев, не возродилась бы.
«Опять промах, — понял очевидное Георгий Сергеевич. – Придется достать из рукава старший козырь». Сам же сказал:
— Уж поверьте, Владимир Андреевич, одно и то же несчастье гораздо легче переживается человеком, который богат, нежели тем, который беден.
— Что же вы мне предлагаете?
Тон Владимира Андреевича стал чрезвычайно презрителен, но пегий господин к удовлетворению своему не услышал в нем ни малейшей фальши.
— Набить золотом верные сундуки, заточить их в тайный подвал – и искать счастья миг в свиданиях с ними?
— Не совсем так… Мне видится в нас нечто общее, и говорю я о нас обоих, — настаивал корнет. Ему казалось, будто вышел он на берег реки, уже взявшейся первым ледком, и осторожно проверяет его на прочность. — К тому же как бывший гвардейский офицер, столичных балерин, модисток и прочих прелестниц знающий не понаслышке, вы не можете не знать, как полезен для счастливого окончания любовной интрижки некоторый капиталец и…
Обыкновенно карие глаза Владимира, увидел вдруг бывший корнет, от гнева почернели. Раздувая ноздри, он не дал Георгию Сергеевичу договорить:
— Полагаете меня столь дурным человеком, что ради своих прихотей готов влезть в любую аферу? Что, разве я кажусь вам похож на банкира, что ссужает медными деньгами, а возвращать требует серебром?
Сказано это было таким тоном, что Курков-Синявин ощутил себя уже стоящим на линии с дуэльным пистолетом в вытянутой руке.
Чтобы подружиться нужны серьезные резоны – единые интересы, сходство убеждений. И довольно много времени. Зато испепеляющая вражда вспыхивает за секунду.
Однако драться на пистолетах или каким-то иным способом не входило в планы отставного корнета:
— Побойтесь бога, Владимир Андреевич, у меня даже мысли не было уравнять честного разбойника с банкиром. В Оптиной пу́стыни один мудрый старец мне как-то сказал, что разбойный человек, как и карточный ловкач, за каждый свой грех покается и богу снова угоден станет; банкир же ограбляет столь многих, что и покаяния приличного принести не может и гореть ему в геенне огненной до скончания времен.
Кажется, с облегчением решил пегий господин, Владимир Андреевич верно оценил данное ему разъяснение. Да, с ним надобно как-то осторожнее обходиться…
— Что же касаемо дурного человека, то я воздержусь давать подобную оценку вам или себе. Тем паче, что из личного опыта мне прекрасно известно, что людям свойственно ошибаться в представлениях на свой счет.
Наблюдение за собеседником убедило его, что у Владимира Андреевича есть такой же опыт.
— Мир переполнен недоумками, что мнят себя мудрецами, и нет такого труса, что, накрывшись веником, не полагал бы себя первейшим в свете героем. Да кабы нашелся такой персонаж, что смог бы дать правдивую оценку движениям своей души и поступкам в физическом мире – такому следовало бы немедленно поставить на самой центральной площади Петербурга монумент из червоного золота!
Он немного подумал.
— Однако дозволительно ли будет поведать вам один из тех анекдотов, что рассказывал мне бухарец, о котором я вам недавно докладывал? Благодарю покорно.
Георгий Сергеевич прищурился:
— Итак, однажды в загородный, стоящий особняком дом Ходжи заявился один бухарский меняла, ко всему прочему дающий под грабительский процент деньги в долг. Ростовщик по-нашему. В туфлях из расшитой золотом парчи, с острыми, круто задранными вверх носками; в халате самого что ни на есть дорогого китайского шелка. Впрочем, еще за несколько лет до того был он вполне приличный человек и торговал персидскими коврами.
Владимир Андреич зевнул.
— Насреддин увидел его в окно и сказал, чтобы тот заходил. Но меняла остался во дворе, откуда завопил:
«Ходжа! Насреддин! Эй! Ну почему люди считают меня кровопийцей и лихоимцем и смотрят на меня как на собачье дерьмо? Ведь еще недавно я кормил целые улицы, в Навруз отпускал на волю всех птиц, что томились в клетках на базаре, в Ночь Даров всегда радовал приданым самую бедную девушку Бухары. Я же нисколько не переменился. Разве не такой же я как десять лет тому, когда мы с тобой познакомились?»
— Навруз?
— Это такой бухарский праздник. Я вам о нем позже, если пожелаете, расскажу.
Пегий господин поменял голос, добавив в него несколько бархатистости:
— «Зайди в дом, дурак, утром слуги видели в саду туранского тигра, — повторил приглашение Насреддин, — и он показался им чрезвычайно голоден».
Однако меняла все стенал, рвал на себе одежды и посыпал голову песком:
«Как же так?.. почему?..» Пока на него не напрыгнул и не утащил в заросли тутовника огромный тигр.
Георгий Сергеевич выпил и зажевал ром огурцом. Владимир Андреевич молча ждал продолжения рассказа.
— А на следующий день, когда в окружении учеников Ходжа отправился на прогулку, то наткнулся мудрец на кучу свежего тигрового дерьма. Он щелкнул пальцами – и эта огромная куча ожила.
«Что со мной?» – спросила она голосом менялы.
«Вчера тебя сожрал тигр, — не стал его обманывать Насреддин, — и сейчас ты уже просто куча вонючих какашек».
Владимир понюхал нанизанный на вилку соленый груздь и, поморщившись, положил его назад на тарелку. Как они тут такое кушают?
— «Как быстро все произошло, — пожаловался меняла. – Только что был я влиятельный в Бухаре человек, некоторыми даже уважаемый, потом щелчок — и я уже мерзкая куча дерьма…»
Ходжа, зажав двумя пальцами нос, улыбнулся:
«Вот и ответ на твои вчерашние вопросы. Великий Абу Али Хусейн ибн Абдаллах ибн Сина, да будет благословенно его имя в потомках, в своих трактатах неоднократно указывал на то, что человек, видя, как с годами покрывается морщинами его лицо, дряблеет кожа и слабеет плоть — человек все эти изменения видит и признает. Но!»
После этого «но» пегий сделал паузу, добиваясь внимания к следующим своим словам:
— «Но он же никогда не видит и не осознает тех изменений, что происходят в его душе. Так, может, дело в том, что ты и раньше не заметил, как из достойного человека стал говном?»
Словно изъявляя протест против грубого слова, в каком-то из ближних дворов возмущенно прокричал петух.
— Понимаю. И вполне принимаю ваш сарказм на свой счет, — спокойно заметил Владимир Андреевич. – Тем более, что мораль этого анекдота относится и к вам.
Господин Курков-Синявин кивнул в знак согласия:
— До чего же приятно беседовать с умным человеком!
— Вполне согласен, что никто из нас не может служить образцом морали, — без малейшего сожаления заметил Владимир. – За моей спиной, полагаю, уже притаился мой персональный туранский тигр. Но не слишком ли сурово вы нас оцениваете? Хотя да, есть на моей совести один пехотный офицер. И пусть обеспечил я его стариков-родителей, но всё же…
— Пустое! – отмахнулся пегий господин. – К тому же не без оснований предполагаю я в ходе этого дельца получить возможность на благие дела. Может, удастся замолить хоть часть грехов?
Подобное предположение Владимира Андреевича не на шутку рассердило. Куда как прекрасно стать благотворителем миру, от которого не видел ничего кроме грубости!
— Вы мните знающим меня настолько, что можете мною манипулировать? – голос Владимира, до того ровный, лишенный эмоций, стал холоден и опасно безразличен. И весь он стал похож на из мягких ножен вытащенный бритвенно острый клинок.
Отставной корнет посмотрел на него с огромным интересом. За всё время после отъезда из мятежной Греции не доводилось ему видеть человека, столь прямо и резко требующего от собеседника ясности в словах.
— Я всегда с огромным уважением относился к людям, которые знают о мире больше меня. За исключением господ того сорта, что полагают себя знающими обо мне более, чем известно мне самому, — сказал Владимир Андреевич.
Георгий Сергеевич понял, что ни разу за последние четыре года не был он так близок к поединку, как сейчас. Схватка его не страшила – просто не входила в планы этого дня. И он принялся выправлять ситуацию.
— Самое омерзительное и страшное происходит не в жизни, а в наших головах. Величайший дар бога состоит в том, что, видя ужасные последствия действий окружающих нас людей, мы всё же не видим мыслей, которые их к этому приводят. Но кабы могли вы заглянуть сюда, — постучал пальцем по виску Георгий Сергеевич, — то сразу убедились бы в чистоте моих помыслов. Уж поверьте.
За печкой заверещал сверчок. Бог весь о чем он пел, но один из находящихся в нумере господ принял эти звуки на счет своих слов.
«Ну хоть этот поверил, — подумал пегий господин. – Как удачно».
— Скажитеь согласным – и я немедленно изложу вам все обстоятельства дела.
Владимир Андреевич поднял бровь:
— Я не ослышался? У меня нет вовсе никакой возможности взвешенно принять решение и вы предлагаете просто поверить вам на слово?
Георгий Сергеевич чему-то улыбнулся:
— Даже разочаровавшись во всем, что нам преподносит жизнь, мы не можем не надеяться, что впереди, за следующим поворотом дороги нас ожидают перемены к лучшему.
— Неужто?
— Вы, Владимир Андреевич, видите перед собою человека, около двух лет проведшего в цепях. Иногда, чтобы заснуть, я втискивался меж сбившихся в кучу овец, просыпаясь затем припорошенный снегом. Немыслимо долго бродил я по горным склонам, обвязанный по поясу ржавой цепью – хотя и без нее куда бы я делся? Голодный, с пустым желудком, таскал я камни, от чего нестерпимой становилась боль в побитой картечью спине.
Рассказчик слабо улыбнулся своим воспоминаниям:
— Но и тогда, разуверившись во всем, я верил в лучшее.
— И что, дождались вы своего светлого будущего?
— Нет, — признался Георгий Сергеевич. – Пока что нет. Оно и невозможно.
Он поднялся и следующие слова произнес, повернувшись к собеседнику спиной:
— Много лет назад я понял, что для меня важна одна особа. Только она. Однако она уже не живет в этом мире. Впрочем, вам этого не понять.
Владимир Андреевич молча осушил свой стакан. Пегий, не услышав очередной отповеди своим словам, подумал – «ага!» — и, помолчав, вернулся за стол:
— Но даже зная, что радостное завтра никогда для меня не наступит, несколько утешает меня то, что жил я свободно и весело, без уныния.
Его посетило предчувствие, что сегодня ему повезет. Вдруг появилось такое ощущение.
— В меня стреляли – и я стрелял в ответ, нисколько не думая о последствиях. Есть люди, которые только и знают рыдать от несовершенства окружающего их мира. Я же по большей части вижу во всяческой человеческой дури развлечение для своего ума.
И решительно хлопнул по столу карточной колодой:
— Я не намерен унывать.
Он положил ладонь на руку Владимира.
— И вам пора отринуть свои вериги.
Владимир Андреевич молча смотрел на собеседника, лицо его походило на бесстрастную маску.
— И еще… Клянусь вам, Владимир Андреевич, что в отношении вас не имел в виду никаких манипуляций, — прижал руку к сердцу бывший корнет. — Меж тем без вас мне никак.
«Пора», — подумал он. И мысленно перекрестился.
Ваш комментарий будет первым