Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05)
(06) | (07) | (08) | (09) | (10)
(11) | (12) | (13) | (14) | (15)
(16) | (17) | (18) | (19) | (20)
(21) | (22) | (23) | (24) | (25)
ГЛАВА XXII
Князь Верейский
И то сказать, не оказалось в Родимове ни одного салона, ни одной гостиной, где, собравшись в кружок, не шушукались бы о казусах последних недель местные вольтерьянцы, тайком почитывающие Руссо, Бюффона и прочих дидеротов. Почерпывающие у этих энциклопедистов такое количество неисполнимых идей, что только диву даться!
Это такая местная традиция: с царя-плотника начиная самые передовые деятели, происходящие из россиян, ума набираться предпочитают исключительно у иностранцев. То есть тех самых мыслителей, которые в реалиях российской жизни вообще ничего не понимают. Причем можно быть уверену, что сколько бы ни было отпущено России веку – всегда будут окрест нее эти советчики, а внутри – их верные последователи, с усердием дебилов шепчущие песнь чужой свободы, что для всех прочих всегда оборачивается рабством.
Причем грешит этим не только всякая мелочь навроде губернских секретарей, из коих добрая половина даже шинели-то приличной не имеет и обыкновенно ходит в присутственные места черт те знает в каких обносках, но даже титулярные советники, а также прочие, при иных обстоятельствах вполне благонадежные мыслители в по́льтах дорогого голландского сукна.
Эх! Красоты необыкновенной, на меховых с красным атласом подкладках, с бобровыми воротниками мало что до пояса…
Предводителя местного дворянства князя Верейского часто терзали подагрические боли. Но когда отпускало и благоволила тому погода, то отправлялся князь побродить по городскому парку. Там, по крапового цвета кирпичным дорожкам степенно вышагивая и этих мудрецов припоминая, он все морщился и приговаривал:
— Когда соберется вместе толпа в зипунах, с топорами – совершенно ничего нет в том страшного…
Вообще-то Верейский умел быть любезным и так обаять кого угодно, что многие его считали приятным собеседником, умелым танцором и в целом славным стариканом. Однако эту репутацию требовалось постоянно поддерживать, а по мере приближения пятидесятилетия князю было это делать всё труднее. Даже не физически – его угнетало другое: когда вдруг осознал он, что уже не способен нравиться в качестве любовника женщинам, так сразу пропало у Верейского желание нравиться и их мужьям.
Потому-то в последнее время оценивал он свою аудиторию не по ее эрудиции и остроумию, а по готовности его речам восторженно внимать. В предобеденное время таковских господ было легче всего найти в парке.
И вот именно сейчас его сиятельство слушали несколько достойных людей, для коих всегда было счастьем вокруг князя собраться и из его колодца мудрости почерпнуть. И хоть раз услышать, чем завершилось приключение князя в Женеве, Дублине, Фредериксхавне, Жмеринке, Лионе или каком ином достопримечательном месте.
Его сиятельство побывал всюду — и везде с ним непременно случалось что-либо поучительное. Есть такие люди: что бы они ни делали – обязательно в какую-либо неудобность вляпаются, но потом представят все так, будто оконфузились иные, они же вели себя в высшей степени достойно. И сообразную случаю мораль о том поведают.
Достойные люди понимали, что в каждой из поведанных князем историй содержалось полезнейшее нравоучение, но эту мораль понять из очередного не досказанного до конца анекдотца было довольно затруднительно. Тем не менее достойные люди не теряли надежды, что когда-нибудь князю достанет сил довести до конца хотя бы одну из его удивительных, привезенных из многочисленных путешествий баек; одну из тех, которые он то и дело начинал излагать, да в силу преклонного возраста уже в самом начале терял нить.
Князь знал всё обо всем. Ну или если не всё и не обо всем, то что-то о чем-то. В его случае самым важным было это «что-то» вовремя вспомнить.
Вдалеке, немилосердно фальшивя, принялся играть духовой оркестр. Особенно плох был флюгельгорн, не только в ноты не попадавший, но и игравший с акцентом на вторую долю такта, отчего вместо исполняемого оркестром галопа получалась у него какая-то мазурка. Верейский вспомнил, что этот оркестр будет у него через неделю на торжестве играть и поежился.
«А ведь я им на инструменты целых пятнадцать рублей дал по подписному листу», — пожалел его сиятельство, с трудом опознав увертюру из «Вильгельма Телля» Россини. И усилил уже высказанную мысль свою, как это принято у записных ораторов, повтором:
— Absolument rien de mal! Ну, пошумят несколько времени… А чего им, собственно, еще делать в момент отдохновения от трудов праведных? Пусть даже запалят мужички сгоряча кому-нибудь усадьбишку – наплевать, возобновим ее вместе со всем хозяйством…
Князь Верейский остановился посреди парковой дорожки и высокомерно оглядел собеседников, всем своим видом, в особенности же гадливо поджатой губой показывая, что не шутит. Ну нисколько!
Чего мог бы и не делать, поскольку не было в Родимовской губернии ни одного человека, полагавшего князя хоть сколько-нибудь склонным острословия балагуром. Даже упомянутый ранее застрелившийся из пистолета в висок коллежский секретарь Картошкин, невзирая на безвременную кончину и вызванную этим печальным обстоятельством зеленоватость кожи мог бы, не покидая своего гроба, побороться с князем за звание весельчака.
Когда-то очень давно, выйдя в свет из закрытого пансиона, молодой князь смотрел на мир окрест себя глазами крысеныша, который еще не знает, что он — крыса. И когда вылезает из норки и оказывается в курятнике, то первое время не понимает, с чего бы это разбегаются от него цыплята, зачем нервически машут крыльями куры и пытается его клюнуть петух. Но к своим почти пятидесяти годам он осознал место Верейских в мире и уже давно даже не пытался казаться окружающим более добрым и терпимым, чем он был на самом деле. Тем более, что ни добрым, ни терпимым он никогда и не был.
Лет двадцати с небольшим, в начале славного царствования Александра, унаследовав огромные богатства, его сиятельство доставленным из Нюрнберга графитным карандашом прямо на форзаце трактата Руссо «Об общественном договоре» прикинул, что только за последние триста лет достоянием семьи князей Верейских попользовалось примерно так полтораста человек из его родни, причем некоторые из выгодоприобретателей даже не были по фамилии Верейские. И суммарно прожили они – своих предков и родичей, даже усопших во младенчестве, он посчитал точно – чуть более шести тысяч лет.
Но за это же самое время побывало в их собственности, в семейном архиве покопавшись и копии подворных переписей проштудировав прикинул молодой князь, приближенно тыщ триста крепостных рабов, которым отпущено было совокупно менее двенадцати миллионов лет жизни. Понятно, что князинька исходил из некой средней продолжительности жизни, им по книгам семейного архива прикинутой. Или не двенадцать, а около двадцати четырех миллионов, если считать их как князей Верейских, вместе с бабами. А ежели еще тех присовокупить, что перемерли, ловко угодив промеж двух ревизских сказок и по этой причине не попали ни в какой перечень, то тогда практичнее исчислять годы жизни крепостных рабов князей Верейских самое наименьшее в тридцать шесть миллионов лет. Такое даже и представить страшно!
Вечность, мрачная и бескрайняя.
Выходило так, что каждый год жизни любого из Верейских — от грудного младенца до маразматика с трясущейся головой, кроме общей родовой фамилии связанных лишь отсутствием контроля над своими сфинктерами — равнозначен году жизни не менее как шести тысяч человек, снабжавших благородных князей всеми возможными благами, но годами не видящих от этого для себя ничего кроме болезней, голода и непрерывных издевательств. И если эти тысячи лет складывались в подлинную эпоху счастья для потомков Рюрика, Верейских, то для их рабов образовывали они вечно длящийся ад на земле.
Так это в среднем на круг получалось, что шесть тысяч! За последние полвека по кублу Верейских будто мор прошел – и остался он, князь, ныне один. Есть, правда, еще один Верейский в Сибири, в каторге, но его можно не принимать в расчет. Так что даже крепко порастратившись, его дед и отец всё же оставили его хозяином без малого семи тысяч рабов. От которых еще пару лет назад оставалось у него всего ничего, сотен пять.
Вот что имел в виду Ломоносов, говоря о том, чем хороша математика, подумал тогда, впечатлившись результатом своих подсчетов, молодой князь. И пришел к выводу, что арифметика не только ум в порядок приводит: ежели ею как следует позаниматься, то так недолго и философом сделаться.
Его сиятельство князь Верейский, всё тщательно исчислив, пришел к естественному выводу, что не может полагать своих крепостных за людей. Так, безропотные мухи, которым хоть крылышки отрывай, хоть лапки – все стерпят. Немые тени, порожденные немыми тенями.
Да, приходилось признать, что в большинстве своем были они русские. Да, прости господи, православные. Как и он сам.
«Ну и что?» — пожал плечами его сиятельство. Такими они были всегда, оставаясь при этом скотами, коих должно резать или стричь. И следить за тем, чтобы даже мысли не было у них выйти из ярма.
И все же князь оказался несколько напуган открывшейся ему картиной. Ну как появится вдруг новый Ивашка Болотников или Разин?
Даже у вырвавшихся на свободу рабов, уже тогда осознал молодой князь, не возникнет ощущения – такого, как у него — счастливой вечности, они будут понимать лишь мимолетность подаренной им судьбой возможности свести счеты, в чем и будет состоять для них счастье. Неважно, сколько в их распоряжении окажется времени, год или десять, всё равно исторически это лишь миг. И рабы в этот яростный миг втиснут всю копившуюся сотни лет ненависть, пожелают воздать за всё, что пришлось им претерпеть. Вполне резонно, хмыкнул Верейский, что в это мгновение они начнут убивать всех бар подряд.
Всех. Это же очевидно. И столько прольется кровушки, что хоть лес по ней сплавляй. Столько сердец обратится в пепел, что он засыпет города по кресты на луковках церквей. Стольких живьем закопают, что нивы превратятся в болота.
Или не пожелают они этого делать? Христиане как-никак. Может, хоть попов помилуют?
Но припомнил молодой князь нескольких батюшек из приходов на своих землях – из тех, что даже нищего попрошайку не стали бы отпевать даром, не взяв из его наследного имущества хотя бы глиняного черепка, в который собирал он милостыню. И, их себе представив, понял его сиятельство, что этим даже хуже придется: попов и монахов примут в серпы и вилы первыми. Касаемо же христианской веры… Кого и когда отвращала она от жестокости?
«Нет, — твердо решил тогда молодой князь, — я, оказавшись холоп, точно постарался бы убить всех Шереметевых, Репниных, Захарьиных, Волконских, Шаховских, Дашковых, Оболенских… Всех, до кого смог бы дотянуться. Пренепременно — Романовых! И Верейских, уж куда без нас…»
«Общественный договор» вместе с карандашом он тогда повелел сжечь в печи. Сделав из своих размышлений тот вывод, что поскольку, слава богу, находится на верной стороне противостояния княжеского благородства и холопской подлости, то заради будущих поколений Верейских обязан он в железном кулаке держать всю эту человекоподобную сволочь. С каковым убеждением князь и прожил свою столь же блестящую, сколь и бесполезную жизнь.
ГЛАВА XXIII
Его сиятельство всегда прав
В городском парке с превеликим вниманием слушали князя Верейского, что сегодня даже более обычного был расположен к умствованию на всякие темы. Делая это со всем присущим ему обаянием.
— Да ежели там, — небрежно махал его сиятельство вялой рукой куда-то в сторону Херсона, — в глуши несусветной, каковая составляет большинство российского землеустройства… Ежели там и задавят пару деревенских старост или растащут по своим дворам барскую скотину…
Верейский оскалился, показав на зависть ровные и белые зубы. Злопыхатели шептались, что это протезы, и сделаны они из зубов молодых солдат, погибших при Ватерлоо. Ох уж эти людишки, им лишь бы позлословить в адрес всеми уважаемого человека!
— И, как водится, обдерут со стен усадьбы-другой обивочный штоф на порты́ и сарафаны – так и на то плевать.
Князь постучал тростью по дорожке:
— Богобоязненный патриот не узрит в том ничего, чего следовало бы страшиться.
Грозно сообщив:
— Затем нам богом да императором и дадены Третий корпус и бравые наши герои-жандармы: придут добры молодцы в светло-синих мундирах, разгонят сермяжников, кого надо посекут запаренными в соленом кипятке розгами — и опять будет все чинно и благолепно.
— Так-то бы хорошо, коли запаренными… – чуть слышно прошелестел кто-то за его спиной. Его сиятельство даже ухом не повел: когда ты князь Верейский, то со временем привыкаешь, что за твоей спиной всегда есть кто-то, кто шепотом изъявляет восторг на каждое твое слово.
— Мир так устроен так, что его следует то и дело разбирать на части, смазывать кровью и вновь запускать в дело. Иначе этот механизм не работает, — философствовал князь. – Вот, помнится, собрался я как-то написать для академии доклад о климате Альп и заехал в Торино…
Кто бы осмелился заявить, что его сиятельство неправ? Когда их сиятельства, по определению, правы всегда.
Впрочем, за исключением тех случаев, когда нечаянным образом рядом с сиятельствами не оказывается кто-либо выше их титулом, какая-нибудь светлость или высочество со скошенным подбородком и прочими явными следами близкородственного перекрестного опыления на породистом лице. Тогда, конечно же, в точности повторится ситуация лошадиного рынка, где наибольшим уважением среди покупателей всегда пользуется самая родовитая скотина.
Нельзя, само собой, исключить того, что со временем демократия одержит решительную победу над сословными привилегиями дворянства. Вот хоть как во Франции – и тогда все станут равны. Вы ведь именно этого хотите?
Тогда любой мерзавец, только что вышедший из крепости, сможет достичь какого угодно положения, поскольку уже не голубая кровь, а величина банковского счета и добрые отношения с жандармами и судейскими будут определять меру его влиятельности в обществе. А с чего бы этим отношениям быть недобрыми, если имеется солидный вклад в банке? Справку же о происхождении от великих князей московских вместе с генеалогическим древом, на которое и Романовы обзавидуются, этот прохиндей купит. То-то благостно станет от понимания, что последнюю шкуру с тебя сдирает такое же быдло как ты сам.
Внезапно князь понял, что уже довольно долго молчит: последние мысли только в его голове и прозвучали. А эти – ты только глянь, как терпеливо ждут продолжения. Хорошие, наверное, люди.
— О чем это я? – подумал он вслух.
Окружающие со всем уважением мимически выразили ту мысль, что им и самим это интересно.
— А! Еще не бывало такого в родной стороне, — продолжал после сделанной вроде как для пущей внушительности паузы князь Верейский, — чтобы экзекуция не повлияла самым положительным образом на образ мыслей и поведение сбившихся с пути истинного детей природы в армяках и лаптях. Токмо порка гибкой лозой есть исконно наш, рассейский, природосообразный метод поучения и наставления. Годов двадцать тому даже написал я на эту тему ученый трактат, который представил затем на высочайшее имя.
Его сиятельство гордо задрал подбородок, став похож на циркового слона, что ловко сделал трюк – после чего, воздев к куполу хобот, протрубил довольно.
— И семи лет не прошло, как за то удостоен я был Анны третьей степени. Первой своей звезды. Сейчас-то их у меня две, — скромно напомнил Верейский. — Оказалось, — оскалился он, — что даже и богоданному нашему императору бывает занимательно узнать способы, коими наиболее уместно внушать подданным любовь и преданность.
Князь положил руку в перчатке на плечо ближнего к нему слушателя. Тот, про себя проклиная своих маменьку и папеньку, одаривших его великанским ростом, согнул в коленях ноги и немного присел, чтобы высокородной руке было удобнее на нем лежать.
— Те знания — я уж не говорю о личном опыте! — что порка дает пестуемому мужичку — так их ведь ни одна школа не сумеет заменить.
Его сиятельство угрожающе повел в воздухе лакированной тростью. За долгие годы философических раздумий он научился складно излагать свои мысли, хотя почти отчаялся найти сочувствие своим идеям.
— Зачем школы? Когда мужикам только и надо знать, что оброк и отработки на барских полях есть для него святой долг и священная обязанность.
— Ах, как же, ей-богу, верно сказано! – прошелестело рядом. – Особливо про священную обязанность… Это ж каким надо обладать разумом, чтобы так ловко рассуждать!
Князь лишь устало отмахнулся от столь неуклюжей лести, продолжив:
— Даже если когда-либо возобладает у власти намерение всех скотов выучивать в одинаковой пропорции с носителями голубой крови, то очень скоро умные люди поймут ошибку и примут все меры к тому, чтобы получаемое быдлом образование ничем не отличалось от безграмотности.
Верейский вспомнил холеру, погубившую едва не треть рабов в его подмосковном имении.
— И неустанно надобно им плодиться и размножаться, чтоб не переводились в наших пределах пчелы, что исправно несут нам мед.
— Плодиться? – переспросил великан, что бережно подпирал руку князя. По всей видимости именно от этого неожиданно возникло у него чувство близости к его сиятельству и появилась некая отвага в поступках. Отчего и решил он, хихикнув, выразить свое мнение:
— И нам ведь это, я полагаю, надобно-с. Как вы изволили выразиться. Ну… размножаться.
Князь внимательнейшим образом исследовал лицо над приютившим его руку плечом, мощные надбровные дуги и сверх меры толстые губы на совершенно круглой голове. В Алжире, вспомнил Верейский, я такое лицестроение много раз наблюдал. Громко и холодно, хотя вполне любезным голосом, он вынес вердикт:
— Не всем. Вам, сударь, это вовсе не обязательно.
Городовой, стоящий чуть поодаль, вытянулся во фрунт и взял под козырек. В словах князя он услышал распоряжение, к исполнению обязательное. Хотя черт его знает, как такой приказ выполнить. Так что пока ограничился полицейский колючим взглядом, этого великана просто запоминая. Подождем, когда поступят точные указания.
— Но коли уж умники в новомодных штанах со штрипками слипнутся в кучу – ох, жди тогда вскорости беды. Такого эти бездельники понапридумывают, чтоб друг друга перещеголять – хоть святых выноси.
После чего, сам себя разгорячив, князь вскрикнул:
— А выпороть и их – на площади, при всем честном народе, как того требуют здравый смысл и патриотический строй мыслей начальства, этого, вишь ты, не моги!
Его сиятельство пожевал губу, вспоминая:
— То ли дело при мадридском дворе, в первое царствование Карла IV. Я в тот год чуть было не поступил в дипломатическую службу и…
Князь замолк, вспоминая тот занятный случай. При этом он едва сдерживался. Охватившее его негодование было искренним, выстраданным.
Это при нем все эти, исподлобья оглядел он господ вокруг себя, к моим идеям уважение испытывают. А чуть отвернешься – так тоже, небось, зубы скалят. И озлобился:
«Fouetter regulierement! Всех пороть! Мерзавцы. Регулярно! На площади! Никакой пощады!»
Затем он вспомнил, что говорил… Так, о чем я, собственно? Ах да, Мадрид…
Да пошел бы он к чертовой бабушке, Карл этот, со всем своим двором! Тут и в своем-то дворе не знаешь, что делать. А ведь до недавнего времени всё было так хорошо! Так славно было всё, пока Марье Кириловне не попалось на глаза письмо от управляющего, в коем он спрашивает, что делать с теми девками, что перед свадьбой князя переселены были из Арбатова на охотничью дачу, да так и ведут там праздный образ жизни, со скуки отчебучивая всякое.
Марья Кириловна, кажется, оскорбилась, подумал князь. Хотя с чего бы? Вечно эти бабы всё неверно понимают. Но надо будет по возвращении ее в Родимов подарить ей букетик фиалок. Да, так будет хорошо.
И его сиятельство продолжил свой монолог.
— Ведь жили не тужили. И то сказать: деды наши славные подобным образом дела вели – и внукам устоявшиеся порядки менять нечего. Уж коли тебе сыто, мягко и тепло, то напрягайся лишь для того, чтобы так оно и оставалось хотя бы на твоем веку. Остальные пусть сами о себе позаботятся.
Так это было сказано, что городовому опять захотелось взять под козырек.
— Мужик себя помнит и барина уважает, пока оброк платит. И чем труднее ему это делать, тем глубже его респект по отношению к помещику. Я и сам, признаться, был в молодые годы настроен устраивать в своих владениях равенство и братство. Однако, слава богу, скоро образумился. Потому что понял самое главное правило человеческого общежития.
Верейский всем своим видом показал, что сейчас скажет великую мудрость:
— Зачем, скажите на милость, добиваться доброго к себе отношения подарками, если того же дешевле и надежнее достичь угрозой отнять последнее?
«Ах, и складно же излагает князь! – мысленно восторгались окружающие его сиятельство господа. – Сразу видно древность рода и благородный образ мыслей».
— Это, господа хорошие, наука психология. Чтоб такое вот понять – мало учиться в университетах, надобно еще родовой опыт иметь, наследственный. И применять его не покладая рук, из поколения в поколение.
Князь Верейский умолк, вроде как подумал – и продолжил незамедлительно:
— Психологию эту, говорят, немчура придумала. Чушь! Как можно германцам изобресть то, чем мы, исконные русаки, уже тыщу лет народишко в узде держим?
— Действительно, как? – нерешительно спросил кто-то. Князь строго посмотрел по сторонам:
— В конце концов, поставь посреди деревни, рядом с церковью, кабак, коли желаешь мужицкой благодарности. Школы для этого вовсе не нужны, — уверял князь. — А вот кабак, когда в поместье еще и винокуренный завод имеется – очень полезное предприятие. Ежели ведра два-три в день продавать, а по праздникам и все пять – мало что не тысяча шкаликов получается. Это сколько же деньгами выходит? Э-э…
Вдруг его осенило:
— А ежели еще в долг водку наливать, под хороший процент, так и вовсе ловко будет. Мужик хитер, так и норовит хоть грошик медный от барина припрятать. В обмен же на шкалик и грошик этот, и козу, и лапти последние – все немедленно в кабак предъявит. Винокурение — очень, очень полезное для России дело!
— Так-то бы хорошо… – опять чуть слышно, с глубокой мечтательностью в голосе прошептал некто из-за спины его сиятельства. – Кабы вино курить…
— А то понастроят гимназиев с университетами и оттого полагают себя европейскими жителями. Как им объяснить, что умен не тот, кто много знает, а тот, кто во власти? Вот со мною в Лионе, когда составлял я там сравнительную таблицу местных вин, случай был…
Князь немного помолчал, лионского казуса припомнить не смог — и недоуменно развел руками:
— Откуда взялись… все эти? Мундиров носить не желают, а, наоборот, требуют, чтобы дохтур перед приемом родов халат одевал и руки мыл. Горячей водой! С мылом!
Посмотрев на окружение по-детски обиженным взглядом, его сиятельство буркнул:
— Будто бы без него не выскользнет младенчик на свет божий… Да так, милостивые мои государи, мы до того договоримся, чтоб и повивальным бабкам руки мылом мыть. Где ж его наберешься столько? И известно ли вам, из какой дряни его изготовляют? – иронически кривил он бровь.
Окружающие его мелкопоместные дворяне и чиновничья мелюзга выражениями своих лиц категорически выразили шесть слов:
«Как вам будет угодно, ваше сиятельство!»
С обеих сторон их обходили гуляющие. Дамы склоняли головки, но тут же из-под полей своих шляпок игриво стреляли в сторону князя глазками, господа приподнимали над головами свои цилиндры, надувая при этом щеки так, будто эти шляпы весили по полпуда. Однако Верейский, увлекшись, не обращал ни на кого внимания.
— Нет, господа хорошие, нам этаких бездумных нравов не надобно! Вот что бывает с теми, кто книжек поначитается: одни глупости у них на уме. Верно, пожалуй, то, что нет страшнее яда, чем чернила да типографская краска.
Князь угрожающе поднял трость и с недовольством вдруг выкрикнул:
— Что могут эти умники понимать хоть в акционировании капиталов, хоть в строительстве переправ? Они еще мою глухую ключницу об том спросили бы! Лезут рассуждать о надобности мостов для России, когда все уже решено и вот-вот начнется строительство!
Он издал фыркающий звук, что должен был обозначить всю меру его презрения.
— Ведь их слушать — все одно, что вбивать гвоздь в стекло: задумка интересная и смотрелось бы, наверное, оригинально — но ведь ничего из этого никогда не получалось и не получится, кроме груды мусора. Но приходит новый болтун, наговорит ерунды, взгоношит народ и снова, со всей дури, кувалдой по стеклу — бах!
Его сиятельство в сердцах махнул тростью, попав ею по лососевого цвета одеянию на человечке, как ему представилось, с исключительно глупым, хотя и любезным лицом. Раздался такой хлопок, будто дворовая баба ударила палкой по вынесенному во двор половику. Но лицо пострадавшего господина стало лишь еще более любезным, также в его глазах замерцало вдруг, когда оглядел он с гордостью стоящих рядом с ним господ, ощущение собственной значимости, ранее отсутствовавшее.
«Ага! – подумал князь Верейский, имеющий склонность при всяких условиях делать наблюдения над природой человека. – Как интересно… Надо будет при удобном случае этого пыльного господинчика еще раз трахнуть…»
Окружение князя при звуке хлопка вздрогнуло и, повернув головы, проводило взглядами облачко пыли, отплывшее в сторону от попавшего под трость человечка.
— А ему, этому вредному болтуну с кувалдой, все одно верят, — закончил князь с неожиданной горечью в голосе.
Вдруг обессилев, его сиятельство положил обе руки на набалдашник трости. Он устал от этого разговора.
Пора уже, решительно пора что-либо сделать!
Что мы все говорим да говорим, когда земля уходит из-под ног?..
Ведь прямо на глазах гибнет наша святая вера православная, трон качается, рушится страна!..
Вот хоть сегодня, когда ехал он на моцион в парк, то своими глазами видел мужика в заячьем треухе, который при виде княжеской кареты нисколько не поклонился, мерзавец!..
Ведь не просто же так дамы становятся всё менее привлекательны, а консоме теряет вкус!
Надобно, надобно правительству срочно принимать меры!
Немедленно!..
Надо!
Надо…
Вот хоть в трактир надобно поехать, на обед. Зря он, что ли, столько времени аппетит по парку нагуливал? Весь его по диагонали прошел. Да, в трактир…
Хотя почему же, собственно, именно туда? Когда дома тоже можно прилично пообедать, если супруга, Марья Кириловна, правильно распорядится. И задумался. Что-то его в последнем умозаключении смутило.
Ах да, она же в Покровском, озарило князя. После смерти от апоплексического удара батюшки, Кирилы Петровича, Машенька так и сидит в родовом своем гнезде. Утешает сводного брата Сашу да следит за строительством склепа, куда в скором времени должны переместить забальзамированное тело покойного тестя, восстановил он в памяти причины отсутствия княгини в Родимове.
С этим Сашкой, что от француженки-гувернантки рожден, сплошная морока. Вот с какого, спрашивается, каприза отказал этому бастарду Кирила Петрович своим завещанием дом в Москве и ровно половину наличности? А Марья Кириловна еще с ним носится, как с писаной торбой. Сашенька то, Сашенька се… Хлопочет определить брата в какую-либо из столичных казенных гимназий. Да кому он там нужен?
Почему эти все на меня так смотрят? Я что, вслух свои мысли высказал? А, ладно и так. Всё одно они в моих раздумьях ничего не поймут.
«Хорошо, что Покровское мне отошло. Хоть малая толика в верные руки попала», — скривился князь. Но убедился, что взял себя в руки и больше мысли свои вслух не проговаривает.
И еще подумал его сиятельство, что Кирила Петрович мог бы еще быть вполне жив, кабы к совету зятя прислушался и своих наложниц пореже навещал. Хотя, вспомнив тех девушек решил он, как же пореже, когда там сплошь писаные красавицы собраны. И как только урождаются этакие нимфы в нашенских свинарниках?
Перетрудился тесть, вздохнул Верейский, вот и результат. А ведь сам-то был едва ли не моложе меня. Но советов не слушал. Сколько раз я ему говорил не объедаться, когда в баньку с девками соберется… Мне ли не знать. Но пропускал Кирила Петрович мимо ушей мои наставления. При его-то дебелости… Это у них, не иначе, семейное: теперь же вот и Марья Кириловна неглижирует моими словами…
Кстати, где она делась? И тут же вспомнил, где.
Ах, ну да… Надо ей сегодня же курьера послать, чтоб и не думала через неделю с моего торжества отсутствовать. Ничего, три дни можно даже Родимов вытерпеть.
Но сегодня ничто не препятствует перекусить в трактире. Однако тут же пришло на ум еще одно безобразие и решил князь на некоторое время еще задержаться в парке.
Г Л А В А XXIV
О непреложных законах природы
Оркестр закончил исполнение очередной мазурки и заиграл марш. Князь Верейский пришел в себя:
— Денег они, вишь ты, для голодающих крестьян просят… – неясно кого имея в виду, но с видом человека, никогда в своей жизни не встречавшего большей глупости, сообщил он. Вслед за чем полез во внутренний карман рукою в тончайшей перчатке. Окружающие вытянули шеи, следя за нею.
— Стучатся в дверь, когда их никто не звал. Лопочут бессвязно глупейшие речи. Какие-то подписные листы в привратницкой оставляют… Я вам про Лион уже докладывал? А про случай в Мариенбурге?
Князь вытащил из кармана смятый лист бумаги, брезгливо помахал им в воздухе. Затем порвал его на четыре длинные полоски и дал ветру их унести. Глянь-ка, как раз в сторону Мариенбурга этот мусор потащило…
Городовой, доселе безмолвно пучивший глаза чуть поодаль, принялся за этими обрывками гоняться. На него поглазев, князь сразу забыл рассказать про Мариенбург. А про Лион он еще раньше забыл.
— На устройство, мол, для простого народа бесплатных столовых. Того вовсе не понимая, что деньги эти все одно будут разворованы… Почему?
Никто из окруживших князя Верейского ответа на этот вопрос не знал. Пришлось самому:
— По той простой причине, что ежели где-то образуется некоторое количество подаренного мужикам зерна, то тут же рядом селятся желающие растащить их по своим норкам голодные суслики.
Его сиятельство после этих слов так оглядел окружающих, что среди них не нашлось ни одного, кто не почувствовал бы себя только что упомянутым грызуном.
— Сие есть непреложный закон природы, один из многих. Голодать же после этого, наряду с мужичьем, будут и они, жертвователи. Ладно: да хоть сдохните с голоду, доброхоты, коли вам это по нраву. Но кому надобно, сотрясая основы, усугублять проблему?
Окружающие его безмолвные господа, назвать которых собеседниками князя можно было бы лишь по абсолютному небрежению к значению этого слова, молча, но дружно кивали в знак согласия.
Князь с фальшивым сочувствием в голосе продолжил:
— Внушают себе эти господа, что мир — это валяющийся в крапиве вросший в землю жернов и что перевернуть его так же просто. А после пыхтят, надрываются.
Его сиятельство устроил некое подобие мимической сцены, показал — как. Все, кто вокруг него собрался, потуги князя восприняли с полным сочувствием.
— Когда же дело сделано, видят они лишь бледные ростки невзрачных растений, прозрачные личинки и зарывающихся в землю червей, — сказал князь, указывая пальцем в красного цвета дорожку. И пусть не было на ней ни личинок, ни ростков, но его окружение весьма озабоченно на кирпичную крошку уставилось, будто всё это там увидало.
— Думают они при этом, что дошли до сути. А они всего-то и сотворили, что перевернули камень.
Его сиятельство усмехнулся:
— У собаки-то оно гораздо проще: задрала лапу на столб, отметилась — вот вам и самовыражение. А человек совсем не то, кто же спорит? Уж если он гадит, то с размахом.
Господа вокруг князя несмело заулыбались: им показалось, что его сиятельство в кои-то века пошутил. С начальством всегда та беда, что оно полагает себя мало того, что красноречивым, так еще и при чувстве юмора. Потому из добродетелей, что присущи нижестоящим, одна из важнейших – способность понять, что начальство пошутило. И вовремя рассмеяться.
Его сиятельство мельком оглядел свое окружение. Их ухмылки почему-то его расстроили. Чего скалятся-то? Он разве что-то смешное высказал?
Еще его в последнее время угнетало то, что каждый новый встреченный им человек оказывался похож лицом на кого-то, кого он знал ранее. Хотя быть того и не может.
Этот… Как его?.. А, вспомнил — приятель Куркова-Синявина, инженер Дюфарж. Ведь полное ощущение, что я его когда-то уже видел, подумал князь. К чему прилагается твердая уверенность, что это не так.
Да-а… В молодые-то годы память крепче была, это князь помнил точно.
Сейчас же… Вот этот господинчик, что стоит напротив в жутком камзоле тыквенного цвета, со скрюченной рукой – он же один в один как лакей Уолки Смит, которого он некогда нанял в службу в Гавре, а тот сбежал со всем княжеским багажом уже в Портсмуте. И у этого взгляд такой же жалкий и одновременно жадный. Может, он тому Смиту родня?
— I don`t need new footmen! Get out! – неприязненно сказал тыквенному господину его сиятельство.
Это, наверное, старость, вдруг подумал князь, когда все вокруг кажутся знакомы, а всякая новая мысль была тебе известна за двадцать лет до сегодня – и уже тогда она доказала свою полную несбыточность.
— Нет для государства опаснее сообществ, — завершил свои тирады порядком уже подуставший от всех этих умствований князь, — чем те, что состоят из особ, добывающих свой хлеб насущный лишь надзором за надлежащим исполнением законов, уложений, предписаний и декретов, вследствие чего, не уставая от трудов дневных, лишаются они сна, затем же ночи напролет проводят в запойном пьянстве и крамольных размышлениях о высоком…
И вскрикнул неожиданным фальцетом:
— Чего им высочайшими установлениями делать никак не дозволяется! Власть!..
Неожиданно князь дал петуха, но сконфузился от этого не он, а окружающие его прихлебатели. Его сиятельства же просто заговорил несколько тише:
— Власть и сама может сна лишиться, узнавши, что в отведенное Морфею время подданные всё думают о разном, и поди знай, что эти мерзавцы втихаря обмозговывают… Может, то, как не дать нам построить мост, столь необходимый для…
Его сиятельство не стал формулировать, для чего нужен этот мост, вокруг которого такой ажиотаж в последние дни. Понятно, что для денег. Лично он взялся помогать вахт-министру Куркову-Синявину и сразу получил – правда, пока только на бумаге – семьсот тысяч. То бишь акций именно на эту сумму.
При этом создалось у князя убеждение, что этот столичный жук какое-то число акций прикарманил. Именно это ощущение дало его сиятельству спокойствие, что дело верное. Коли сам Курков-Синявин в акции устремлен и его, потомка Рюрика, ущемил…
Да ладно, каждому ведь потребен свой маленький гешефт. На том стоит и стоять будет порядок. Да и по уверению его финансиста, этого… маленький такой, с трудным именем… Да бог с ним, его имя не имеет значения. По его словам, акции — железные. И через год он их поменяет не менее как на миллион; но, может, еще для чего-нибудь надобны мосты? Ни к какому определенному решению князь не пришел, зато снова вспомнилась княгиня, Марья Кириловна.
Кстати, где она, когда так нужна?..
Вспомнить бы еще, для чего?..
А ведь раньше я это совершенно точно знал, подумал князь, так почему забыл? И как можно знать, что ты что-то знал, если сам ты этого чего-то не помнишь?
Мысли путались, и князь вернулся к теме бунтовщиков. Об этих мерзавцах он мог рассуждать часами и в любом состоянии духа:
— Попробуй определи, они просто так не спят или не спят именно что с революсьёнными намерениями?
Сгрудившиеся вокруг князя господа во всю силу отпущенного им таланта принялись демонстрировать, что они-то, когда не спят, вовсе ни о чем не думают. Получилось достаточно убедительно, так что князь Верейский успокоился и вспомнил, что совсем недавно размышлял о чем-то действительно существенном. Вспомнив, о чем, его сиятельство вновь стал любезен:
— Господа, да что мы всё стоим да стоим? Не пора ли нам уже и отобедать? В Речном переулке как раз новая ресторация открылась. Сказывают, трюфеля там хороши… и кальвадос не из Рязани, а доподлинно из Шартра. Этот Папандопулос, начавши с кофейни, смотри как расширяется!
И вскользь намекнул, что вращается среди самых высоких чинов государства:
— Его высокопревосходительство господин Курков-Синявин тоже собирался там сегодня быть.
— Так-то совсем хорошо! – весело и уверенно, вполовину громче прежнего прозвучало в ответ из-за его спины. – Особливо кальвадос.
Гомон почтительных голосов поддержал это утверждение. Моцион – дело хорошее, да и князя послушать полезно, можно будет при случае небрежно ввернуть в разговоре:
— А вот когда мы с князем Верейским обсуждали непреложность законов природы…
Тем паче, что черные трюфеля с кальвадосом тоже никто не отменял. И так приятно знать, что господин вахт-министр всегда счет за всех оплачивает!
Ваш комментарий будет первым