Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05)
(06) | (07) | (08) | (09) | (10)
(11) | (12) | (13) | (14) | (15)
(16) | (17) | (18) | (19) | (20)
(21) | (22) | (23) | (24) | (25)
ГЛАВА XVI
Явление вахт-министра
Дорожная коляска цвета влюбленной жабы подкатила к парадному крыльцу дворянского собрания двадцать четвертого числа, в два часа пополудни. Учитывая запредельную важность этой информации, уточним: в два часа и четыре с половиной минуты. Ах да, буквально только что, за четверть часа до того, закончился дождь. И кому-то может быть важен еще и тот факт, что день был четверг.
Вслед за первой коляской во двор завернула вторая, затем третья. Потом в ворота въехала кавалькада всадников, добрая половина из которых походила на заблудившихся в российских далях крестоносцев, остальные же одеты были словно оперные пираты. Проезд подобных персонажей по городским улицам – да такое даже и представить невозможно! Ну и не надо того делать: пара голубей, круживших над Воскресенской церковью, сразу проворковала бы любому любопытному, что выехали эти чудно́ одетые люди с заднего двора находящегося от дворянского собрания не далее как через два особняка антрепризного театра господина Булкидиса.
Сторожевой пес по прозвищу Стенька, неведомого науке окраса исполин, до того лежал на животе перед своей будкой, уныло разглядывая свою пустую миску. При появлении колясок он принялся было брехать и бодро звенеть цепью, но на рыцарей завыл, при виде же пиратов поперхнулся и забился в конуру, что никак нельзя вменить ему в вину, поскольку часть пиратов и прочих проходимцев похожа была на дам, коим наклеили накладные бороды с усами и так, засунув их в низкие ботфорты с отворотами, отправили в народ. Город Родимов – это провинция; это вовсе не то место, где притворяющиеся бабами мужики или, наоборот, бородатые девки могут вызвать у аборигенов хоть сколько-нибудь симпатии. Вот хоть у Стеньки спросите.
Пес Стенька был достаточно умен понимать, что мир полон мерзостей – навроде с пренаглой ухмылкой гуляющего по верху забора кота или лезущих ночью в его миску ежей, трогать коих когда противно, а когда и больно. Это понятно. Но есть много и такого, что познать невозможно.
Российские реалии бывают порой таковы, что даже из дворового пса сделают доктора философии, ярого агностика. Так что Стенька вполне обоснованно замолчал и сделал вид, что его вообще нет, что он оказался вынужден срочно уйти по своим собачьим делам.
Дворняги часто оказываются много умнее своих хозяев. Это не делает чести людям, но так уж в мире устроено.
Лакей, одетый так, будто только что сошел со сцены, где играл Фигаро в постановке одной из пьес Бомарше, спрыгнул с козел, не дожидаясь полной остановки экипажа, и белкой метнулся вверх по широким ступеням. С таинственным видом он прошептал нечто на ухо вышедшему ему навстречу привратнику в ливрее, обшитой галуном.
Тот, с оторопью оглядев набившую двор шумную толпу, которой для сходства с табором только шатров изодранных и не доставало, немедленно растворился в воздухе, будто привидение растаяло, и не успел господин Курков-Синявин, уперев ноги в родимовскую землю, размять в пальцах контрабандную, не иначе как из какой-либо западной губернии доставленную папироску, как из высоких дверей собрания стремительно вышел местный казначей, Филипп Васильевич.
Одет он был по-домашнему, в расшитую золотой канителью жилетку. С вилкой в левой руке, которой отчаянно размахивал на каждом шагу. При этом казначей на бегу отчаянно рвал из-за ворота кружевную салфетку и вид у него был такой благородный, будто стремился он на крепостную стену, отбивать наскок супостата, вероломно подкравшегося и вдруг пошедшего на штурм города.
Сзади семенил за ним привратник с сюртуком багрового цвета, каковой он держал за плечи, пытаясь подставить проймы рукавов под руки его благородия.
Надобно заметить, что родимовский казначей был робкого поведения и, подобно таракану, при малейшем колебании эфира искал щель, куда забиться. Но когда видел он в человеке некую любезность, то тут же принимал ее на свой счет и осмеливался. Тогда вылезало из него в обычных обстоятельствах тщательно скрываемое хамство. Он того, может, и сам не желал – как вдруг становился грубиян и крайне неприятный тип. Но не в тот день, когда принимал Куркова-Синявина. В тот-то день он был образец благовоспитанности.
Казначей — низенький, румяный и весь какой-то круглый — дико оглядел приезжего лакея, что натурально выглядел как испанец, и сунул ему салфетку и пустую вилку. Затем подал знак привратнику, ловко влез в сюртук, став в немалой степени похож на вареного рака; затем, уже издалека приятно, хотя и несколько напряженно ему улыбаясь, вмиг спустился навстречу дорогому гостю.
Тот грозно повел взглядом на всадников из своего кортежа; те сразу же умолкли. Затем он, представившись, по-столичному галантно оттопырил зад, слегка склонился к казначеевой голове и, имея самое серьезное выражение лица, почти прошептал:
— С чрезвычайным к вам, милостивый государь, поручением. Секретно. Попрошу никому ни слова!
Вытащил из внутреннего кармана более похожего на мундир сюртука некий длинный голубой конверт, но, показав казначею лишь его уголок, тут же убрал его обратно. И добил толстячка словами:
— Ввиду пребывания его превосходительства губернатора на водах в Богемии имею потребность незамедлительной встречи с его сиятельством князем Верейским. Срочно! По высочайшему повелению.
«Все знает, до мелочей! – ахнул Филипп Васильевич, при упоминании императора не на шутку струхнувший. – Может, мне сразу и повинную принести?»
Но не сумел он так сразу выбрать, с чего начать покаяние, а впоследствии это и не понадобилось.
Еще казначей пытался понять, с каким чином имеет дело. Привратник, передавая слова лакея-испанца, вроде бы назвал гостя вахт-министром, сам же Филипп Васильевич расслышал имя – Георгий Сергеевич Курков-Синявин – но совершенно не понял титула. Прозвучало вроде бы похоже на вахмистр-генерала, или генерал-министра… В общем, казначей и сам запутался, а позже и весь город запутал, из-за чего даже люди, в гражданских чинах и воинских званиях хорошо понимающие, когда собирались они узким кругом, своими кампаниями, стали господина Куркова-Синявина иногда звать вахмистром, при этом придавая лицам такое несколько юмористическое выражение, будто при этом приговаривали:
«Да уж доподлинно нам известно, какого рода вы, ваше высокопревосходительство, вахмистр, но коли вам угодно унтер-офицерским чином зваться, то и ладно. Как же можно в России жить да без странностей быть?»
Значит, и нам то дозволительно — иногда обзывать господина Куркова-Синявина вахмистром.
Однако вернемся к парадному крыльцу дворянского собрания, где вахмистр, сообщив про высочайшее повеление, с важным видом ткнул пальцем в небо, где мысленно продолженную из этого пальца прямую немедленно пересекла галка, летевшая точно на норд-норд-ост, строго в направлении Санкт-Петербурга — что при всех упомянутых обстоятельствах никак нельзя счесть случайностью. Уже в этот момент времени у казначея стали ватные колени. Когда же генерал-вахмистр так злодейски при этом то ли подмигнул, то ли моргнул одним глазом – бедный Филипп Васильевич с перепугу забыл русский язык и изо рта его вместо приличествующих случаю слов, хотя обыкновенно он бывал весьма велеречив, раздалось одно лишь присвистывание.
Но это бы еще ничего, на самом деле приключилось гораздо более страшное: казначей утерял весь аппетит, что копил с утра. И некоторое время спустя, угощая гостя, сам Филипп Васильевич почти ничего не ел. Так, скушал кое-что по мелочи: утку в карамели, кусочек расстегайчика с вязигой, немного от седла барашка да креманку гоголя-моголя на коньяке. Только для поддержания компании, чтоб гостя не обидеть. При этом в таком пребывал казначей смятении, что даже и на следующий день, пересказывая события, связанные с появлением в городе Родимове полномочного представителя Государственного совета, оказался он не в состоянии припомнить того, какой был к утке подан соус. То ли малиновый, то ли чесночный; то ли на сметане, то ли на оливковом масле с базиликом, сахаром и соком лимона. То есть оказался Филипп Васильевич не вполне на высоте положения. На что ему впоследствии было строго указано вышестоящим начальством.
И настолько был казначей сокрушен гипнотическим взглядом приезжего, глаза коего были один голубой, а другой ярко-синий, что вечером только и смог доложить супруге, что надобно ему пошить новый темно-серый сюртук, как у гостя: по всему видать, что вишневые и купоросные оттенки, к которым питал он до того непреодолимую склонность, вышли в столице из употребления.
Был приехавший Курков-Синявин непонятно кем – хотя сразу видно, что великий человек — но прибыл этот посланец в Родимов при таких чрезвычайных обстоятельствах, можно сказать, секретно, что это не могло не стать немедленно известно всему городу.
Вот ведь незадача: явись он открыто, так, может, никто бы сего визита и не заметил бы. А раз секретно заехал – враз всех переполошил.
Окажись этот таинственный господин генерал-адмиралом или даже первым в истории империи штатгальтером, то и тогда, пожалуй, покивали бы вежливо – да и все. А тут какой-то вахмистровый генерал! Не обер-гофмаршал и даже не генерал-фельдцейхмейстер.
Ну, подумали родимовцы, что же поделаешь, когда не желает человек открыть свой чин. Хотя сам тремя экипажами прибыл, под охраной целой орды конвойных. Надо полагать – интригует. Так ясно же, что есть у него на то свои резоны. Ладно, пусть секретничает.
Вахмистр, ха!
Ладно загибать-то!
И без разъяснений сразу понятно, что спустился гость с такой высоты, с которой не видна разница даже между действительным тайным советником и смотрителем морга при Павловской больнице. Все уважаемые в Родимове люди это не только говорят – они и сами в это верят!
Да ко всему оказался еще господин Курков-Синявин наделен неограниченными полномочиями, что сразу вызывало опасения: мало того, что не знаешь ты его полномочий, так они еще и не ограничены. И исходят от самого Государственного совета, что в Родимовеозначало, что если и не от самого господа бога он прибыл, то не менее как от апостола Петра! Столь великие персоны посещали этот город не часто. После князя Потемкина и вспомнить-то некого.
Много судачили в Родимове о вахт-министре и всякое о нем предполагали, но ни разу не были поставлены под сомнение его высокий чин и полномочия. Началось же с того, что казначей Филипп Васильевич в неожиданном госте сразу увидел представителя верховной власти. И мало что сам в это поверил, но и остальных в том убедил, в том числе людей опытных, многое повидавших.
Как могло такое выйти? Очень даже просто. Это похоже на приступ изжоги: бессмысленно объяснять тому, кто его никогда не переживал, что она из себя представляет. Но как только разгорится в твоих кишечных трубах пожар – сразу поймешь, что это она и есть, изжога; даже если произойдет это в самый первый раз. Со всеми важными государственными шишками та же история: как только тебе попадется такой персонаж, который с серьезным видом бессмысленную чушь несет, так сразу и поймешь, что это либо хенерал, либо министр какой – даже если до того ни одного столичного хенерал-министра никогда не видал.
Осталось о явлении вахт-министра досказать лишь то, что заявился он в Родимов не один, а привез в помощь себе еще двух господ на двух колясках.
Один из них был чрезвычайно малого роста, едва ли не лилипут, но с длинной черной бородой – прямоугольной, в мелких завитках. На него глядя, многие задумывались – «Где же я его ранее видел?», но лишь самым начитанным вспоминался облик Черномора.
Ко всеобщему удивлению носил он камзол из сукна, длиной до колен, расшитый цветами и птицами так, что всё внимание желающих с этим карлой свести знакомство на бороду да на этот предмет одежды уходило. Если бы решил кто снять показания с родимовских знакомцев этого лилипута, то сто раз вписал бы в протокол описание бороды и вышитого павлина, что распустил свой хвост на его спине, больше ничего. И сними этот лилипут камзол, отцепи бороду и встань на высокие каблуки – пропал бы он из виду, будто стал невидимым.
Описания внешности не получилось бы сделать даже по пачпорту. У приезжих, разумеется, все необходимые документы были в порядке, поэтому никто не счел нужным их проверить. Их вообще никто не видел. Чего, спрашивается, в пачпортах рыться, когда их обладатели с князем Верейским во все приличные дома зайти успели и лица имеют благородные, на первый взгляд даже честные. Что редкость не только для Родимова, а даже и для столицы.
Выговор чернобородого карлика странным образом навевал на тех, кто по империи таки поездил, воспоминания о балах во Львове и торговых рядах в Вильно; иногда же он говорил по-русски чисто, но только в тех случаях, когда хотел быть правильно понят, чаще всего – при общении с барышнями и дамами. Еще он весьма часто говорил слово «так», причем порою звучало оно таким образом, будто заменяло какое-то другое слово. Или целое словосочетание.
При лилипуте была – что выяснилось при заезде вахмистра в нумера, где снял он целый этаж с отдельным входом — чрезвычайно тяжелая коробка, что в длину, если ее поставить на попа, оказалась бы даже выше этого карлика. Бог весть почему, но сразу становилось видно, что для чернобородого коробка эта имеет великую ценность.
Второй господин из свиты Куркова-Синявина, француз по фамилии Дюфарж или что-то похожее, был ничем не примечателен, кроме густой шапки седых волос, такой же белой бороды, росшей с присущим Европе вольнодумством во все стороны сразу, и солнечных очков с синими стеклами – первых очков подобной конструкции на всю губернию.
Этот иностранец постоянно носил с собою папку размером в три полдести, набитую чертежами и рисунками; иногда он ее открывал и с таким любопытством, будто ему самому интересно, что из нее достанется, выкладывал на стол какой-либо формуляр либо чертежик. При ходьбе этот французик опирался на трость, поскольку прихрамывал.
Острыми родимовскими умами вскоре подмечена была за этим Дюфаржем одна занятная особенность: когда держал он свою палку в левой руке, то и хромал на левую ногу, переложив же трость на правую сторону – незамедлительно начинал припадать на ногу правую.
«Вон оно как в европах-то устроено, — завистливо обсуждали сие удивительное явление либерально настроенные горожане, — ведь полная свобода поведения. С какой стороны месье Дюфарж хочет, с той и хромает. Не то что у нас. У нас по которой ноге тебя городовой ножнами от шашки приласкает, на ту и хромать будешь!»
Был сей Дюфарж для возраста своего крепко сложен, лицом чист, имел умные карие глаза и прямой нос, но говорил гнусаво, по-русски же знал плохо. К этому и добавить-то нечего… Кроме разве что того, что он, довольно часто оказываясь в таких местах, где слышал он, как обсуждают родимовцы последние события, начинал преглупо смеяться.
«Хоть и француз, да еще и инженер, — решили местные, — а на голову дурачок…»
Кроме лакея-испанца были при вахмистре еще три кучера и два дворовых человека зверообразной наружности, эти при нем и остались. Про кучеров ничего не известно, а дворовые люди сперва в трактире сидели, когда же открылась известная контора, о которой в должное время будет рассказано, то стали они поочередно в ней сторожить.
А крестоносцы и пираты уже к следующему утру неведомо куда девались, не оставив по себе совершенно никаких следов. Будто растворились. Ни на городских заставах их не заметили, ни в самом городе.
Пес Стенька мог бы посоветовать, где их искать, да никто не догадался его на эту тему расспросить. В Родимове же, проездом из Варшавы в Санкт-Петербург, очутилась антреприза господина Перышкина, что в тот же день дала в театре господина Булкидиса необыкновенное представление с музыкой и даже танцами – и уже наутро отправилась далее, в столицу.
Ахнув, родимовские обыватели с новой силой принялись задавать волнующие их вопросы, то есть занялись самой привычной для себя деятельностью.
ГЛАВА XVII
Осиное гнездо
Всего-то дня два прошло с приезда вахт-министра Куркова-Синявина, как началось: уже весь город загудел растревоженным осиным гнездом, став решительно не в силах молчать. Тот, кто имеет представление о природе человека, должен признать, что ни одна общность в мире не смогла бы сохранять молчание при подобных обстоятельствах. Сами подумайте, ведь появился этот вахмистр невесть откуда, творит бог весть что, да еще ходит при этом под ручку с самим князем Верейским, что, собственно, и мешает подойти к нему и по-простому спросить:
— Вы кто?
Поэтому звучали иные вопросы.
— Кто таков есть этот кавалер? – требовательно, хотя и с должным пиететом допытывались представители местного дворянства, обращаясь к своему предводителю — шишке едва ли не с того дерева, что проросло из семени, пролитого в русскую почву еще Рюриком. И, делая множество вопросов, невольно вытягивалась в струнку мелкотравчатая голубая кровь:
— Неужто и впрямь он — зачатый вне брака сын покойного графа Аракчеева?
Надобно заметить, что это предположение не лишено было смысла, поскольку люди с хорошим музыкальным слухом и на самом деле улавливали некое созвучие даже и в этих фамилиях, Курков-Синявин и Аракчеев. Прислушайтесь: Ар-рак-че-ев… А теперь: Кур-рков-Синя-явин… Ведь на слух почти одно и то же, не правда ли?
Да, почти. Если на слух.
— И верно ли, что сие родство подтверждает родимое пятно в форме генерал-квартирмейстерского эполета на левом плече вахмистра, изувеченном вражеской картечью?
— Не эта ли шрапнельная рана затрудняет ход его руки, из-за чего столь оригинально тасует он карты при игре в вист или же в новомодный преферанс с распасами? И не шрапнель ли виновата в том, что почти всякий раз, когда объявляет он мизер на одной семерке, то в прикупе оказывается их еще две?
— Правда ли, что именно вследствие сего жестокого поранения, когда берет он бильярдный кий и желает ударить с оттяжкой, всё одно выходит полный клапштос?
Некоторые же, сложив губы в подобие куриной гузки, отваживались на отчаянной смелости вопросы, которые сразу показывали небывалую широту и прогрессивность родимовского общества:
— Как истолковать пристрастие сей особы столь высокого положения, благороднейшего происхождения и всем известной доблести к столь простецкому кушанью как брусничное желе? Нет ли в том намека, что он рожден вне брака?
— Тише, Ефим Исидорович, что же вы так неосторожно!
В это же время, хотя в иных местах и совершенно иным интересовались другие:
— Зачем у него седые виски, когда сам он столь отчаянно молод?
— Справедлива ли ябеда, что этот героический вахмистр составлял план последней турецкой кампании, по итогам которой отошли России дельта Дуная и Суджук-кале?
Такие вопросы, приставляя к ушам слуховые трубки и шамкая беззубыми ртами, задавали друг другу ветераны былых походов — тех самых славной памяти ратных экспедиций, по итогам коих до неимоверных пределов выросла империя и пришлось во время оно срочнейшим образом изготовить и установить на новоприобретенных территориях множество пограничных столбов в черно-белую полоску, снабженных в соответствии с высочайшим указом императорскими двуглавыми орлами и порядковыми нумерами. Они славно потрудились, эти старики, чем заслужили право быть любознательны более прочих. И, делая свои категорические вопросы, требовательно застывали морщинистыми лицами заслуженные отставники:
— Отчего же отчаянный этот вахмистр Курков, ежели так, Константинополь у турка не отбил и не сделался первейшим в свете византийским генерал-губернатором?
— Нет ли в том измены или злонамеренного нарушения устава? – вопрошали самые суровые из них.
— Как могла бы быть устроена жизнь России, кабы этот вахмистр чуть более постарался и ради вящего процветания нашего государства еще бы Дарданеллы с Босфором у турка отвоевал?
Проблема дебатов на исторические темы в том прежде всего и состоит, что одна сторона присваивает себе право ставить вопросы в условном наклонении – «А если бы? А кабы?» — но в то же время требует, чтобы противная сторона в ответах своих использовала исключительно наклонение изъявительное.
Тем часом по всему городу щебетали родимовские дамы, заслоняясь по самые глаза веерами модного в этом сезоне цвета ирландского гнома – правда, гнома несколько поношенного и облинялого:
— Имеет ли этот бравый господин красавицу жену и сколько-нибудь детишек?
— Верить ли тому, что выездов у него два, причем в один запряжены гнедой масти орловцы, на втором же катается по столичным бульварам и эспланадам его супруга?
Впрочем, это дамское беспокойство было по большей части умозрительным.
Да, сам гость любил туманно намекнуть на то, как надоело ему с министрами его величества заседать да секретные бумаги составлять.
«Эх, мне бы моего верного ахалтекинца – да в лихую рубку, под свист ядер, сквозь картечный ливень!» – как бы намекал он всем своим видом, когда не был занят тасованием колоды или иными какими важнейшими государственными делами вместе с предводителем родимовского дворянства князем Верейским. Но это в мужской компании.
Будучи же окружен дамами, вахмистр все больше томно улыбался, то и дело прижимал покалеченную руку к сердцу, а если что-либо говорил, то низким голосом, в который подпускал бархатистости. Щурился и урчал как сытый кот.
Однако предъявив себя великим мастером на комплименты, он никогда не переступал той незримой черты, что со всей решительностью отделяет бесполую светскую любезность от недвусмысленного предложения поднять отношения на более высокий, гораздо более интимный уровень, предполагающий тактильное безумие в начале процесса и полное эмоциональное опустошение в конце. Господин Курков-Синявин нисколько не походил на кавалера, для которого любой будуар – лишь остановка на станции где-то между Оренбургом и Томском, где поменяет он лошадок, съест на обед кусок бараньего бока с гречневой кашей – и столь же мимолетно приласкает молодую жену старика-смотрителя.
Не было в вахмистре ни грана кобелиной удали — одно лишь стремление сделать некое одному ему известное дело, что правильные дамы чувствуют сразу. Игривые намеки подобные воздыхатели делают лишь из склонности доставить даме удовольствие, дать ей почувствовать, что она еще может быть во всех смыслах прелестна. Это тем выше ценится, чем менее совместима эта дама с самим понятием прелести.
Еще светские дамы приучены на раз определять ухажеров, что за маской любезности и веселости скрывают страсть к единственной на свете женщине. Или еще может быть, что такой мужчина хранит память об особе, с которой давно расстался, но чей образ стоит у него перед глазами и не дозволяет пуститься во все тяжкие. Правильным дамам такой кавалер сразу становится неинтересен. И без какой-либо задней мысли они просто сплетничали:
— Иль и впрямь столичный наш гость — вдовец, — говорила одна из них, супруга губернского тюремного ревизора, — как утверждает почтмейстер Пробочкин, уморивший уже трех жен? То есть я то хотела сказать, что не наш Пробочкин, разумеется, жен морил.
— Наш-то Пробочкин известен всем умилительной своей кротостью в сношениях как с супругой, Аглаей Степановной, так и с тещей, Марфой Ивановной, — с легкой завистью добавляла незамужняя сестра акцизного инспектора.
— И еще одной дамой, что проживает в Мучной улице и шьет капоры с шелковыми мантоньерками, — уточнила племянница сейчас и не вспомнить чья, но тоже очень важного человека. – По весьма умеренным деньгам.
— Да-да-да, — согласилась, несколько времени подумавши, тюремщица, — и с нею тоже. Этим всем троим дамам господин Пробочкин не устает угождать всячески и выказывать любовь и уважение. Подкаблучник, каких поискать. Но о нем уже давно всё досконально известно. Нет, вы нам лучше про садистические наклонности этого вахмистра подробностей несколько поболе изложите.
— Боже!.. – обмирая от сладкого ужаса, затем поражались они новым сведениям о великом вахмистре, пресловутом этом Куркове-Синявине, что не сходя с места придумала прокурорша. — Что, неужто и впрямь этот монстр, взявши чучело горностая, с богоданной супружницей такое сотворил? А вдовец он к этому времени уже был или именно тогда им стал? Ка-а-ак интересно! Надобно к нему приглядеться…
Но на том и всё, тем в этой общности интерес к вахмистру и ограничился.
Лишь в самых отчаявшихся матронах героический вахмистр пробуждал некие смутные надежды.
Баронесса София-Катерина Либервурст, за годы жизни в России привыкшая зваться Софией Алоизовной, мать четырех дочерей на выданье, старшей из которых уже минуло двадцать три, на столичного гостя тут же стойку сделала и при очередной встрече по поводу мигрени все шептала в ухо семейному своему доктору:
— Есть ли причина тому, что левый глаз доблестного вахмистра чуть заметно косит и по цвету значительно бледнее ярко-синего правого?
И еще тише:
— Можно ли сказать, что он здоров достаточно, чтобы венчаться браком с какой-либо достойной девицей, к тому расположенной телосложением и темпераментом, взяв тем самым на себя ответственность за ее доброе расположение духа поутру, никак не менее двух раз в каждую скоромную неделю?
Затем переспрашивала:
— И точно ли он по вероисповеданию не последователь Лютера? Ах, какая жалость…
Ее старшая дщерь, Эльза Клаусовна, в последние полгода не на шутку тревожила родителей-баронов, столь часто безо всяких причин заговаривая на тему божественной благодати, что баронесса не без оснований полагала ее имеющей намерение принять православие, а затем и постриг в какой-либо обители. Вот и приставленная к ней горничная Сюзанна утверждает, что Эльза Клаусовна уже и Сервантеса читает. Того, который Мигель де. А вчера притащила в дом томик Мицкевича! Того, который Адам Бернард. Ясно же, что если не пристроить срочно дуру, так и впрямь может начудить.
Попробуй потом объясни этот кунштюк другой дуре, выжившей из ума престарелой тетушке Магде, доживающей свой век в имении под Марбургом.
Тетка эта, пишут сестры из Ганновера, совсем плоха стала. Она и раньше заговаривалась, утверждая, что ее род есть побочная линия Гогенштауфенов, идущая от самого Фридриха Барбароссы. Даже красила в подтверждение этого родства волосы хной. Хорошо, что хоть рыжую бороду себе не клеила. Хотя и бороде никто из знающих некоторые подробности ее жизни не особенно удивился бы.
Вот года так четыре тому было ей знамение, после которого тетя Магда две недели высиживала голубиное яйцо, веря, что из него выйдет во втором своем пришествии младенец Иисус; вышло же из всего этого немного слизи и жуткая вонь. Прошлой же весной самолично расставила она по своему лесу самострелы на браконьеров, от которых погибли в итоге никак не менее трех-четырех лесников, а один кабан и несколько косуль оказались несмертельно поранены в разные места.
Та еще затейница, эта тетушка Магда. Не посмотрит, что мы ей самые ближние. Узнает про переход Эльзы в православие — мигом наследства лишит.
В общем, эту совсем не лютеранскую блажь мающейся дурью Эльзы Клаусовны следовало самым решительным образом пресечь, для чего нужен был равный положением женишок. Или даже и не равный.
Вслух бы баронесса того никому бы не сказала, но — да какой угодно жених, лишь бы уже сбыть Эльзу с рук долой! Уж кажется, и за калику перехожего, и за циркового карлу ее отдала бы, кабы такой посватался. Ведь как только заводится в фамилии старая дева, как тут же общество начинает прибавлять лишние два года возраста ее младшим сестрам.
Доктор же, как было известно Софии Алоизовне, отворял вахмистру кровь после излишеств ужина в дворянском собрании да раза два ставил ему пиявок, а посему мог о нем знать что-либо существенное, прочим неизвестное. Согласная уважать тайну исповеди — Святого отпущения грехов, баронесса никак не желала признавать врачебной тайны. Теперь страдал доктор: отказывать баронессе, давней клиентке, было неразумно, нарушать данное Куркову-Синявину обещание молчать об увиденных на его теле отметинах – страшно.
— Как бы узнать его намерения в нашем городе? – довольно нервно продолжала баронесса. — Быть может, построение моста есть лишь предлог посетить нашу местность, изобретенный для отвода глаз, а на самом деле явился он к нам в поисках девушки, возраст которой является залогом серьезности ее намерений вступить в законный брак?
И доставала из рукава козыря:
— Достойной чести стать его супружницей также по причине наличия приданого в двенадцать тысяч рублёв серебром и еще тридцати тыщ бумажками?
Баронесса София Алоизовна к тому времени еще не знала, что ее супруг, Клаус Фридрихович, уже распорядился этими деньгами, и упоминаемые ею достаточно крупные для провинции суммы – что в казначейских билетах, что серебром — относятся более к желаемому состоянию дел, нежели к реальному их положению. И в свое время барона будет за то ждать злосердная расплата – несколько часов выпытывания, а почему, собственно, он эти средства невесть куда дел, у нее не спросившись?
Он, разумеется, сделает попытку оправдаться тем, что хотел как лучше, а как хуже, наоборот, не хотел. И лишь оттого не посоветовался с супругой, что не желал нарушить ее душевного спокойствия. И опять не получилось, надо же…
Такова жизнь в ее самом высшем, философском выражении: соберется хоть простой мужик, а хоть и благородного сословия человек еле слышно, не привлекая излишнего внимания, пустить ветры, а в итоге наваливает полные штаны. Попытка скрыть что-либо от общественности в лице законной супруги никогда не кончается ничем хорошим. Что непреложно для всех, даже для баронов.
Зуд познания охватил все общественные круги.
— Согласен ли этот несомненно просвещенный столичный житель полагать, — сбившись в тесный кружок, секретничали промеж себя в кухмистерской наиболее прогрессивные элементы местного общества, студенты, уроженцы Родимова, отчисленные из разных университетов империи за злостную неуспеваемость и на время вернувшиеся на малую родину, — согласен ли он, что денежные знаки, как всеобщее средство обмена, даются цивилизованным странам исключительно в тех пропорциях, которые своими величинами соответствуют их посильному участию в оптовой торговле всяческим избыточным товаром и в усовершенствовании механизмов?
— Постойте, господа, а что же у нас все пустое? Эй! Человек, оглох что ли? Еще штоф!..
Студенты разливали по чаркам настоянную на калгане благодать и вопрошали:
— И ежели так, то насколько станет богаче Россия, по его мнению, в результате успешных испытаний самой первой в мире цельнометаллической подводной лодки генерал-адьютанта Карла Андреевича Шильдера, с которой запустил он в присутствии самого императора в воздух четырехдюймовые зажигательные ракеты, а?
Восхищенно цокали языками:
— Между прочим — посредством движения и взаимодействия электрических зарядов! Прямо из-под воды!
И результировали:
— Ну, братья-студиозусы, за естествознание!
Но не одни только восторженные юноши – и серьезные люди, местные коммерсанты, размышляли о таинственном госте города:
— В какой местности расположены его имения и много ли за ним по ревизским сказкам числится душ?
После чего со значением смотрели друг на друга:
— Но раз водится с ним князь Верейский, то не означает ли это, что не заложенных душ во владении бравого вахмистра пребывает не меньше семи-восьми тысяч, в точности как у его сиятельства?
— Случайно ли то, что этот господин, когда не курит он как раз контрабандную папиросу, то на манер Екатерины Великой знай мусолит одну за другой сигарки с бантиками – или обещает сие скорые реформы в губернском управлении и введение воинской повинности для мусульманского населения?
Многозначительно на партнеров поглядывая, шлепали коммерсанты картами по зеленой ткани, потом считали взятки. Открывали, начиная новую игру, свежую колоду и, записывая мелками висты на зеленом сукне, задумывались:
— А главное, как же это получается, что в карточные игры господин Курков-Синявин никогда не проигрывает на своей раздаче?
— Будучи родом из Батурина, не заручился ли он помощью тамошних упырей, ведьмаков или заложных покойников, что довольно регулярно приключается с выходцами из Малороссии? Неужто и впрямь стало ему от них известно заветное петушье слово?
И, памятуя о сердечной дружбе таинственного вахмистра с князем Верейским, самые отважные коммерсанты заканчивали шепотом:
— Не кажется ли вам, судари мои, что для честного человека у него слишком длинные пальцы?
В общем, в самые короткие сроки был таинственный вахмистр, как какая-нибудь редкостная зверушка, разъят на мельчайшие части и со всех сторон рассмотрен в увеличительные стекла. Все его детали, что хоть как-то бросались в глаза были так описаны, как не смог бы того сделать даже Карл Павлович Брюллов. Что никак не привело местную публику к пониманию того, кто он есть таков и в чем состоит его предназначение в городе Родимове.
Вот ведь неприятность какая. Тут даже если и не захочешь – непременно выпьешь.
Эй, человек! Еще штоф благословенной!
Ваш комментарий будет первым