Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05)
(06) | (07) | (08) | (09) | (10)
(11) | (12) | (13) | (14) | (15)
(16) | (17) | (18) | (19) | (20)
(21) | (22) | (23) | (24) | (25)
Г Л А В А XXXIII
В княжеском доме
Более прочих сословий было в ту пору потрясено купечество. Всякие прожекты были для Родимова в новинку и к ним не было никакой привычки. Тогда не внедрилось еще в разные слои общества того понимания, что ныне стало повсеместно: сверху назначенное направление в сторону прогресса только случайно окажется верным, поскольку выдумывают его не те и не там. Иногда они даже не знают, зачем, собственно, делается та или иная реформа – кроме, разве что, изобретения новых способов добывания в казну денег.
Ну, или мимо казны, это уж как повезет. На иных реформах грех не озолотиться.
Так что не было в Родимове купца, что со всей страстью души не желал бы немедленно приобщиться к мостостроению, стать акционером нового предприятия. Множество достойных людей первой гильдии уже посетили кассира товарищества по возведению моста через Родимку, где сперва узнавали грустное: председатель правления, князь Верейский, строжайшим образом запретил подписывать недворян более чем на двадцать тысяч, да и то бумажками. И у всякого купца, что пришел прикупить акций самое большее тыщ на пять, сразу оказывался аппетит увеличить свой вклад ну хотя бы до пятидесяти тысяч. Ан нет! Его сиятельство за такое голову оторвет, сами знаете, шептал кассир. Купцы сами ничего такого не знали, но немедленно впадали в уныние.
Правда, строгость княжеского запрета компенсировалась тем же кассиром, Ассирийцем, который после нескольких минут грустного молчания, в ходе коего на бородатых купеческих мордах глазки порой уже наливались слезами, давал совет, как этот запрет обойти. И мало кто из купцов уходил из конторы товарищества без пачечки акций с передаточной надписью от Дмитрия Иваныча Хворостинина, Евгения Эженыча Савойского или Александра Филипповича Македонского. Того, кто есть эти персоны, купцы не ведали, но Ассириец заверял, что люди это весьма достойные, а по некоторым уважительным причинам претензий у них нет и не будет. Главное же – все они дворяне. Потому-то торговые люди не теряли надежды на строительстве моста как следует нажиться и с радостью пихали кассиру в ладонь свидетельства своей признательности за сочувствие. Теперь, удовлетворив свой основной инстинкт, они становились счастливы; у истинного коммерсанта этот инстинкт состоит не в том, чтобы плодить себе подобных, а в росте его финансовой состоятельности.
Каждого из новых акционеров компании кассир, то и дело с опаской оглядываясь, просил никому о сделанной ему поблажке не рассказывать, в ответ на что получил такую рекламу, что даже развесь он по городу афиши, то и тогда так карамельно не получилось бы. И менее чем в две недели перебывало у него всё успешное родимовское купечество, получившее за свои деньги полное удовлетворение. За одним прискорбным исключением.
Лишь одному из родимовских купцов не удалось стать акционером: когда к Ассирийцу подкатил Сидор Кузьмич Оськин – получил полный и категорический отказ. Даже двадцать рублей кассира не поколебали, что Оськина несколько изумило; но не принесло успеха и удвоение суммы, от чего сердечко купца задрожало заячьим хвостиком. Столь бесстыдной дискредитации мздоимства как двигателя экономических процессов он себе даже представить не мог.
Проведши день в тяжелых думах, Сидор Кузьмич решился на безумной смелости поступок. И однажды князя Верейского, что проводил послеобеденное время в приятной беседе с вахт-министром Курковым-Синявиным, почтительным кашлем в кулак отвлек мажордом, сообщив, что опять заявился купец Оськин.
— Зачем? – удивился князь. И несколько раз с недоумением повторил:
— Оськин, Оськин…
Услышав эту фамилию, вахт-министр зримо напрягся. Князь же выговорил:
— Мне кажется, что я уже когда-то слышал эту фамилию… Или то был Моськин?
«Старый маразматик», — ласково подумал мажордом, вслух же напомнил, что сей купец уже третий день торчит в прихожей. Как на работу ходит, ей-богу, и всякий раз со всем почтением просит аудиенции. Я ж о нем и вчера, и позавчера докладывал, напомнил он.
— Мне кажется, ваше сиятельство, — лениво молвил вахмистр, — что от купцов тоже может быть польза строительству нашего моста.
— Кто он такой, этот Моськин, чтобы его в нашу компанию принимать? — оскалился его сиятельство. – Не вижу оснований давать ему и ему подобным наживаться на столь прекрасном предприятии.
— Как и я, — поспешил его успокоить Курков-Синявин. – Но вам известно мое мнение: с купцов надо собрать столько, чтобы исполнить цели предприятия.
И пояснил:
— Чтобы нам с вами по завершении дела не менее миллиона пришло. Каждому.
— Я пошутил, — на всякий случай пояснил князь.
— Так я и понял. Какие могут быть шутки с миллионом? Между тем именно на этого купца есть у меня кое-какие планы… Впрочем, почтительно заверяю ваше сиятельство, что вам это будет неинтересно. Однако могу ли я именно в вашем доме побеседовать с этим Моськиным?
— Оськиным. А ведь я его вспомнил! Он у нас один из самых зажиточных, – обрадовался князь. И тут же сморщился:
— Довольно неприятная у него дама в супругах, — потер он левую бровь. — Таких грубиянок еще поискать. Не понимаю, что Марья Кириловна в ней находит. Моя супруга, — пояснил он, — довольно часто с этой Оськиной время коротает, когда сама в Родимове.
И вспомнил:
— Кстати, завтра Марья Кириловна из Покровского вернется. Почту за честь вас представить: в пятницу жду на мой юбилей. Три дня будем праздновать, так что ничего прочего на эти дни, осмелюсь попросить, не загадывайте.
«Марья Кириловна? Вот это сюрприз! – порадовался вахт-министр Курков-Синявин. – А то ведь сколько раз мне говорили противное, утверждая, что к мужу возвращаться она вовсе не намерена…»
— Да-да, всенепременно. Господина Дюфаржа позволите ли привести?
— Он – дворянин? – нахмурился князь.
— Мало того, что дворянин, так едва ли не от короля Хлодвига свой род ведет и на геральдическую лилию во Франции прав поболе имеет, чем этот их нынешний король, Луи-Филипп, — принялся убеждать Верейского вахт-министр. — Исключительного благородства персона этот месье Дюфарж. Одна беда – заядлый инженер. Горяч сверх меры. Как примется чертеж чертить, так линейки и циркули так и летят во все стороны!
Он посмотрел на князя, что сидел с открытым ртом, и несколько убавил эмоций:
— Прямо и не знаешь, куды бечь.
— Хорошо, — дал себя уговорить Верейский. – Распоряжусь вписать его в список приглашенных.
Мажордом, напоминая о себе, тихонько кашлянул в ладонь.
— Ах да, еще этот Оськин… – вспомнил князь.
— Да-да, именно что Оськин, — согласился вахт-министр. – Так дозволено ли мне…
— Какие могут быть вопросы! Например, здесь, в библиотеке, удобно вам будет?
Вахт-министр огляделся по сторонам. Иногда сам вопрос бывает так хорош, подумал он, что ответом можно его только испортить.
В библиотеке, действительно, было очень удобно выкурить сигару после хорошего обеда и обсудить последние кадровые перемены в салоне мадам Сабины, так как своему названию это помещение соответствовало одним лишь книжным шкапом, стены же были сплошь увешаны цветными японскими литографиями столь смелого содержания, что никакого усилия не требовалось понять, какой, на самом деле, князь Верейский шалун и порнограф. Но деловые переговоры требовали иного, для них это помещение не годилось.
Князь, при всей его душевной черствости, правильно понял причину молчания Георгия Сергеевича.
— Можно еще в wintergarten Оськина принять, — предложил Верейский.
В зимнем саду этого особняка вахт-министр успел побывать и сразу решил, что для его целей оно не годится. Слишком там светло, слишком много красок. Ему же, знал пегий господин, нужен зловещий сумрак.
Неизвестно, где князь такое подсмотрел, но оранжерея была встроена в первый этаж с южной стороны дома. Когда Верейский потерял интерес к ботанике – устроил там собрание всякого рода оружия, в основном различных клинков. Они были установлены на подставки и никак не закреплены; Георгий Сергеевич решил, что будет досадно, если купец Оськин со злости за какой-либо люцернхаммер или палаш схватится – или, что более вероятно, в обморок упадет и сам себя на трезубец насадит. Нет, зимний сад тоже не годится.
Вдруг Курков-Синявин кое-что припомнил:
— Ваше сиятельство, верно ли, что в вашем дворце есть место, украшенное портретом государя работы самого Джорджа Доу?
— Ну так уж и дворце… – заулыбался польщенный князь. И повернулся к мажордому:
— Федька, проводи его высокопревосходительство в мой кабинет.
— И купца туда подай, — потребовал Георгий Сергеевич. – Через четверть часа. Без доклада. Смотри, Федор Петрович, ты уж с ним построже… и не предупреждай, что ведешь его ко мне. Просто отконвоируй.
— Только сперва распорядись, чтобы у самого дальнего грота фейерверк приготовили, — потребовал Верейский. Повернулся к гостю и с важным видом пояснил:
— Заказал я на пятницу огненную потеху. На днях приехали два итальянца, двадцать подвод разных пороховых припасов привезли. Но надобно самому проверить, чем они нас на приеме порадуют. Чтоб в пятницу конфуза не было. Ах да! Месье Дюфаржу передайте мое приглашение. Пусть он и горяч, но не сожжет же он мой дом, — по-светски пошутил князь.
Перебравшись в княжеский кабинет, вахт-министр первым делом снял сюртук и бросил его на единственный стул перед огромным пустым столом красного дерева. Сам же, оставшись в черном жилете, еще и галстух развязал.
Вслед за тем господин Курков-Синявин закрыл плотными гардинами крайние окна, на среднем же наполовину задернул шторы, отчего кабинет заполнил сумрак, через который пролегал тоннель света. Встав в него, он убедился, что помещение вдруг приобрело вид зловещий и пугающий; что с одной стороны слепит солнце, с других мерещатся тени – и только портрет императора благодаря таланту художника, а может по причине огромности своей отчетливо виден.
Оставшись доволен освещением, Георгий Сергеевич без стеснения пораскрывал затем все ящики стоящей в углу изящно инкрустированной конторки и перенес на стол чернильницу и множество перьев, стопку чистой бумаги и все письма, что в этих ящиках нашел.
В одном из отделений оказались два пистолета. Вахт-министр с удивлением обнаружил, что в них забиты пули и они вполне готовы к стрельбе. После недолгого раздумья Георгий Сергеевич, тихонько бормоча при этом в свое оправдание, что неосторожно так держать оружие, те стволы разрядил и вернул на место.
«При том, — подумал он, — в каком беспорядке находится ум князя Верейского, может оказаться весьма вредно для его здоровья, что у него под рукою находится заряженная пара пистолетов».
Один ящичек, правда, сколько ни дергал его Георгий Сергеевич, не открылся. Заперт оказался. Вахт-министр подумал-подумал, все вырезанные на боковой стенке конторки бутоны перетрогал – и последняя розочка повернулась; тогда с глухим щелчком из-под столешницы выскочил тайничок, а в нем – вы только гляньте, вот же он! – ключик. Георгий Сергеевич ящик им разомкнул и уставился на содержимое, пачку пестрых и ярких листов, на каждом из которых центральное место занимали по диагонали напечатанные цифры – «10 000». Рядом лежали деньги, но совсем немного. Кажется, те самые, что вахт-министр на днях проиграл князю.
«Что, так всё просто?!» — ахнул Георгий Сергеевич. Вроде все семьдесят акций здесь, на сумму в семьсот тысяч рублей ассигнациями.
Выяснилось, что князь держит свои акции на предъявителя в конторке, которую Адам любой шпилькой откроет. Пусть и не стоят они ничего, но Верейский-то этого не знает. А ведь с виду его сиятельство такой умный казался господин…
Заперев ящичек и спрятав ключ, прихваченное из конторки вахмистр разложил будто бы в рабочем беспорядке по столу князя, но так, чтобы адреса с конвертов нечитаемы были, сам же сел, перед тем с развязностью подмигнув императору, под его портрет – и постарался придать себе вид изнуренного трудами на благо отечества государственного мужа. Скорчив на лице выражение, с которым, по его представлению, решали члены государственного совета вопрос о том, сколько пуговиц должно быть на виц-мундире коллежского ассессора или же кому в этом году войну объявить.
Ах да, немедленно спохватился он, и, закурив сигару, некоторое время делал быстрые затяжки. Когда же кабинет наполнился дымом и вахт-министр услышал из коридора шаги, то он пристроил сигару на край пепельницы, взял чистый лист и, недолго подумав, принялся на нем выводить первое, что пришло в голову:
«Поговорим о странностях любви (другого я не смыслю разговора). В те дни, когда от огненного взора мы чувствуем волнение в крови…»
Г Л А В А ХХХIV
Сидор Кузьмич Оськин
Тем временем мажордом Федор ввел в кабинет купца Оськина. Не сопроводил, а именно что ввел, нежно придерживая его, как тяжелобольного, под локоток.
Сидор Кузьмич стремился показать глубину постигшего его горя, потому едва волочил ноги и прямо с порога неразборчиво что-то забормотал, жалобно, но, увы, невнятно. Так гугнят нищие на паперти; вроде просит чего-то иной из них, а прислушаешься – и на тебе, он, оказывается, просто повторяет как заведенный какое-то слово, вот хоть «мордоворот»:
— …модоворомодоворомодо… Спаси бог, барин! модово…
Купец первой гильдии замер в полосе света, прорезавшей просторное помещения. Бледный от переживаний, он щурился и часто моргал. Когда же пообвык к сумраку, разглядел за столом князя Верейского вовсе не князя Верейского, а гораздо более значимую фигуру – самого вахт-министра. Выпучив глаза, купец уставился на сановника, рядом с которым, как было ему известно, даже губернатор не величина, а так, козья титька.
За спиной великого человека висел портрет императора в натуральную величину. Сидор Кузьмич присмотрелся: царь-батюшка смотрел со стены строго, однако без особой суровости; он как бы и предупреждал купца от излишней развязности, но и подбадривал его.
Господин Курков-Синявин, не глядя в сторону посетителя, нахмурился, обмакнул перо в чернила и с важностию сделал знак рукой — подождите, мол. На него глядя, любой бы решил, что этот сановник пишет суровый приговор отъявленным злодеям, хотя Георгий Сергеевич выводил на листе иное:
«Когда тоска обманчивых желаний объемлет нас и душу тяготит, и всюду нас преследует, томит предмет один и думы, и страданий…»
И с видом мужа, только что исполнившего некую важную государственную потребность, лист перевернул, устремив при том на посетителя в меру суровый и безмерно проницательный взор. Купец почувствовал непереносимое желание бухнуться на колени, от коего удержался лишь немыслимым усилием воли. Зато поклонился так ловко, что и сам удивился: уже сколько лет не давал ему живот совершать таких гимнастических упражнений – и вот на тебе!
— Господин Моськин, если не ошибаюсь?
— Так точно! Оськин! – пролопотал купец.
Курков-Синявин очень недобро посмотрел на посетителя.
— Но могу для пользы государства побыть и Моськиным! — с ходу изменил тот своей древней фамилии. – Ежели то будет благоугодно вашему благородию.
Стоящий за купцом мажордом Федька ткнул его пальцем.
— Простите, бога ради! Вашему высокоблагоро…
Федор пшикнул. Купец на глазах терял бледность, лицо его наливалось кровью.
— Вашему превосходи…
И этого титулования не дал договорить злой Федькин палец. Вконец запутавшись, чувствуя, что погибает, Сидор Кузьмич, тем не менее, не оставил попыток дойти до истины. Он еще раз глянул на портрет за спиной вахт-министра и голосом, в котором слились восторг и испуг, вопросительно предположил:
— Вашему высочеству?
На это мажордом скорчил такую рожу, будто, откусивши от лимона половину, теперь ее пережевывал. И наконец-то шепнул в купеческое ухо верный титул.
— Иди, Федор, нужен будешь – позвоню, — разрешил Георгий Сергеевич. Он вышел из-за стола и, словно бы разминая ноги и спину после бессонной ночи трудов на пользу государства, по кругу обошел кабинет, иногда странно припрыгивая и поднимая над головой руки.
«Дергается, будто насаженный на кукан сазанчик», — не зная, что и подумать на подобное чудачество, обомлел Сидор Кузьмич. Сам он, не смея оставаться к столь высокой особе спиной, крутился на месте.
Вдруг вахт-министр несколько раз развел руки в стороны, вытягивая их затем перед собою.
— Это называется – гимнастика, — дружелюбно пояснил он Сидору Кузьмичу, затем принялся прыгать на месте. – Очень помогает разогнать застоявшуюся кровь.
— Кровь да, когда она застоится, то ее надобно регулярно разгонять, — подтвердил, выпучив глаза, Оськин.
— Так и не стойте пнем! Раз – два! Раз – два! Раз – два!
Сам господин Курков-Синявин прыгать вскоре перестал, но продолжал хлопать в ладоши, всё ускоряя отсчет. Купец, пыхтя и отдуваясь, подскакивал на месте. И продолжил это занятие, когда Георгий Сергеевич уже и умолк, и хлопать перестал, просто минуту-другую с интересом следил за посетителем, на каждый прыжок которого принималось звенеть стекло в буфете.
— Вам здесь что – конский рынок? – рявкнул вдруг вахт-министр. – Ежели по делу в солидное место пришли, так извольте себя вести надлежащим образом! Ну что мне за город такой прыгучий достался? – пожаловался в пространство столичный сановник. – Не город, а блошиный балаган! Кто ни заявится с визитом, так непременно скакать начинает.
— Я… я… я… – купец перестал прыгать, но никак не мог он отдышаться.
— Моськин Яков Моисеевич? – строгим голосом уточнил купца вахт-министр.
— Так точно! То есть — никак нет! – продолжал путаться тот. Совсем не так воображал он себе разговор в княжеском доме. Вот уже и сердце затрепыхалось мотыльком…
Господину Оськину порой чудилось, что сердец у него два, одно из которых трудится, разгоняя кровь по жилам, а второе, за первое спрятавшись, трепещет. Как желе на блюде. И когда такое трепыхание начинается, то хорошо бы скоропостижно употребить настойки валерианового корня, но откуда ей взяться в княжеском дому?
Купец решил не ухудшать своего положения дачей ложных показаний:
— Оськин Сидор Кузьмич, ваше высокопревосходительство, купец первой гильдии!
— А я как сказал? – удивился вахмистр. Лицо его покрылось морщинками.
Да он мне улыбается, надо же, подивился купец. От сердца отлегло, но он не расслабился, а сиплым тенорком выкрикнул:
— Не могу знать!
— Не сметь здесь рассуждать! – рявкнул в ответ господин Курков-Синявин. – Не в баню пришли!
Сидор Кузьмич было задумался, при чем тут баня и почему именно там разрешается рассуждать, а здесь – нет; и ведь это же кабинет его сиятельства — тогда как он, князь, здесь умные решения принимает, если запрещено тут размышлять, неужто всякий раз для этого в Банный переулок бегает?..
Но вдруг обнаружил купец, что один глаз петербугского чиновника, тот, что ярко-синий, смотрит спереди в самое его торгашеское нутро, другой же чуть в сторону – и ощущение от этого сразу такое, будто и на месте вахт-министр стоит, и обошел купца кругом и всезнающе уставился в стриженый «под горшок» затылок. Очень это, следует признать, неприятное ощущение, когда твой мозг вот этак берут в клещи.
— Виноват, ваше высокопревосходительство!
Купец и сам не понимал, почему вдруг стал говорить как тот отставной солдат, что нанят был сторожить его лабазы и контору, и на всякое к нему обращение отвечал воинскими терминами. По этой причине Сидору Кузьмичу нравилось иногда со сторожем перемолвиться: тот тянулся и ел хозяина глазами, отчего купец в такие мгновения сразу начинал ощущать себя слугой царю, отцом солдатам.
— Почем нынче на рынке сливочное масло? – строго спросил столичный сановник. Сидор Кузьмич, судорожно попытавшись найти связь между березовым веником и коровьим маслом, но от некой парализованности ума ее не обнаружив, доложил как есть:
— По восьми копеек, ваше высокопре…
— За пуд? – поднял брови господин Курков-Синявин.
— Никак нет, за фунт! – закручинился от такой дороговизны купец. Однако тут же воспрял духом:
— Но для вашего высокопревосходительства сделаем и пуд по восьми копеек! Только прикажите!
— Да-да-да! – воскликнул вахт-министр с такой радостью, будто встретил однокашника по кадетскому корпусу. – Я уже заметил, что в этом городе встречается множество деликатных персон. Намного больше, чем в иных населенных пунктах. Это весьма приятно.
Лицо его вновь осветилось приветливостью. Он взял со стола круглую коробочку, с которой снял крышку и предложил:
— Угощайтесь. В Санкт-Петербурге в этом сезоне стало модно монпансье на мяте сосать.
В коробочке было всего одна конфетка. Сидор Кузьмич вытряхнул ее на ладонь и отправил в рот. Действительно, мята. Фу, гадость какая.
В это время в пепельнице затрещала сигара, будто издалека донесся звук взрывающейся петарды. Оба вздрогнули.
— Это сигара, — буднично пояснил Георгий Сергеевич.
— Знаю, ваше высоко… — начал было так же обыденно признаваться купец.
— Так чего же вы с несуразными вашими вопросами лезете? – взъярилось его высокопревосходительство.
Сидор Кузьмич только подивился тому, сколь же быстро меняется настроение этого, с пятнами седины в волосах, господина. Лично у него от этого аж дух захватывает, словно он с горки в санках катится и на ледяной дорожке то подлетает вверх, то ухает вниз.
— Чего изволите? – рявкнул вахт-министр.
— Будучи ущемлен в правах приобретения акций компании по строительству моста, — забормотал купец, — имел я твердое намерение обратиться к его сиятельству князю Верейскому с просьбой разрешить…
— И что, больше не имеете этого намерения? – перебил его вахт-министр.
Сидор Кузьмич осмотрелся по сторонам, не прячется ли в каком-либо углу князь, и перешел на шепот:
— Всем известно, кто над этим предприятием на самом деле начальствует, и коли дозволено будет мне обратиться лично к вам, то…
— То что?
— Тогда обращусь, — пообещал купец. Уточнив:
— Я. Лично.
— К кому? – вроде как не понял вахт-министр.
— К вам.
— Ах какой ловкач! – с непонятной интонацией воскликнул Георгий Сергеевич.
Купец опять сбился, но лицо столичного сановника вдруг просияло радостью:
— Именно так мы вас себе и представляли!
— Рад стараться! – пискнул Сидор Кузьмич. И не смог удержаться, язык сработал прежде, чем мозг:
— А мы – это кто?
Курков-Синявин посмотрел на него с глубокой укоризной, но снисходительно. И пальцем погрозил, но не так чтобы строго, а, скорее, юмористически. Все-таки не столичный, мол, перед ним житель, а провинциал, глухая тайга. Пойдя с таким в парилку даже и не удивишься, увидев, что под одеждой он весь покрыт мхом. Такому валенку можно и простить непонимание самых простых истин.
— Мы – это Николай Павлович и я.
Имя императора он даже не произнес вслух, а одними губами проартикулировал.
— Николай Павлович? – так же безмолвно поразился купец. И стал в этот момент поразительно похож на снулую рыбину.
— Именно, — подтвердил Георгий Сергеевич и сделал едва уловимое движение головой и бровями, вроде как указав ими на портрет императора за своей спиной. И, с трудом выпрямив указательный палец на левой руке, многозначительно потер его указательным пальцем руки правой. Намекая таким образом на то, о чем купцу и помыслить-то страшно было.
В глубинах организма Сидора Кузьмича что-то пискнуло, и глаза его стали как блюдца. Словно у кота, что после визита к ветеринару никак не может взять в толк, куда делась часть его организма… эти… ну вот здесь же не далее как вчера оно всё было…
Он уставился на портрет Николая Павловича, но взор его величества, переменившись, оказался столь строг, что купец осмелился не то, чтобы не поверить словам высокого гостя, но даже в них усомниться.
— Царь-батюшка… Николай Павлович… изволит меня знать?!
— И не просто изволит.
— А?..
— Вас, сударь, любой болван изволить может, — назидательно произнес вахт-министр. — Император же полагает купца Оськина-Моськина одним из столпов самодержавия в данной местности. Самодержавие, знаете ли, само на своем месте не удержится, это вам не бородавка.
Член госсовета застыл с мудрым видом:
— Самодержавие – это есть…
И, губу оттопырив, и вовсе окаменел.
— Смею ли изъявить свое суждение? – не выдержав паузы, пролепетал Оськин. Вахт-министр кивнул. — Самодержавие — это не бородавка! – несмело начал купец.
— Ну-ну? – подбодрил его друг императора.
— Это – совсем иное. Это — в счастье смирение, в скорби терпение.
— Да, — согласился вахт-министр. И, как показалось Оськину, весьма благожелательно его оглядел. Ему, похоже, пришлось по нраву, что так быстро удалось найти с этим посетителем общий язык. Сообразительный какой купчишка! Сумел всего-то после четверти часа разговора выразить самую суть государственного устройства России.
Еще больше был доволен купец. У него даже мелькнула мысль, что и мы, купечество, не лыком шиты, и если чего не знаете – только спросите. Столичный сановник заговорил, Сидор Кузьмич прислушался:
— Ему, самодержавию, для сохранения исконного нашего уклада столпы нужны.
— Столбы?
— Да какой из вас столб? А в столпы вполне сгодитесь. В них кого только не записывают…
Курков-Синявин постучал по стоящей на столе фарфоровой балерине пальцем, и каждый удар отдавался в голове господина Оськина рождественным колокольчиком.
— Потому мы вашу фигуру со всех сторон обсмотрели и его величество высочайше утвердил мой план полного истребления якобинской крамолы в Родимове, сделав вас, любезный Яков Моисеевич, центральной фигурой сего плана.
— Меня?!
— А кого еще? – широко развел руками в стороны вахт-министр, и купец перепугался, что сейчас ему опять кровь разгонять придется. Прыжки на месте – начи-Най! Раз-два! Раз-два!
Но нет, кажется, пронесло…
— Не могу же я первого попавшегося на столь ответственную работу назначить. Мне обязательно на нее нужен человек, чтоб был он…
Геогрий Сергеевич посмотрел задумчиво на купца и тот вновь пришел ему на помощь:
— Беспорочный?
— Да.
— Рассудительный?
— Пожалуй…
— Ну да, тогда это я, — согласился Сидор Кузьмич. Но на дверь оглянулся и уточнил:
— А как же князь Верейский?
— Его сиятельство – достойнейший человек, в чем никому не дозволено сомневаться, — строго изъявил пегий господин. – Вам ли, родимовскому жителю, этого не знать. Но он как камнепад в горах, непредсказуем — и для окружающих безмерно опасен. К тому же не числится за ним поступков, за которые можно призвать князя к ответу.
Вахт-министр взял со стола папку, в которой держалась почтовая бумага, ее раскрыл и долго будто читал что-то, хотя перед глазами имел лишь чистый лист. Затем он разочарованно сообщил:
— Так, одни только мелкие пакости… А потому и управлять им в должной мере довольно затруднительно. Вот вы, выбирая в заводе лошадь, возьмете для своего выезда уже объезженного мерина или предпочтете совсем дикого жеребца? То-то же.
Купец почувствовал, что задыхается. И опять затрепетало второе его сердечко.
«А за мной, значит, такие поступки числятся? Господи, о чем это он?»
«О том, слава богу, что ты мерин, а не жеребец, — успокоил купца его внутренний голос, — чем и устраиваешь власть. Кто еще в Родимове этим похвастать может?»
Сидор Кузьмич схватился за верхнюю пуговицу рубахи, но глаза его наткнулись на недоуменный взгляд вахт-министра.
«В присутствии Его портрета, на котором его величество одет по-парадному и стоит «смирно» — расстегивать ворот?! Да не ошибся ли я в вас?» — вот что было в этом взоре. Одышливо пыхтя, купец опустил руки по швам.
— Позвольте, ваше высокопревосходительство, — прошептал он. – Я ведь по коммерции. В гимназиях не учился, в армии не служил. Крамолу найду только тогда, если кто в нее пальцем ткнет; в супостата пулей попаду, если он позволит ствол ружья или иного какого орудия в свою грудь уткнуть. Уж не обессудьте, ваше высо…
— А в войну с Бонапартом? – перебил его друг и наперсник царя. Взял из кучи бумаг первую попавшуюся, на которой было рукой князя Верейского с завитушками в каждой букве начертано «План уложения по насаждению преданности». Вгляделся в текст, прочитал, ухмыльнувшись, первый абзац, затем потряс этой бумажкой в воздухе:
— У меня тут вписано, что у вас две медали за храбрость. Вы же форменный герой получаетесь, лихой партизан навроде Дениса Давыдова! Стишков, как он, случаем, не пишете? И, кстати, хватит чинов. Мы ведь с вами уже приятели, и есть у меня предчувствие, что вот-вот станем друзья. Так что зовите меня по-простому – «господин вахт-министр».
— В двенадцатом году и несколько позже я, господин вахт-министр, действительно, какое-то время состоял в губернском ополчении, — признался несчастный купец, — однако занимался всё больше сбором провианта для действующей армии. Партизанил, не без этого, но в нашем тылу, не во французском. Медалей же удостоен за примерное тщание в благотворительности. Сироткам помогаю по мере возможности и разное такое прочее…
Его высокопревосходительство насупился:
— Вы осмеливаетесь предполагать, что есть что-то, чего его величество о вас не знает? Он человек, и ничто человеческое ему не чуждо; его величество может напутать – но знает-то он всё! И если пожелает сделать вас героем, то на войну для того вас посылать нет нужды; вполне достаточно в Петербурге дверей, в которые входят иные безвестными купчишками, а выходят не менее как генерал-провиантмейстерами. А вы – бунтовать?! Да я тебя, таракан рогатый!..
— Виноват! – вскричал Сидор Кузьмич. Его колени опять неудержимо потянуло к земле. Ему стало страшно, но странным образом не хотелось, чтобы этот министр-вахмистр перестал его запугивать. Так чудно́ он это делал, будто… Будто ноет во рту у купца зуб, а он, вместо того, чтобы оставить его в покое, всё снова и снова трогает его языком, раскачивая сильнее и сильнее, и каждую новую волну боли воспринимает и как боль, и как некое запретное сладкое удовольствие.
— Виноват!
— Само собой, — проворчал Георгий Сергеевич, не пропуская ни одной гримасы на лице купца. И вызверился:
— Не сметь сомневаться! К тому же, всё предусмотрено. Если не будете справляться, то на сей случай поручено мне передать вам яду, — ровным тоном, как о чем-то незначительном, сказал он. — Если что не так пойдет… или в целом не сложится, — туманно пояснил он, — тогда проглотите мышьячную пилюльку.
Он взял со стола круглую коробочку, заглянул в нее:
— Интересно, куда она делась?
Сидор Кузьмич немедленно ощутил сухость во рту. Пегий господин осмотрел пол, даже стул чуть приподнял.
— Здесь ведь была… Вы не видели?
Купец покрылся испариной.
— Вы же сами мне велели монпансье из этой коробки скушать. Как же так?..
— Немедленно выплюньте! – закричал вахт-министр. – Это же казенный мышьяк, я за него расписку давал!
Но тут же успокоился и глядя равнодушными глазами на купца, что давился будто отхаркивающий комок шерсти кот, ровным голосом сообщил:
— Впрочем, я вспомнил, что яд у меня в другом месте. А что это у вас с лицом? – спросил его высокопревосходительство, с подозрением оглядел Сидора Кузьмича, затем отошел к столу и дописал:
«Но, к счастию, проворный Гавриил впился́ ему в то место роковое (излишнее почти во всяком бое), в надменный член, которым бес грешил».
Купца будто кистенем в висок шарахнула мысль:
«Вот уже и вписал меня вахт-министр в донесение! И зачем только я сюда заявился? Сидел бы дома, кушал ростбиф…»
И так ему стало себя жалко, что не сразу расслышал он слова этого пегого господина.
— Довольно спорить, — послышалось меж тем из сумрака, — давайте-ка о деле. Садитесь.
Сидор Кузьмич, пройдя несколько вперед, обнаружил на стуле с высокой спинкой сюртук вахт-министра. И задумался над тем, что ему в такой ситуации, когда других стульев в кабинете нет, делать.
— Ну что же вы стоите? – спросил Курков-Синявин. Он вновь стал сама любезность.
— Вам надобно обязательно сесть. Есть такие мыслители… — при этих словах он так презрительно махнул рукой в сторону выходящего на запад окна, что купец невольно сделал шаг на восток, тем самым выказывая, что к этим подозрительным мыслителям никакого отношения не имеет. Вахт-министр явно выказал, что одобряет подобную гражданскую позицию – и купец осмелился на большее: гримасой выразил, что и сам он никоим образом не мудрец, и никаким иным любомудрам ни в коем разе не сочувствует.
Георгий Сергеевич продолжил:
— Такие, что полагают залогом успешности любой державы равноправие. Дай, мол, народу свободу думать и решать – и будет всем счастье. Я же придерживаюсь тех взглядов, что наше государство сильно́ не равноправием, а своими усилиями по поддержанию равновесия. Вот как вы полагаете, ежели в лодке один сидит на веслах, а другой, над ним стоя, руководит, то кому из них труднее?
— Не могу знать, — виновато прошептал проситель. – Весла лет тридцать в руки не брал.
— Тому, разумеется, кто сверху! – убежденно воскликнул член госсовета. – Это ведь он изо всех сил пытается не упасть за борт. Это только так кажется, что он смотрит сверху вниз – и всё. На самом деле ему очень трудно удержаться на ногах и не свалиться в воду. Оттого следует и ему присесть, став тем самым ближе к народу. Грести не обязательно – да он того и не умеет. Но, став гребцу ближе, он сможет лучше за ним досматривать. И тем самым укрепить равновесие.
В ушах у купца зашумело. Вахт-министр ему уже нравился, но пусть бы он лучше на него кричал, а не говорил так мудрено. Да, так было бы гораздо понятнее.
Сидор Кузьмич был отцом двух малолетних сыновей, но супруга, Ирина Ильинична, к детям его старалась не допускать. Однако он имел-таки тот педагогический опыт, что дал ему в детские годы родной папаня: чем громче кричишь, тем лучше тебя понимают. Сейчас-то по этой методике воспитывают своих читателей только средства массовой информации, а было время, когда почти все.
— Философия сия в жизни отражается тем, что и в обыденной обстановке люблю я видеть физиономию собеседника на одном уровне со своим лицом. Так создается иллюзия равенства – хотя на самом деле так добиваюсь я лучшего равновесия. Садитесь, — столичный гость снова заглянул в бумажку, — садитесь, Сидор Кузьмич!
И нахмурился:
— Одного понять не могу: зачем вы мне неким Моськиным назвались, Яковом Моисеичем, конезаводчиком сорока трех лет от роду, когда по бумагам… – он оглядел посетителя, — да и по внешности вы, совершенно понятно, купец Сидор Кузьмич Оськин, пятидесяти пяти?
Купец виновато пожал плечами.
— И именно вы, — выставил вперед палец Георгий Сергеевия, — должны мне сообщить, по какой причине в Родимове до сих пор не вымощен Крымский бульвар?
— Не могу знать!
— Не знаете, куда делось двадцать пять тысяч выделенные вам на это мероприятие рублей?
— И это тоже, но… — замялся было Оськин, но тотчас решился на признание:
— Не могу знать, где расположен Крымский бульвар. У нас в городе такого нет.
— Позвольте…
Вахт-министр полез в бумажки князя, одну из кучи вытащил и уточнил:
— Так это не город Трофимов?
По неизвестной причине Сидор Кузьмич вдруг испытал облегчение:
— Никак нет! До Трофимова от нас верст двести будет. Два дня пути, если ехать по казенной надобности, а приватным образом да на своих лошадях – тоже около трех дней.
Да что там облегчение – Сидор Кузьмич ликовал:
— Ежели вам в Трофимов надобно, то могу дать вам свой экипаж с кучером вместе. Даже и не услышите, как в Трофимове окажетесь!
Однако вахт-министр того даже не заметил:
— То-то я смотрю, масло уж больно дешевое. По восьми копеек за пуд. А это и не Трофимов вовсе, — повернувшись к портрету, пояснил он Николаю Павловичу. – И Моськин нам тут попался какой-то странный…
Георгий Сергеевич прошелся по кабинету.
— Тогда всё понятно. В Петербурге скажи кому, — он вновь еле заметно кивнул на императора на портрете, — так ведь и не поверят таким ценам, засмеют!
Затем его высокопревосходительство с недовольством посмотрел на купца:
— А вы что же всё стоите да стоите? В ногах правды нет. Вот и стул поставлен.
— Тут ваш сюртук положен, — виновато прошептал купец. – Разрешите прибрать?
— Э-э, нет! Ни в коем случае! – возмутился Курков-Синявин. — Сюртуки прибирать – не ваше дело. Ладно бы вы ко второй гильдии принадлежали, тогда хоть пол бородой мети – никто слова не скажет.
Сидор Кузьмич не понял, так что ему теперь, уже начинать пол бородой мести? Но на всякий случай он, соглашаясь с вахт-министром, кивнул.
— А у первой гильдии всяко гордость должна быть. Уж извините, придется вам постоять.
На этих словах столичный сановние так значительно на Сидора Кузьмича посмотрел, что у того холодок прошел по обоим его сердцам. Купец понял, что только сейчас зайдет речь о главном.
Ваш комментарий будет первым