Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05)
(06) | (07) | (08) | (09) | (10)
(11) | (12) | (13) | (14) | (15)
(16) | (17) | (18) | (19) | (20)
(21) | (22) | (23) | (24) | (25)
Т О М В Т О Р О Й
ГЛАВА IX
Колинька Астафьев
До рассвета оставалось еще довольно много времени, когда из темноты за распахнутым настежь окном послышался вдруг хор писклявых голосков.
«Словно все обитающие в саду мыши устроили в гуще веток склоку с гномами», — подумал Колинька.
Однако Колинька знал, что расшумелись никакие не мыши: так, натужно и сперто, в самую первую минуту бодрствования распеваются птицы, когда пробуждаются они на исходе короткой летней ночи.
Значит, совсем скоро просветлеет, а там и очередной день наступит. День наверняка унылый, заполненный никому не нужной суетой. Но пока еще все, кроме птиц, и, черт бы их побрал, комаров — спят. Можно всецело отдаться любимому делу, подумал Колинька, никто и ничто ему не помешает. Впрочем, именно этим важнейшим для него делом и был он занят уже несколько часов.
В пальцах гимназист крутил писчее перо из левого крыла гуся, с которым не далее, как в прошлом месяце свел личное знакомство. Нет, их никто, разумеется, не представил друг другу. Просто этот белоснежный злодей неслышно подкрался к нему сзади и ущипнул с такой силой, что юноша как был в курточке со стоячим воротником и фуражке, так и сиганул с мостков в воду. Благо в июле она чисто парное молоко. Но потом до самого конца каникул Колинька, когда гулял близь гусятника, то и дело с опаской оглядывался.
Перо…
Это перо, со всем тщанием вываренное в щелочи и закаленное в горячем песке его маменькой, уже было должным образом очинено. Вместе с копчеными гусиными полотками, медом и солониной привез он по окончании летней вакансии из родового имения пару дюжин пучков таких вот перьев. И всякий раз, на них глядя, вспоминал поместье, что прижалось к краю значительных размеров водоема, тихого лесного озера, довольно узкого, но на добрых полторы версты вытянувшегося с востока на запад несколько в стороне от старого Виленского тракта.
Дом, в котором появился на свет и вырос Колинька; дом тесный, но, несмотря на это, полный веселья, свободного труда и сладкого мира; этот дом был в один этаж, с двумя флигелями и неясного назначения башенкой над крышей. Строение довольно несуразное, но уютное. Рядом же понастроено было множество всего существенного, от оранжереи до самого большого в уезде птичника.
На противоположном берегу озера были казенные земли, никем не разоряемые и обратившиеся в пущу столь густую и темную, что вот идешь по ней и знаешь, что где-то совсем рядом озеро, но ни за что его не заметишь, пока не зайдешь в воду по колено. В этих сказочных дебрях всякий сразу начинал опасаться кикимор, вурдалаков и болотных шишиг, но, по исконному русскому установлению, полагал, что сам он, когда в гневе, пострашнее любой нечисти будет. Что характерно, нежить придерживалась того же мнения и на глаза местным попадать не стремилась: поди угадай, в каком они окажутся настроении, эти деревенские тетки, что не побоялись за грибами-ягодами в такую чащобу забраться. Не свезет если, так и забьют лукошками своими. Да ну их к лешему, баб этих!
Фамильное имение Астафьевых окружали четыре деревни, одна из которых, самая ближняя, звалась Лычки́, что дало имя и поместью.
Колинька макнул перо в чернила и старательно вывел на чистом листе бумаги слова:
«Грозный и безжалостный поток невообразимых, поистине феерических событий…»
Так, подбирая самые, на его взгляд, выразительные эпитеты, писал в Лычки гимназист второго класса Колинька Астафьев. Писал он дражайшей матушке, Марии Даниловне, и двум обожаемым сестрам, старшая из которых, Татьяна Юрьевна, была уже просватана за достойного человека и готовилась к свадьбе, которую назначили на последнюю неделю октября; вторая же сестра, Оленька, была значительно младше, чем он — хотя и она готовилась. Колинька, на своих сестер глядя, пришел к выводу, что всякая девица уже с младенчества к свадьбе готовиться начинает.
А что с такой аффектацией начал он свое письмо, так на то была причина: в городе, где Колинька проживал на полном пансионе с тех пор, как стал учеником гимназии, в последние недели стало тревожно и весело, совсем не так как раньше.
Но до того как приступить к письму, сразу по возвращении с вечерни он сперва закончил очередную главу в свой роман, что скоро, уверен был Колинька, прогремит на всю губернию. Затем его книга окажется перетолмачена на иные языки – и уж тогда послужит вящей славе всей России как первейшей в культурном мире державы! И появится совершенно новое явление в мировой литературе – русский роман.
Он и саму книжку так решил назвать, «Русский роман». А что? Прямо и честно. И всем, кто ее читать возьмется, с самого начала понятно будет, с чем он имеет дело.
Никак не меньше, как сотни три книжек надобно будет отпечатать, прикинул Колинька. А ежели, ощутив, как у него захватило дух, подумал гимназист, Клементина Ильинична заручится согласием своего супруга, известного на всю губернию филантропа, то и целую тыщу томов можно будет в типографии заказать! И уж тогда бабахнет так бабахнет! После чего станет он известнейший на весь мир литератор. Тут двух мнений быть не может, сам себе кивнул головой гимназист, это давно уже вопрос решенный.
Писательская слава была абсолютно неизбежна уже потому, что еще никто в российской словесности не закручивал такой интриги, чтобы в первом томе – Колинька решил, что всего их будет не менее трех, а то и все четыре, это уж как дело пойдет — свершались жуть какие кровавые аттентаты и по всякому поводу происходили дуэли. И плохие люди один за другим падали оземь, пред тем «зверски перекосив лицо и издав душераздирающий вопль».
Современные русские писатели пресны: их герои всё больше рассуждают занудно о всяком-разном, а в их романах прескучнейших умствований столько, что иногда и понять-то немочно, об чем автор хотел поведать читателю; если же они и ставят в свои книжки поединки, то обычно в самый конец, до которого мало кто доберется, по пути несколько раз нечаянно не задремав.
А у него, довольно подумал Колинька, все иначе. И прямо с самой первой страницы вовсю идет рубка на здоровенных турецких кинжалах, ятаганах. Они были описаны с доскональным знанием предмета, потому что две такие штуковины полковник Астафьев взял на штык в Гюмюшхане на последней своей войне и в Лычки-то и доставил. Маменька тогда весьма расстроилась: другие полковники как полковники, и те, кто в баталиях остаются целы, так хотя бы ковров персидских привозят, а этот какие-то кривые ножики в дом приволок. Недотепа ты мой…
Да ладно уж… И то хорошо, что хоть сам из похода живой вернулся.
«Кстати, — вдруг оживившись подумал Колинька, — ежели на каждой странице размещать не более семнадцати строк, как то сделали издатели покойного господина Белкина, то и вовсе томов шесть может получиться…»
И покраснел от удовольствия, эти шесть книжек себе представив. Как лежат они аккуратной стопочкой и типографской краской пахнут; уже обрезанные и переплетенные, непременно с золотым тиснением на корешках.
Еще сновали по страницам Колинькиного романа маркизы и разные прочие младые герцогини, под своими вуалями прям слов нет какие прекрасные.
«Навроде Клементины Ильиничны», — мечтательно вздохнул гимназист.
Клементину Ильиничну, супругу купца Оськина, он обожал по-мальчишески, еще не понимая своих побуждений и надежд, но любя ее за то трепетное чувство восхищения, которое она в нем вызывала. Была эта купчиха столь ловко сложена и улыбалась порою так, что любой увидевший ее кавалер немедленно бледнел и начинал заикаться. Колинька Астафьев в этом ничем от прочих поклонников не отличался, но пребывал он пока в том возрасте, когда мужчина при виде прелестницы более испытывает желание благоговейно сложить перед грудью в молитвенном жесте ладони, нежели протянуть их к чаровнице и за обольстительные эти прелести и ухватиться.
Следом за светскими дамами ковыляли по страницам Колинькиной рукописи из одной главы в другую горбатые дуэньи, под своими накидками поразительно уродливые. Также успели уже попасть в первый том романа две главы блужданий по сырым парижским катакомбам, среди крыс и скелетов; дуэль на генуэзских арбалетах; одно отравление ядом из рвотных орешков и одна тюремная камера на далеком средиземноморском острове.
И главное: еще в первом томе был Колинькой описан полет на аппарате братьев Монгольфье. По некоторым обстоятельствам избежать этого описания было никак невозможно.
О том, что подобный чудо-аппарат есть ни что иное, как бумажный шар, наполненном дымом от сжигаемой шерсти – это Колинька знал довольно давно: об этом поистине удивительном приспособлении гимназист узнал из статьи в пожелтевшем от старости «Вестнике Европы». Надо же, люди уже летают в небе! Таков, с гордостью думал Колинька, есть наш девятнадцатый век, начавший эпоху открытий чудных и повсеместного просвещения. Он, несмотря на младые годы, уже определился в сторонники прогресса, что полагал необходимым отразить и в своем первом романе.
Ничто, тем не менее, не предполагало встречи с воздушным шаром в Родимове. Однако князь Верейский решил с небывалым для провинциального города размахом отметить свой юбилей, что приходился на первую половину сентября, и выписал из Лиона воздухоплавателя месье Рене Клебана. Тот заявился в Родимов на шести повозках и со всем своим хитрым хозяйством разместился на задворках княжеского парка. А неделю назад, в ночь на воскресенье, Колинька, выйдя из пансиона поглазеть на рассвет и выкурить трубочку-другую табаку, пошел к реке, ради сокращения пути, через этот парк — и застал месье Клебана за испытанием его летательного устройства.
Шаролетный француз, о русской повседневности ничего не знающий, принял Колиньку за одного из Верейских. Иначе что этот мальчик в княжеском парке делает? И то сказать, ни одному французу не понять врожденную уверенность любого русского в том, что если на одной стороне огражденной высокой стеной, строго запрещенной к посещению территории есть в ограде дыра, то точно такая же есть и на другой стороне. Зачем тогда ходить кругом – если можно спрямить путь?
Есть, разумеется, в таких парках охранные псы, но покажите мне собаку, что откажется от дружбы с мальчиком, готовым покидать ей палку или побегать с ней наперегонки? А потом он возьмет, да и сводит песика к реке, где дозволит ему искупаться. Может, где-то в иных губерниях и водятся такие сторожевые псы, что не ценят дружбу с мальчиками, но не в Родимовской.
Мусьё Клебан подробно и с некоторым подобострастием обсказал гимназисту и устройство шара, и то, как развлекал он полетами на нем всевозможные ярмарки от Тулузы и Гренобля до Льежа и Саарбрюккена. Говорил француз не всегда понятно, в речь свою вставлял множество просторечий и немецких терминов, но главную идею воздухоплавания до Колиньки довел: человеку не надобны крылья, чтобы уподобиться птице; мысль обладает не меньшей подъемной силой, нежели крыло. Нужно, разумеется, постараться: обклеить изнутри бумагой полотняный шар, запастись сырой соломой и шерстью, которые дают при сгорании наэлектризованный дым, что отталкивается от земли и поднимает шар к облакам… Что вы говорите? А… Это, молодой человек, устройство для заполнения аппарата дымом. Когда будет праздник, так я вас обязательно на этом аппарате покатаю, сами всё увидите. У меня специально сделана корзина на трех человек, не сомневайтесь.
Мусьё Рене передвигался так, будто боялся, что ноги его на любом шагу могут переломиться в коленях в обратную сторону, левой подмышкой зажимал он костыль и словно заново учился ходить; он крайне неуверенно пользовался много раз поломанными руками, но про полеты, немилосердно при этом шепелявя, рассказывал так завлекательно!.. Так как же было Колиньке не вставить воздушный шар в свой роман и не отправить героя под облака? Каждый согласится, что такое совершенно невозможно.
Ах да! И клад в первом томе его романа был, как без него; из золотых цехинов, в венецианском черном сундуке, тоже один. Колинька тайком почитывал европейских авторов и в этом процессе усвоил, что без клада в наше время никак. Как-то иначе объяснить источник богатства героя, разумеется, можно, но это долго и неинтересно. А клад – бац! – и вот уже герой стал кругом состоятельный человек. Герой же, когда при деньгах – тогда он в своих поступках гораздо благороднее будет, чем какой-либо нищий авантюрист.
Любой знаток отечественной литературы обязан немедленно признать, что такой богатой фабулы, как в его романе, подумал Колинька, еще никогда не бывало в российской словесности. Бог весть сколько должно еще пройти лет, пока русский роман станет соответствовать идеалам склонных литературы гимназистов, горничных, модисток, чиновницкой мелюзги и городовых. А в его рукописи уже всё, что надо, было – причем в десятикратно превышающих пределы необходимого количествах — и этим идеалам соответствовало самым лучшим образом!
Отдельная история – самое начало романа, Колинька им очень гордился. Если коротко, то уже в первой главе главный его герой, Владимир, единственный сын безвременно скончавшегося от ран ветерана наполеоновских войн, на тройке добирался до сераля где-то там, в Турции, и похищал девицу беспримерной восточной красоты, со сросшимися на переносице густыми черными бровями, — да еще и в шелковых шальварах. Причем умыкал он ее не абы как, а на монгольфьере.
Ах да! Еще этот Владимир поджигал фитиль, ведущий по узким круговым лестницам в мрачный сырой подвал, забитый бочками с порохом, от чего все плохие люди под оглушительный грохот взлетали на воздух. А между тройкой и воздушным шаром герой, как уже было сказано, неистово фехтовал на ятаганах с местными янычарами. Происходило это во внутреннем дворике, засаженном пальмами, увитыми лианами, а еще орхидеями, кактусами и, по совету маменьки, геранью.
«А что, в Турции тоже есть герань?» — еще засомневался Колинька. «Герань есть везде», — с полной уверенностью ответила маменька.
Вот по всей этой красоте герой романа, Владимир, и гонял турков. А они гоняли его: Колинька оставлял место для интриги и до самого конца поединка не было ясно, кто кого победит.
Когда старший Астафьев еще жив был, так рассказывал, что турки это дело чрезвычайно обожают. Их хлебом не корми – дай кривой острой железкой проткнуть православного, который в чужой гарем забрался.
— Все бы ничего, — говаривал он, — но уж так они при этом истошно вопят, что хоть святых выноси. Хотя откуда им, образам святым, взяться в тамошних сералях?
На такие вопросы мальчик, густо покраснев, только плечами пожимал. Ему-то откуда знать? А папенька продолжал.
— Не поверишь, Колинька, у них там, в Туретчине этой, ржаного хлеба вовсе не держат и даже квасу нету, — жаловался он сыну, наливая себе из обливного кувшина полный стакан. – Жить нельзя.
— А об чем кричат турки? – с опаской проводя пальчиком по ятагану на настенном ковре, спрашивал папеньку любопытный мальчик.
— Кричат, что свой гарем, мол, сперва заведи, — подумавши, отвечал отец. По-турецки он не знал, но не ронять же из-за такого пустяка авторитет. И вполне логично завершал, с любовью и тоской от предчувствия неизбежного скорого расставания глядя на краснеющего при слове «сераль» сына:
— Небось тогда в чужой сераль залезать никакой прыти не достанет.
Но Владимир, главный персонаж Колинькиного романа, не искал легких путей: сперва, уложив не менее дюжины турков, он чернобровую пленницу похищал и совершал с нею полет на монгольфьере, а уж потом… э-э… потом…
Вот с этим «потом» была у Колиньки заминка. Совершенно недопустимая. Гимназист грустно посмотрел в окно, за которым вовсю распевались птицы и всё отчетливее становились силуэты деревьев и прочей растительности.
Папеньку отпели и снесли на деревенский погост, в родовой склеп, когда Колинька был совсем мал и умом неразумен, про назначение девиц, гаремов и разных прочих сералей он ему объяснить не успел. Ятаганами при жизни отставного полковника Астафьева Колинька уже интересовался, гаремами же и девицами – еще нет. Так, собирал пока сведения, но без излишнего фанатизма. И хотя амурную линию следовало беспременно в его романе прописать, но ввиду отсутствия у гимназиста личного опыта она пока как-то не складывалась. Папенька же уже скоро три года как дремал в торжественном покое под широкими дубами и помочь сыну советом никак не мог.
Начинающий романист мрачно вздохнул и из потайного выдвижного ящичка конторки достал стопочку густо исписанных листов. При этом, скрывать не будем, покраснел.
На этих страницах изложен был вариант изъяснения чувств Владимира к некой Наталье Владимировне. Хотя Колинька с удовольствием читал своим однокашникам отрывки из рукописи, но всё больше о приключениях. Страницы, на которых описывал он любовную линию, гимназист никому не показывал, даже прятал. Отчего-то он их стеснялся.
Пока еще Колинька не придумал, при каких обстоятельствах пути его героев, Натальи и Владимира, пересекутся и сподобит их, обретя любовь, объясниться. Чем объяснить влюбленность Владимира Григорьевича в эту барышню, тоже было пока не вполне ясно.
Да что там: пока непонятно было даже то, кто она вообще такая, эта Наталья Владимировна. Так, отдельные наблюдения копились… Но если следовать плану романа – а Колинька, его составив, придерживался плана неукоснительно — то появиться на страницах она должна была никак не ранее третьего тома, так что времени на обмысление этой закавыки было предостаточно. Недели две так точно. А там видно будет: всякие занимательные идеи посещали его по нескольку раз в день, так что за пару недель их столько наберется!..
Однако диалог, в котором Владимир изъявлял любовь этой неясного назначения Наталье, уже был готов.
Педантом Колинька не был, но вполне резонно полагал, что не след разбрасываться наблюдениями, которые дарит жизнь пытливому созерцателю. Всё, на что интересно смотреть, может представлять интерес и в том случае, если это всё изложить на бумаге. Потому в середине лета, будучи дома, в родном поместье, когда оказался он как-то приглашен в ближнее имение, Малые Барсуки, и неумышленно стал свидетелем тому, как приехавший из Лифляндской губернии студент-медик признавался в любви Лизе, краснощекой дочери соседа, Колинька внимательнейшим образом просмотрел всю эту сцену до конца и запечатлел ее затем, художественно переработав отдельные моменты, на бумаге.
Получилось это ненамеренно. По пути в соседское поместье гимназисту попались кусты малины, и хотя спелых ягод было еще немного, но вкуса они оказались исключительного. Мальчик положил в рот одну, вторую, третью – да так и пошло.
«Странно, — бормотал Колинька, отгоняя мысль, что обирает соседей, — вот же, совсем рядом, наш малинник – а ягоды у нас совсем не такие…»
Никто его не видел и Колинька, набив зрелыми ягодами рот, снял свой картуз и принялся собирать в него самые из них алые и сочные. Увлекшись этим, он медленно и неслышно продвигался по тропе, едва заметной в зарослях, покуда вдруг сквозь переплетение колючих веток не разглядел он у пруда молодого человека, тогда ему еще не знакомого, в куртке того фасону, что был недавно высочайше утвержден для университетских студентов.
Чуть позже, когда Колинька Астафьев этого благородного юношу узнал, как человека прогрессивных устремлений, тогда он ему торжественно поклялся, что если до конца каникул появятся у него симптомы антонова огня, то бишь гангрены, то только к нему, этому студенту, обратится он за срочной ампутацией. Ну, или по какой иной хирургической надобности, занозу достать или вросший ноготь резецировать: набор блестящих ножей, ланцетов и пил был у того с собой, при удалении из человеческого тела всевозможных аппендиксов он несколько раз присутствовал, мертвецов в анатомичке резал и со свойственным молодости оптимизмом полагал себя готовым хирургом. Но впервые его, этого студента из Дерпта, увидев, Колинька постеснялся вылезать из малины при постороннем, ему нисколько не знакомом человеке.
А минут через пять и барышня подошла, дочь владельца Малых Барсуков. Та самая Лизавета. И если первые четверть часа Колиньке было интересно их подслушивать, то потом — стыдно, а в самом конце этой сцены он уже едва дышал от страха и беспокойства, что его заметят и решат, что подглядывает он злонамеренно, а не по нелепому стечению обстоятельств. Из-за малины.
Так или иначе, но как объясняются в любви дерптские студиозусы, Колинька теперь знал. Это признание, в несколько переработанном виде – ведь Владимир был в романе не будущий хирург, а незадолго до того вышедший из службы бравый гусар – признание это и стало тем исходным материалом к тексту, что гимназист решил вдруг перечитать.
ГЛАВА X
Свидание у пруда
Разложив перед собой исписанные листы, Колинька приступил к чтению:
«Ввечеру они встретились у пруда, в построенной в виде грота беседке, где над водою носились стрекозы и дурманил головы запах свежескошенной травы.
Из-за светящейся белыми стволами березовой рощи, с выпаса, глухо доносился звон десятков колокольчиков: папенька Натальи Владимировны во время заграничного похода русской армии был в битве при Бауцене контужен разорвавшимся рядом с ним ядром; потрясенный взрывом, он временно потерял слух; полковой же лазарет был развернут в сельской местности и первое, что он услышал через неделю, когда слух к нему вернулся, был глухой перезвон, с которым саксонские коровы шли на саксонские же луга кушать сочные саксонские травы.
Именно поэтому, возвратившись в родные пенаты, папенька Натальи повелел всем рогатым скотам в его имении повесить на шеи плоские жестяные колокольцы, слабое дребезжание коих незамедлительно приводило его в состояние спокойствия и счастья. Под этот звук он и сам становился доволен всем — как любой из его бычков или козлов, носивших эти бубенцы.
Еще он, немало тем потешая всех соседей, приучал своих мужиков, как то указано воинскими артикулами, каждый день мыть руки и лицо и ежепятнично ходить в баню. Ох уж этот папенька!..»
Немного подумав, Колинька решил, что не стоит так много вставлять в текст романа личных, из семейного опыта взятых деталей. Ему, как автору, эти трогательные подробности понятны без дополнительных пояснений, но не озадачат ли они ни в чем не повинного читателя?
Он зачеркнул последний абзац, вслед за чем продолжил чтение.
«Барышня присела на резную скамейку боком, словно бы в дамское седло. Ее обыкновенно украшенное румянцем круглое доброе лицо было несколько бледно от переживаний: не часто доводилось ей ходить на свиданья. Если уж соблюдать точность, то это рандеву было для нее первым: проживание в глухой сельской местности развитию навыков светского флирта способствует мало.
Локти Наталья Владимировна прижала к талии, более обозначенной пояском, нежели естественными изгибами туловища, плотные же сильные кисти она держала перед собой так, словно сжимала в них поводья – хотя в пальцах ее белел один лишь крохотный конвертик. И приветливо, светло глянула на Владимира, при этом будто говоря:
«Ну вот я и здесь, сударь. Чего изволите?»
Истомленный долгим ожиданием, Владимир Григорьевич отбросил в сторону дубовую ветку, которой отгонял от себя комаров, и, не говоря лишних слов, сразу опустился перед ней на колено…»
Вновь прервав чтение, гимназист представил себе эту сцену. Задумался. Затем, нахмурившись, перечитал последнюю фразу. И, макнув перо в чернильницу, исправил «перед ней» на «перед барышней». А то ведь кто-нибудь может решить, что Владимир бухнулся на колено перед дубовой веткой. Он, Колинька, даже и среди своих однокашников таких сверх меры придирчивых эстетов знает несколько.
«…сразу опустился перед барышней на колено. При этом левая его рука осталась вытянута вдоль туловища, ладонью прижатая к бедру.
«Ишь ты, руку-то прям как папенька ставит, будто саблю свою придерживает», — весьма благосклонно заметила Наталья. И потупила глазки.
— Милая Наталья Владимировна, душа моя! Вам, будущей наследнице двух доходных домов в столице и восьми деревень в Рязанской губернии…
— И еще двух в Тамбовской, — распахнув зеленые глаза, со всею скромностию уточнила девушка, когда Владимир сделал паузу. – В Елатомском уезде. Было их там у нас три, Старые, Средние и Новые Озерцы, душ по двести в каждой, но папенька как-то, в фараон играючи, сверх обычного погорячился: на валета Старые Озерцы поставил – да и обдернулся. С кем не бывает?
Она светло посмотрела на Владимира.
— С тех пор он в карты ни-ни! Так-то ничего, пусть бы играл по-маленькой, но как только видит он бубнового валета, так тут же начинается у него икота — простодушно поведала барышня. И несколько погрустнела. Бедный папенька, уж так ему не везет в карты!
— Папеньке это неприятно, обществу же становится смешно… А поскольку игр без валетов не придумано, так вот он и не играет вовсе.
— О! – оказался потрясен Владимир Григорьевич, об этих тамбовских владениях понятия не имевший. У него самого чуть не сделалась от того икота.
Еще подумал Владимир, что — ух ты! о сколько нам открытий чудных! – понятия не имея о некоторой вторичности подобного соединения слов. И сбился с мысли. То есть запутался в загодя придуманных для этого разговора фразах.
Однако предшествовавшей жизнью он приучен был лошадь, не трогая ее поводами, поворачивать на месте ногою, причем таким образом, чтобы, в точном соответствии с воинским уставом полевой гусарской службы даваемый лошади знак как возможно более неприметен был. Уж такая это штука — устав! Он и для кобылы — закон.
И книжка, кстати, интереснейшая».
Да-да, покивал себе головой Колинька. Его самого по этой книге учили читать – и пиетет к ней остался у подростка до сих пор.
«Посему Владимир нисколько не стушевался и повел речь далее спокойно и уверенно, как водил когда-то по разведанной авангардом дороге свой эскадрон.
— Как не счесть звезд на ночном небосклоне, так нет меры глубине моих чувств! Пусть мне привычнее командовать эскадрону направо кругом или ретираду…
— Позвольте, это как же?
— По четыре!.. – протяжно выговорил гусар. Коли барышня конными экзерсисами интересуется, то он не такой человек, что заставит просить себя дважды. Затем рявкнул:
— На пра-Во!.. кру-Гом!.. заез-Жай!.. марш!.. стой!.. рав-Няйсь!..
Командовать эскадроном, стоя на одном колене, оказалось довольно стеснительно. Владимир поднялся, отряхнул колени и сел на скамью, вдруг оказавшись в волнующей близости от Натальи Владимировны.
И чуть было не воскликнул в голос – «Не может быть!», но вместо того лишь повторно повел носом, чтобы убедиться: от барышни пахнет творожной ватрушкой!
Владимира Григорьевича это немало порадовало: от прямиком из Парижу доставленных парфюмов, коими имели привычку душиться иные его знакомые дамы, он обыкновенно задыхался и глаза его начинали слезиться, свежая же, с пылу с жару ватрушка – это совсем иное дело! Ею хотелось дышать и дышать.
«Такой-то штучке, пышной да румяной, любой гусар будет на привале рад, — подумал он. — Она вся такая жаркая, сочная…» Отставной гусар ощутил вдруг, что и сам стал несколько горяч в щеках.
— Стой… – томно, млеющим голосом прошептала Наталья Владимировна. – Направо…
— Нет-нет, Наталья Владимировна! – воскликнул Владимир. – По уставу положено сперва направо, потом стой. В конном строю невозможно допускать никаких вольностей против устава. Иначе получится какое-то баловство, а не служба. Враг же только того и ждет.
И счел необходимым пояснить:
— Должен вам заметить, Наталья Владимировна, что наше государство расположено в географии так, что вокруг нас обитают сплошные враги. И так они нас боятся, что глаз не смыкают ни на секунду, из-за чего и нам, несчастным, никак не удается по-человечески отдохнуть…
«Что он плетет?» — озадачилась барышня. Впрочем, ей даже приятно было видеть замешательство, в которое пришел этот красавец.
«Господи, что я плету?!» — запаниковал вдруг Владимир. И с трудом отвел взгляд от длинного искусно завитого локона, по моде этого года спускающегося с затылка, но затем переброшенного через плечо на грудь. Где он, этот русый локон, подлец этакий, поневоле переставал струиться вниз, а, наоборот, загибался – и дальше уже лежал почти параллельно плоскости земли…
— На пра-Во!… – зачем-то повторил отставной гусар. – Стой!..»
Колинька на несколько времени оторвался от чтения и, что-то припомнив, сам себе покивал. Да, именно что параллельно. Перпендикулярно – это совсем иное. И еще подумал, что если бы при помощи Лизаветы из Малых Барсуков, с которой написал он Наталью Владимировну, можно было науки изучать, то он бы гораздо лучше успевал в геометрии. Такая она фигуристая, что просто страсть!..
«— Ах, как интересно! – зарделась барышня. – Сколько же всего умного понимать требуется, чтобы вот так порядок слов соблюсти!
— Я много таких штук знаю, — ободренный похвалой, похвастал Владимир. И правою рукою подкрутил ус. – Полком командовать – это вам не пареную репу кушать.
— Так вы были в службе полковой командир? – ахнула девушка, широко распахнув глаза.
«Пожалуй, Владимир Григорьевич не глупее папеньки будет, — предположила она. – И так интересно, что по имени они тезки. Это знак свыше…»
— Признаюсь, эскадрон водил, — мило сконфузился отставной гусар. Но тут же воспрял:
— Но это порою даже потруднее полка будет – особенно если командуешь: стой!.. рав-Няйсь! А кругом вражеские ядра почву ломают и тут же еще левые фланги примыкают к правым! Ну и, конечно…
Владимир сделал рукой, будто вытащил из ножен саблю. Не целиком – до середины.
— И что далее? – с замирающим сердцем прошептала вопрос Наталья Владимировна.
— Ну так тут или атака на какую-либо батарею будет, или что полковник укажет, — вернул воображаемую саблю в ножны Владимир. — Может, ротным артелям уже пора на ужин располагаться.
И удивился:
— Какая может быть атака в конном строю, когда всему личному составу настало по расписанию время съесть что-либо горячее, вот хоть кулеша с салом или иного питательного блюда из общего котла артельно похлебать? Натощак, доложу я вам, Наталья Владимировна, воевать весьма несподручно бывает. И если порох и пули можно у противника отобрать, то свой провиант он всегда почему-то сам съесть норовит. Нагрянешь, бывало, на неприятельский обоз, а там уже не то что хлеба – сена для лошадей нету.
Барышня охнула и прижала ладони к щекам.
— Должен вам заметить, Наталья Владимировна, — сделал гусар умное лицо, — что в рассуждении подраться нет людей лучше, нежели неприятели – и чем их больше, тем лучше. Но они же крайне неприятны во всем, что касаемо провианта: и свой стараются сами потребить, и наш отобрать при удобном на то случае.
«Ну вот что за чушь я опять излагаю?» — вновь удручился Владимир, внезапно как бы со стороны сам себя услышав. Но вдруг он заметил, что девушка взирает на него с полным обожанием. Имея всю свою жизнь перед глазами папеньку, она выросла в осознании того, что мужчина должен, во-первых, непременно быть военным, а, во-вторых, понимать важность регулярного питания. И вот он ей явился, идеал во плоти.
Наталья Владимировна неприметно оглядела гусара: плоти в самый раз, так что, пожалуй, да — идеал.
Владимир Григорьевич заговорил мягче, без командирских интонаций:
— Я, признаться, нисколько не пиит и в былые годы слог мой подвержен был более влиянию конногвардейской казармы и конюшни, нежели нежным трелям рифм какого-либо Гнедича или Хераскова…
— Ах!
— Не пугайтесь этого имени: под его грубой оболочкой столько ласковости и неги…
— «Прекрасное любить – нам сей закон природен…» — тут же показала Наталья Владимировна, что с творчеством Хераскова знакома не понаслышке.
— Вот! Именно так! – обрадовался Владимир. — Лучше и не скажешь; на подобное столь гармоничное сопряжение словес и мыслей и сам Херасков непременно обзавидовался бы до усрач…
— Ах!
«Нет, ну в точности как папенька!..»
— Стой!.. фрунт!.. рав-Няйсь!.. Извините…
Владимир стушевался.
— О чем это я? Ах да! Речи мои могут показаться вам путаными и, весьма вероятно, даже сумбурными, но поверьте, — прижал ладони к сердцу Владимир, — никто во всем мире не будет со всем пылом души любить вас вернее меня.
В этом месте Владимир Григорьевич прервался. Иногда для того, чтобы подчеркнуть значимость уже прозвучавших слов, нужна тишина.
— Должен вам доложить, что даже полковник в моем полку беспрестанно нам повторял: ежели, мол, уже дал барышне зарок, то не смей его порушать. Один наш штаб-ротмистр по фамилии фон Гек, — оживился Владимир, — однажды попался на том, что прямо в нашу казарму его пришли требовать сразу две дамы.
— И что же? – заинтересовалась Наталья.
— Прямо перед караульной будкой, выясняя, кому из них Гек дал обещание верности первой, побили они друг дружку зонтами, — сознался Владимир Григорьевич. – Потом вдвоем напали на фон Гека и довольно сильно его отмутузили. На что наш полковник на построении объявил, что в отношениях с дамами гусар, коли у него нет выбора, обязан почитать за лучшее преданность! Коли уже завел шашни с одной, то по сторонам не зыркай. Вот и величайшие полководцы древности, всякие сципионы с ганнибалами, мол, утверждали, что превосходящего неприятеля надобно бить по частям.
Наталья Владимировна нахмурилась, пытаясь осмыслить сказанное. Радость услышать минуту назад прозвучавшее признание несколько затмевалась для нее последними фразами, что-то в них почудилось странное.
— Как же прелестны морщинки на вашем лбу, когда думы наполняют вашу прелестную головку! – тут же стал умилен голос Владимира Григорьевича. Наталья Владимировна, как только про те морщинки услыхала, сей же миг от размышлений отрешилась. И прислушалась.
Из расположенных неподалеку кустов малины донеслись сдавленные звуки, мерзкие такие — будто там кого-то тошнило. Отставной гусар, в ту сторону обернувшись, грозно насупил брови.
— Это, верно, барсук, — успокоила его барышня. – В этом году их множество развелось.
И предположила:
— Кротом подавился, бедняга. Или иной какой дрянью. Вот его теперь и выворачивает…»
Ваш комментарий будет первым