Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05)
(06) | (07) | (08) | (09) | (10)
(11) | (12) | (13) | (14) | (15)
(16) | (17) | (18) | (19) | (20)
(21) | (22) | (23) | (24) | (25)
Глава 4
СТАРУХА С КОСОЙ
Тротман долго лежал, тяжело дыша, мокрый от пота, на своем узком диванчике. Первые секунды он никак не мог понять, где находится. Только что пережитый во сне кошмар еще не утерял для него актуальности.
С кухни доносился свист вскипевшего чайника и несло плотной вонью жареной рыбы. В ноги, с которых сползло одеяло, дуло холодом из приоткрытого окна. На причинное место давил ноутбук, в обнимку с которым Леон заснул пару часов назад. Пульс бил в уши все тише и медленнее.
Тише…
Медленнее…
Постепенно Леон пришел в себя. Первым делом с опаской заглянул под одеяло и сразу полегчало – красного борцовского трико и кед на нем не оказалось. Только пижама. Приснится же такая ерунда!
Он откинулся на подушку и взгляд его уперся в репродукцию Густава Мосса. Она досталась Леону от предыдущего арендатора этой комнаты и поначалу он иногда думал, что же это был за человек, если ему нравилось перед сном и сразу после пробуждения пялиться на двух дам в сиреневых платьях, вместо лиц у которых — черепа.
Тротман пытался избавиться от этой картинки, но, приклеенная к стене, она отдиралась только с обоями. Со временем Леон просто перестал ее замечать. Человек – не вошь, он ко всему привыкнуть-приспособиться может.
Свистеть на кухне перестало, зато усилился запах жареной рыбы, причудливо именуемой, как стало Тротману известно еще в день въезда в эту квартиру, путассу. Правда, он так и не смог запомнить ее название.
— Опять эта пута… В восемь утра! — простонал Тротман, с бессильной ненавистью пялясь на дверь.
Из-за нее донесся звук ударов молотком по чугунной трубе. «Сантехник же…» — вспомнил Леон, что только вчера скидывался на ремонт. Последний удар прозвучал глухо, как будто пришелся по мягкому, зато громко и отчетливо донеслись до Леона слова, ни одно из которых он не смог бы использовать в своих статьях.
Справа, где за хлипкой стеной последние полгода снимал комнату престарелый хиппи, в сопровождении гитары и, как показалось Леону, губной гармошки, явственно послышалось «Apple scruffs, apple scruffs, how I love you…»
«Убью!» — безадресно подумал Тротман. Хотя в целом был гуманист и не далее как позавчера даже дал горстку бессмысленно бренчащей в кармане мелочи уличному сборщику средств на улучшение жизненной среды какого-то там малого северного народа.
Да, приходится признать, что соседей по квартире он переносил с трудом, хотя населена она была милейшими людьми, выпивавшими только по праздникам. Комнату справа занимал обладатель длинных, хотя и редких волос, дядька, вечно одетый в пижамные штаны и застиранную футболку неопределимого цвета, с которой кротко взирал на мир то ли Клэптон, то ли Харрисон. Чудак, но безобидный.
Мать-одиночка, со своими тремя малолетними отморозками занимавшая две комнаты слева, и вовсе была незаменима в смысле занять соли или хлеба. А вот поди ж ты – почему-то Леон соседей недолюбливал. В том числе тех, с которыми почти не знался. Особенно после такого вот, как в это утро, аварийного пробуждения. Следовать заповеди христовой и возлюбить ближнего своего, как самого себя, может по определению лишь тот, кто небезразличен к себе. А у Леона были с этим весьма ощутимые проблемы.
Если верно, что сон отображает внутреннюю сущность человека, то Леон Тротман был напичканной кучей комплексов половой тряпкой. Подлые скопления нейронов в вестибулярных ядрах его продолговатого мозга регулярно, едва ли не еженощно устраивали ему встряски, после которых не то что работать, но и жить-то не хотелось. Иногда, как, например, этой ночью, выплывавшие из подсознания образы были пугающе реальны, начисто сводя на нет усилия психотерапевта, с которым он регулярно встречался. Но хуже всего было то, что ночные видения постепенно переселялись в явь. Впрочем, не было проблем и с движением в обратную сторону: Тротман перетекал из реальности в изнаночные слои своего сознания — и обратно — с проворством заправленной в швейную машинку нитки.
Леон скользнул взглядом по лежащей на прикроватном столике книге. Она была раскрыта на черно-белой иллюстрации, на которой человек с неприятным лицом сыпал что-то в бокал другому, вдохновенно играющему на клавесине. Вспомнил думающего стихами голубя из своего ночного кошмара и понял, что ему уже и Пушкина перед сном читать вредно.
Журналист откинул одеяло, сел, и, раздраженно что-то пробормотав, захлопнул книгу. Дуновением воздуха по столику потащило пустые пакеты из-под чипсов и кальмаров. Один из них упал на пол, другой уткнулся в пустые пивные банки.
Тротман влез в потертый махровый халат, в кармане которого обнаружился крохотный разговорник – и вспомнил, что скоро ему ехать в Краков на экономический саммит. И хорошо бы к этому времени еще что-нибудь выучить на польском кроме выуженных из интернета ругательств.
Леон прихватил со стола флакон темного стекла, и, шаркая тапками, прошел в ванную. Запершись на крючок, он первым делом вытряхнул на ладонь капсулу из бутылька. Вообще-то ее полагалось проглотить и запить водой, но в их редакции все знали, что лекарство действует гораздо быстрее, если втянуть состоящий из мельчайших гранул порошок в нос.
Ребром ладони Леон небрежно протер стеклянную полочку под зеркалом, затем вскрыл трясущимися руками желатиновую оболочку и насыпал на стекло оранжевую дорожку. Кусочек мягкой коктейльной трубочки был на своем месте, в стакане с зубной щеткой. Тротман закинулся порошком и присел, закрыв глаза, на край ванны, ожидая живительного эффекта. И почти сразу, пробормотав:
— Какого черта… — вскрыл и втянул в ноздри содержимое еще двух капсул, в несколько раз превысив рекомендованную ему дозу разового приема лекарства. Передозировка, так это называют люди, имеющие отношение ко всякого рода медицинским препаратам и, разумеется, наркотикам.
В «Д’Эльфе» все творческие работники носили с собой и регулярно принимали такие облатки. Работать приходилось с полным напряжением сил, редакционные задания легкими не бывали, а общение с героями статей — часто крайне неприятными людьми, нередко грубыми и склонными к насилию — требовало запредельного терпения. Поэтому штатный психотерапевт редакции, доктор Олендорф, уже в первые дни работы начинал выдавать каждому хроникеру флаконы с коричневого цвета капсулами. И Тротман скорее вышел бы из дома без штанов, чем без заветного бутылька.
Облатки были одинаковыми у всех, но их содержимое отличалось по цвету. За восемь лет журналистского труда в «Д’Эльфе» Леон успел заметить, что у редакторов отделов порошок в капсулах желтый, у ведущих обозревателей и аналитиков — зеленый, ну а у рядовых журналюг оранжевый. Такой же как тот, который он минуту назад втянул в правую ноздрю, потом в левую и снова в правую. А в бытность свою практикантом он, помнится, поправлял здоровье капсулами, заполненными похожим на крупнозернистую пудру голубым веществом.
Гранулы отличались не только цветом, но и силой воздействия, но получить более действенное лекарство можно было лишь перешагнув с одной ступеньки карьерной лестницы на следующую. Ходили еще слухи, что у главного редактора порошок лилового цвета, и обладает он чудодейственной, просто термоядерной какой-то силой, но точно этого не знал никто. Кроме главреда, разумеется, но задавать ему вопросы на эту тему не позволял любопытствующим их инстинкт самосохранения.
Ожидая эффекта, Тротман привычно задумался над тем, есть ли связь между цветом порошков и колером еврокупюр. Но как всегда не пришел ни к какому определенному выводу.
Через минуту стало значительно легче. Леон встал, сделал шаг к раковине. В зеркало теперь смотрелся безусловный альфа-самец, мужественный красавчик с волевым подбородком и уверенным взглядом холодных голубых очей, а не то потное бесполое ничтожество, которое с отвращением глядело на свое мутноглазое отражение еще пару минут назад. Впрочем, в последнее время этого заряда бодрости хватало ненадолго.
Просмотрев почту, Леон оделся, вышел в коридор, запер свою комнату. За спиной, в кухне, две соседки вели разговор на вечную тему адюльтера – кто, с кем, где и когда. Поскольку у одной из них личная жизнь носила чисто эпизодический характер, а у другой отсутствовала напрочь, то чаще всего предметом обсуждения становились интимные подробности жизни звезд эстрады и политики, в которых Леон часто с профессиональной ревностью узнавал детали из статей своих коллег, пишущих всякую гламурную чушь.
Третьей в компании соседок была Памела Андерсон в красном купальнике, от вида которого сегодня Тротмана передернуло, но она привычно молчала, отстраненно улыбаясь с ветхого плаката на довольно грязной стене. Светская жизнь табора, в который превратил квартиру ее хозяин, постоянно сдающий комнаты разным арендаторам, Памелу явно не интересовала. Тротман ее тоже не возбудил: Леон боковым зрением заметил, что при виде его мешковатой фигуры кинодива непроизвольно зевнула, деликатно прикрыв открытый рот ладошкой.
У одной из соседок телефон заиграл «Прощание с Родиной», одну из тех мелодий, что замучила своей гениальностью всех в пределах ее слышимости. Опять припомнились ночные ужасы! Именно эту мелодию насвистывал дворник в недавнем сне, вспомнил Леон и невольно прибавил шагу, стараясь как можно быстрее покинуть коммунальные пределы.
Репортер спустился по лестнице, на ходу проверяя, на месте ли ключи, очки, флакон с волшебными капсулами и телефон. Следя, чтобы случайно не коснуться ободранных перил, стен и криво на них налепленных батарей отопления. Стараясь не дышать.
В тесной парадной воняло. Запах был не то чтобы сильный, но очень уж навязчивый. И обычно по лестничным клеткам слонялось, уныло мяукая, три-четыре потрепанных жизнью создания, при одном взгляде на которых становилось ясно, откуда эта вонь.
Но сегодня Тротман не встретил на лестнице ни одного кота. Зато чуть не наступил на белку. Не совсем обычную, размером со взрослого исполинского кенгуру. С двумя торчащими из-под носа резцами немыслимой величины.
Белка сидела в углу под пожарным щитом, вытянув широко расставленные задние лапы, и Леон решил, что это, должно быть, самец. Хотя в промежности этого чудовища было пусто и гладко, никаких первичных половых признаков. Еще он подумал, осторожно перешагивая через лапы монстра, что три капсулы с утра натощак – это явный перебор.
— Мяу, — неожиданно сказал грызун, глядя прямо перед собой огромными, каждый с десертную тарелку, немигающими глазами, и Леона окатило исходящей от него волной перегара. Затем белка чинно сложила огромные лапы на белый овал живота.
«Точно самец», — поморщился Тротман.
Так-то эта белка ни в чем не нуждалась, просто захотелось себя заявить – вот она и мяукнула. В этом смысле грызуны ничем не отличаются от большинства политиков и ясновидящих: они тоже часто издают какие-то звуки только для того, чтобы про них не забыли.
Тротман, уже взявшийся за ручку входной двери, задумался, а какие, собственно, звуки издают белки? Цокают, кажется. Но при этом совершенно механически произнес:
— Кис-кис-кис…
Бело-рыжее существо скосилось на Леона и презрительно фыркнуло.
— Вот же тварь наглая!.. — сказал Тротман, ступая через порог, оглянулся и добавил:
— С-сука!
— Сам ты!.. Козел! — отчетливо проворчала белка хриплым пропитым голосом. — Как им делать нечего, так сразу к белочкам приставать начинают… Когда у нас, может быть, своих дел невпроворот. Собой займись! — зловредно посоветовала она, завалилась на бок и, похоже, сразу заснула. Из утробы грызуна, во всяком случае, донесся храп. Хотя глаз он не сомкнул.
«Показалось!.. — отстраненно подумал пока еще бодрый Леон. – А то с чего бы это в эдакую рань так колбасило?»
Из-за его спины донеслось неясно кому сказанное тем же сипатым голосом:
— Чертовы вертолеты!.. Отгоняй их, отгоняй!
Тротману со страшной силой захотелось принять еще парочку чудодейственных капсул. Выйдя во двор, он достал из кармана флакон, потряс его и, решив, что до среды ему этих порошков хватает даже с лишком, проглотил еще три.
За спиной снова хлопнула дверь. Леон обернулся: слегка покачиваясь, на крыльце подъезда стояла на задних лапах, передними почесывая пузо, та самая белка. Теперь стал виден и ее огромный хвост, сильно потрепанный, но тянущийся вдоль спины вверх как пришитый.
Вдруг, с какой-то неожиданной яростью, она уперлась лапами в свою огромную голову и, пыхтя от напряжения, принялась толкать ее вверх, энергично вертя при этом в разные стороны туловищем. Кисточки на ушах белки раскачивались, хвост ходил ходуном. И Тротману на секунду показалось, что она пытается оторвать собственную башку.
Журналист отбежал в сторону, оглянулся: гигантский грызун уже оставил в покое свою голову и теперь истошно кашлял, упершись лапами в грязные колени. Голова, слава богу, была на месте. Потом белка выпрямилась… Постояла немного… И потащилась следом за Леоном.
В парке, начинающемся прямо от подъезда, не было никого, кроме мужика с огромной собакой. Леон встречал их почти каждое утро и опять мимолетно позавидовал, как это часто бывало, той безмятежности, с которой они всегда бродили по аллеям. Пес подволакивал задние лапы, его седой хозяин едва заметно прихрамывал, но в их неспешности было столько взаимного понимания, будто их связывали невидимые нити.
Глядя на них, видя, как они посматривают друг на друга, причем пес при этом странно выворачивает шею и смотрит на губы хозяина, будто читает по ним слова, с которыми к нему обращаются, как подходит к хозяину и будто случайно утыкается головой в ногу и как жмурится своим единственным глазом, когда хозяин легонько треплет его уши, Леон физически ощущал исходящие от этой парочки флюиды счастья. Ему самому, непонятно почему, становилось при этом как-то легче и теплее; и хотелось поменять что-то в своей жизни, хотя он сам затруднился бы сказать, что именно.
Однако к тому времени, когда Тротман, пройдя по диагонали прилегающий к его дому парк, вошел в большой универсальный магазин, через который пролегал самый короткий путь к автобусной остановке, на него опять накатило то странное состояние, в котором он томился последние несколько лет. Его было сложно описать, но еще труднее с ним было жить. Даже чудодейственный порошок уже не помогал.
Вот, например, идет Леон по искусственному мрамору просторной торговой галереи мимо бесчисленных магазинчиков и кафе, и одно это уже мучительно. Ему кажется, что сидящие за чашкой утреннего кофе люди гораздо достойнее его. Вон как презрительно смотрят, как будто точно знают, что он себя всегда неуверенно чувствует в месте, где надо отдавать распоряжения, пусть даже официантке.
Хотя на самом деле на Леона крайне редко обращали внимание. Прав был шеф-редактор Бриннер, как-то вечером, в ирландском пабе, после трех бокалов своего любимого пива из карамелизированного солода мрачно заметивший, что если их редакция очутится на необитаемом острове, то Тротмана съедят сразу, еще до того, как закончится аварийный запас пищи. Посмотрел в дальний конец барной стойки, где после шести рюмок абсента тихо дремал, уткнувшись лбом в блюдо с чипсами, его самый нелюбимый подчиненный, и добавил: съедят, посетуют на слишком большое содержание жира в отбивных и тут же забудут. Обычная судьба посредственности.
Когда Леону это пересказали, он, еще угнетаемый остаточным алкогольным опьянением, лишь пожал плечами: очень долгое прозябание на узкой грани между ночными кошмарами и не намного менее ужасной действительностью давно поселило в нем убежденность в том, что они не особо отличаются друг от друга, и когда станет совсем погано — надо лишь постараться проснуться в какую-нибудь третью реальность.
Корпоративный мозгоправ два раза в неделю, по средам и пятницам укладывающий Леона на кушетку в своем кабинете, расположенном прямо в редакции «Д’Эльфа», как мог поощрял зачатки мужественности, надежно скрытые в таинственных глубинах души своего пациента, но по-настоящему помогали только выдаваемые им капсулы. Одна лишь возможность конфликта начисто лишала Тротмана самообладания. Поэтому, когда с одного из столиков в него брызнуло кетчупом, который сначала вроде не хотел выдавливаться из бутылочки, а потом с противным звуком вывалился в тарелку, окропив заодно мелкими капельками куртку Леона, он сделал вид, что ничего не произошло, скорчил задумчивое лицо и скосился в потолок. Само собой, прибавил ходу.
В конце сквозной галереи Тротман прошел в одни стеклянные двери и стал открывать другие, тоже с надписью «Выход», когда навстречу ему полез пританцовывающий парень в наушниках. Он наступил Леону на ногу и толкнул его плечом. Негодование охватило репортера.
«Эй!..» — возмутился он и даже попробовал придержать наглеца, ухватив его за рукав. Хотя понятия не имел, что станет делать, если тот вдруг возьмет и остановится.
Драться Тротман не умел. Да что там драться — даже как следует обругать он никого бы не смог. Вершиной его достижений в этой сфере стал случай, когда в темной подворотне его остановил мордоворот, потребовавший сигарету. Или мобильный телефон — гопник проявил крайнюю широту запросов.
Две рюмки абсента не сделают пентюха героем, но в критической ситуации помогут ему предъявить миру все резервы мужественности. Леон, над кроватью которого в детстве года три висел календарь с Брюсом Ли, с легким кряхтением встал в боевую стойку, поднял на уровень груди сжатую в кулак правую руку, левую, ладонью вверх, протянул в сторону гопника и сделал ею приглашающий жест. После чего ушел с места так и не состоявшегося единоборства нетронутым, поскольку у хулигана началась отключившая его истерика. С бьющимся на пределе громкости сердцем Тротман рысцой бежал до самого подъезда, всю дорогу сопровождаемый несущимся из подворотни хохотом.
Этот, в наушниках, с которым Леон столкнулся в дверях, повел на Тротмана ленивым глазом, затем резко стукнул носком ботинка в голень. И пошел себе, не сказав ни слова.
Стало не только обидно, но и больно. Однако боль сразу доказала Леону, что он не спит, в чем сам он уже стал слегка сомневаться. И, зная себя, он понимал, что депрессия вот-вот перерастет в панику. Не считая, он вытряс в ладонь горсть пилюль и, кривясь и откашливаясь, проглотил их все.
Затем, обернувшись, Леон снова увидел исполинскую белку, что попалась ему в подъезде и тащилась за ним от самого дома. Он вяло махнул рукой, решив не обращать на нее внимание. Авось сама потеряется…
Тротман вышел на улицу и побрел в сторону перехода. Где-то глубоко внутри он знал, что это лишнее, что молодой человек его возраста должен положить руку на ограждение и перемахнуть преграду одним прыжком с хищной грацией леопарда. А затем перебежать дорогу именно там, где надо ему, а не тащиться за сто метров к переходу, устроенному там, где нужно было им.
Эти мистические они занимали огромное место в его жизни. Они существовали где-то рядом и постоянно пакостили, самыми причем изощренными способами. Ну не может же он сам по себе быть таким недоумком, а? Обязательно кто-то во всем виноват. Ясно же, что это они, кем бы они ни были. Вот только обвинить их было сложновато.
Однажды Леон с легкой оторопью понял, что завидует антисемитам. И зависть эта огромна и всепроникающа. Стоит сразу отметить — и неизбывна, поскольку некоторая часть его предков относилась к семитам безо всяких анти.
Да — тернисто и многотрудно житие антисемита. Тяжко этому горемыке коротать век под железной пятой пейсатых изуверов с генетически искалеченной пятой графой. Это не жизнь, а полный тухес, когда одни только масоны кругом, каббалистов крючконосая свора, воды же в кране как не было, так и нет. А в подъезде опять кто-то справил нужду, и воняет это безобразие не иначе как отпетым сионизмом.
Таки да, тем, кто не верит, что вещество может быть одновременно твердым, жидким и газообразным, стоило бы заглянуть в черепную коробку антисемита, когда он рассуждает о всемирном жидо-масонском заговоре. Но самый цимес в том, что этот расист может не скрывать своей фобии. Снял напряжение гневной тирадой — и снова как огурчик, свеж и бодр. В отличие от молча страдающего Тротмана.
Его персональные страхи обнародованию, увы, не подлежали. Причиной тому была их потусторонняя природа.
Серые тени, будто слепленные из рогожи, с огромными безжалостными глазами. Эти вечно прятались в густой листве деревьев, за киосками и рекламными тумбами, наблюдали за ним с чердаков и из подвальных окошек. В их существование Леон уверовал в детстве. Они просто пугали, влезая в его мысли, навязывая странные речи и поступки. Особенно спьяну. В юности они стращали его редко, от силы пару раз в год. Теперь – каждую пятницу. Пёрли на абсент, как лещ на мотыля.
Еще были отражения, совершенно неожиданно появлявшиеся в блестящих поверхностях. Эти казались безобидными, но только до поры, когда, растягиваясь на полированной или стеклянной поверхности, раскрывали Тротману глаза на пугающую суть самых простых вещей. В различного рода развлекательных парках Леон всегда обходил стороной кривые зеркала в комнатах смеха – эти они встречались повсюду, но обитали именно там.
Однако самими страшными были белые двухмерные существа, гнусные зубастые твари, которых Тротман видел боковым зрением, но за время, пока переводил взгляд, они поворачивались к нему ребром и казались обычной ниткой или волосом. Или внезапно исчезали. Хотя довольно часто притворялись обычной бумагой или даже газетным листом.
Однажды Тротман на корпоративе поделился своими страхами с шефом. Зелен лицом, едва двигая членами, Бриннер подошел к нему на следующее утро, ближе к полудню, и слабым голосом спросил:
— При чем здесь отдел политики?
И показал Леону свой блокнот, в котором на последней странице корявым пьяным почерком была написана одна фраза — «отдать этого психа тротмана в параноики или уволить на хрен». То есть уволить в указанном направлении — это вопросов у шеф-редактора не вызывало, а перевод в отдел международной политики, где, по общему мнению, работали одни параноики, заинтриговал. Тротман тогда отговорился тем, что и сам ничего не помнит.
В общем, доводили они Леона. И Тротман, вышагивая вдоль дорожного ограждения и желая его перепрыгнуть боялся, что прыжок не получится, что он заденет перила каблуком, а то и вовсе коленом, и нелепо плюхнется в дорожную грязь. Один раз, не так давно, именно так все и получилось. Вот и тащился Леон к переходу, мрачно думая, что сам он полная дрянь, и сны у него дрянные, и даже фамилия та еще. Ну кто эту фамилию придумал — Тротман? Такие только в пошлых анекдотах бывают. А ему вот жить с ней.
Навстречу шли две симпатичные девушки и обе смотрели на него. Леон, сохраняя отсутствующее выражение лица, привычно покраснел. Девушки громко разговаривали, а тут еще рассмеялись. Тротман остановился между каким-то железным люком в асфальте и полной грязной воды лужей и присел завязать шнурок на ботинке. Одна из девчонок обошла его по люку, другая по луже, причем брызги полетели Леону прямо в лицо.
Тротман выпрямился и с горечью посмотрел вслед мини-юбке на задорно оттопыренном заду. Ему вдруг захотелось поплакать. Как в детстве. Забиться в самый темный угол и себя как следует пожалеть. Что явно указывает на то, что в реальном мире нет ничего вечного: действие втянутого в нос меньше часа назад порошка явно закончилось, а проглоченные несколько минут назад капсулы, судя по всему, еще не растворились в желудочном соке.
Пока Леон провожал взглядом красоток, люк у его ног открылся, и он увидел работающий эскалатор, нижняя часть которого уходила в беспросветную тьму.
Любой другой человек удивился бы. Откуда, черт его побери, этот эскалатор тянется? Кому он здесь нужен, посреди тротуара, в полусотне метров от ближайшего здания? Любой, но не закаленный ночными кошмарами и редакционными заданиями репортер «Д’Эльфа».
Жизнь в постоянной рукотворной иррациональности поневоле вырабатывает устойчивое неприятие законов логики. На том стоит и стоять будет современная журналистика.
Эскалатор скрипел, кряхтел и щелкал, будто нес на себе неподъемную тяжесть. И через несколько секунд Леон увидел на ленте смутные очертания тени, похожей на очень высокого и худого человека. Эта фигура приближалась к поверхности, и вскоре он понял, что видит нечто в просторном черном балахоне, из капюшона которого скалится череп. На плече тень держала длинный и весьма на вид опасный инструмент.
Леону очень захотелось на прием к своему психоаналитику, хотя его день, среда, был еще не скоро.
Меж тем фигура выросла из люка и ступила на асфальт. Леон нервно хихикнул: перед ним стояла обычная дворничиха в чересчур просторном и изначально синем, но уже застиранном до блеклого сиреневого цвета халате. Чем-то похожем на дамское платье конца девятнадцатого века… Может, слишком костлявая и высокая, но вполне себе живая бабуля. В завязанном на затылке платке, из-под которого лезли редкие седые волосики. С метлой на плече.
— Вам помочь, бабушка? — спросил зачем-то Леон. Он, как все неуверенные в себе люди, часто делал то, что от него вовсе и не требовалось. Причем почти всегда делал это не вовремя.
С высоты своего баскетбольного роста старуха удивленно посмотрела по сторонам, бросила метлу в люк, затем сверху вниз уставилась на Тротмана.
— Ты это мне? – недоверчиво спросила она низким гнусавым голосом, разглядывая зачем-то его темечко.
— А кому еще? – как-то очень по-детски удивился теперь уже Леон. Старуха хмыкнула.
— Ладно, милок, — неожиданно согласилась она. Теперь ее голос звучал тоненько и немного даже жалобно. Или насмешливо – Тротман не понял.
— Помоги бабушке, подай на бедность. То-то вещий сон мне был, будто рыжий кот на подушку нагадил… – пробормотала дворничиха, уставившись на плетущуюся мимо белку. Ту самую, из подъезда. — Бабушка сирая, бабушке никакая денежка лишней не будет.
Тротман замялся. Старушка тем временем неуловимым движением достала из воздуха пачку купюр, с верхней из которых на Леона с укоризной посмотрел президент Франклин, и потрясла ею перед носом репортера:
— Если мелких нет, то бабушка может и сдачу дать.
— Я, извините, не то имел в виду, — заикаясь и не в силах оторвать взгляд от пачки, которой вредная бабка постукивала по костлявой ладони, пробормотал Леон. — Через дорогу перевести или там подсказать чего.
Старуха недобро покосилась на Леона. Мимо проехала фура, с крыши которой ветром сдувало то ли опилки, то ли какую другую дрянь. Что-то попало Тротману в глаз, он моргнул, и за это мгновение доллары в руке ехидной старушки превратились в скрученную в трубку газету с засохшими трупиками мух по верхнему краю.
«Наша газетка… — подметил Леон. — А бабулька не иначе как из цирковых. Как ловко трюкачит-то…»
— Подсказать, говоришь? — переспросила бабка. Прозвучало это довольно зловеще.
— Бабушка твои статейки читала. Бабушка мордаленцию твою бессовестную на заставках ох как запомнила! Так что… Бабушка, она ведь нежная как весенняя незабудка, мухи попусту не обидит.
Она скосилась на газету.
— Эти не в счет… Но если вздумаешь бабульке чего советовать — язык враз откушу.
Леон покраснел так, как умеют это делать только рыжие:
— Это вы про рейтинг абсолютно надежных пенсионных фондов?
— Спасибо, напомнил! — всплеснула руками бабка. — За те советы отдельное гран-мерси!
Старуха ухватилась кончиками пальцев за полы халата и сделала книксен.
— Было времечко, когда мы, заслуженные пенсионеры, ветераны войны и труда, тебя бы за них четвертовали, и ты нам за легкую смертушку, за милосердие наше еще спасибо сказал бы. Даже не знаю, каким местом…
— Так, может, хоть через дорогу перевести? — заикнулся Леон.
Старуха замерла и к чему-то прислушалась. Затем откуда-то — ему показалось, из воздуха — вынула косу с заточенным до синевы лезвием.
Тротман обомлел. Такого фокуса ему видеть еще не доводилось. Вернее, подумал он, завороженно разглядывая инструмент, больше похожий на привязанный к длинной рукояти самурайский меч, так его еще никогда не глючило.
Над их головами, громко хлопая крыльями, пронеслась стайка голубей. Старуха проводила ее взглядом и Леон невольно сделал то же самое. Вдруг от стаи отделилась одна птица и, сделав круг, легла на обратный курс. Быть того не могло, но у Тротмана появилось ощущение, что голубь летит не просто в его сторону, а именно к нему. Он даже почувствовал лютый птичий взгляд, будто не голубь это был, а крылатый василиск. Любой сторонний наблюдатель не смог бы не согласиться, что сизарь пялился на Леона в точности так, как смотрит на своего обидчика сицилийский крестьянин с лупарой, обрезом охотничьего ружья, в руках. Вендетта!
За несколько десятков метров от Леона летящий в точности на него голубь расправил крылья и чуть не спланировал на его голову. Журналист вжал голову в плечи, но с места не стронулся, и бомбочка птичьего помета точно шмякнулась полужидким эполетом на его левое плечо. Довольная птица сделала разворот и понеслась догонять свою стаю.
Дворничиха захихикала:
— Кого и куда ты можешь отвести?
Но сразу стала вновь серьезна.
— Обойдусь без твоей помощи… — проворчала старуха вновь изменившимся голосом, больше подходящим роботу, подошла к дорожному ограждению и одним прыжком его перемахнула.
«Ну вот, опять… — расстроился Леон, на миг забыв о трюке с косой и даже о голубином подарке на плече, — даже эта грымза…»
Бабка обернулась:
— Но как ты меня увидеть-то смог, а? В сегодняшнем списке тебя точно нет… Подумай на досуге.
И растворилась в потоке автомобилей.
Леон добрел до перехода и дождался зеленого, хотя все перебегали на красный. Ему всегда казалось, что на светофоре стильнее стоять и ждать разрешающего света, поскольку большинство на это плевать хотело. Это вроде как выглядит принципиальной позицией, а ему всегда хотелось казаться человеком с твердыми жизненными устоями. За время работы в «Д’Эльфе» он усвоил, что в жизни важнее казаться, чем быть.
Тротман перешел улицу, остановился у стеклянного павильона.
— Это не двадцать третий только что отъехал? — спросил он у чрезмерно полного пожилого мужчины, развалившегося на скамье под автобусным расписанием. В одной руке толстяк держал надкушенный пирожок с сосиской в слоеном тесте, в другой — большой бумажный стакан с дымящимся кофе. На его животе уютно расположился пакет, весь в пятнах пропитавшего его жира, в котором, судя по всему, ждал своей очереди еще один пирожок. Или два. А то и полдюжины.
Под скамейкой, блестящим черным носом в угол, лежал маленький кудлатый песик. Он изо всех сил делал вид, что происходящее над головой его не интересует, но то и дело косился вверх. Леон, уловив соблазнительный запах мяса и свежей выпечки, мимолетно посочувствовал серому бродяжке — каково ему, с его-то чутьем, вдыхать этот обольстительный аромат.
— Извините, — еще раз обратился Тротман к толстяку, — вы не заметили…
— Понятия не имею, — перебил его обжора, продолжая пялиться на пирожок в своей правой руке. — В жизни есть вещи поважнее автобусных маршрутов. Завтрак, например.
И, оценив ее величину, с довольным урчанием целиком засунул в рот остатки сосиски в тесте.
Леону вдруг вспомнился сосед, тот самый хиппи. Он всё время забывал о существовании освежителей воздуха, и всякий раз, посещая с серьезными намерениями общую уборную, жег там после этого спички. Запах сгоревшей серы вплетался в оставшуюся после соседа вонь, делая ее непереносимой. А сейчас на остановке вдруг засмердело именно ею.
Свет неожиданно померк, в нем заиграли разноцветные оттенки. Но не празднично, как-то тревожно стало от этого.
Толстяк жевал, как в замедленном показе, и Тротман отчетливо слышал теперь звук перемалываемых зубами белков и углеводов. Это было похоже на шелест смываемого волнами песка, слышный ныряльщику под водой.
Леон напрочь забыл об автобусе. За спиной толстяка, на довольно грязной и покрытой трещинами стеклянной панели, появился темный силуэт, Тротману уже знакомый. Он отчетливо видел смутно белеющий из капюшона череп, просторный балахон и отставленную руку, опирающуюся на длинный посох с загнутым верхом.
Пес под скамейкой сначала поднялся на передние лапы и легонько зарычал на стекло сбоку от себя. Но почти сразу тихое рычание перешло в поскуливание, и бродяжка снова лег, уронив голову между лап. Так, как ложатся собаки при встрече с тем, чего боятся и чему без борьбы покоряются.
Что-то невероятное произошло с толстяком. Внешне он никак не изменился, продолжал жевать и даже поднес ко рту левую руку, готовясь отхлебнуть из стаканчика, но из его головы теперь исходила ослепительно сияющая нить. Она вырывалась из лысой макушки и упиралась в непрозрачный потолок павильона, тянулась ли она и выше — этого Леон видеть не мог. Нить вибрировала и тихонько гудела, как электрическая дуга. Вдруг отчетливо запахло еще и сырой землей.
Вспотевшей ладонью Леон сжал в кармане пузырек с капсулами, вытянул его из кармана, попытался открыть. Дрожащие руки его не слушались, а когда все-таки удалось поддеть ногтем крышку, капсулы коричневыми брызгами полетели во все стороны. Тогда он что было сил ущипнул себя за руку. Черт, опять стало больно!.. Это не сон. И не глюк.
Темный силуэт за стеклом был по-прежнему неподвижен, но рука с посохом начала двигаться. Леон увидел длинное, чуть согнутое металлическое лезвие, медленно проходящее сквозь стекло. Оно двигалось так легко, будто на его пути не было никакого препятствия и прорезало оно воздух, а не сплавленный с содой и известью кварцевый песок. Затем показался деревянный черенок, на который оно, это лезвие, было насажено; секундой позже из стекла вылезла костлявая рука, уверенно сжимавшая косовище чуть выше рукояти. И всё это на мгновение застыло.
Не прожевав один пирожок, толстяк уже полез в пакет за следующим. В этот момент коса опять пришла в движение. Лезвие плавно прошло над ненасытной утробой, перерезав извивающуюся блестящую нить.
Толстяк захрипел. Он уронил стакан на землю, а пакет с булочками на живот, и судорожно схватился руками за горло. Его лицо налилось кровью, глаза широко раскрылись, и толстяк уставился на Леона, глядя сквозь него с совершенно бессмысленным выражением лица. Из его горла вырывались свистящие звуки, кожа с пугающей быстротой приобретала синеватый оттенок.
Леона парализовал страх. Он упустил, когда и куда исчез силуэт за стеклом и что стало с верхней частью сверкающей нити — но нижняя ее часть еще светилась над макушкой умирающего от приступа удушья пожирателя пирожков. А в том, что толстяк доживает свои последние секунды, Леон, слыша издаваемые им звуки, уже не сомневался. Доконали-таки бедолагу молочные сосиски в тесте.
Совсем слабое свечение над головой обжоры рассеялось в тот же миг, когда руки его упали и вытянулись вдоль тела, голова откинулась, изо рта во время последней конвульсии выскочил порядком помятый огрызок сосиски, подкатившийся к ботинкам Леона. Начался всегда печальный процесс выравнивания температуры тела и окружающей его среды.
Зато сразу ожил пес под скамейкой. Он поднял голову, понюхал и даже лизнул расплывающуюся по асфальту лужицу, в которой сливок, судя по цвету, было больше, чем кофе. Затем вылез из-под скамьи, потянулся, и, то и дело оглядываясь на покойника, подошел к Леону. Присев, песик понюхал сосиску и уставился на Тротмана умными черными глазенками.
— Будете? — тихо спросил он.
— Что? — недоверчиво глянув на пса, очумело огляделся Леон в поисках источника звука.
— Сосисочку, говорю, доедать будете? — уже истекая слюной, очень терпеливо переспросила собачка. Тротман уставился на нее и отчаянно замотал головой.
— Спасибо! — нюхнув сосиску, сказала вежливая как пансионерка монастырской школы дворняжка. — Не часто в нонешние трудные времена встретишь человека столь широкой души. Премного вам благодарны! — еще раз тепло поблагодарила она и, обернувшись в сторону скамьи, добавила:
— Эх, кот его перекот, что с людьми жадность-то делает!.. Верно?
Леон очумело кивнул.
— А ведь кабы подкармливал он маленьких милых песиков… таких вот, как я… И сам бы тогда поменьше жрал… Глядишь, и жив бы был.
С этими словами псинка подхватила с земли половинку сосиски, обогнула Тротмана и пропала за углом павильона.
Леон попятился и остановился лишь у края дороги. С опаской огляделся.
Оказалось, что давешняя огромная белка — и Тротман нисколько этому не удивился — тоже здесь, растянулась под боковой стеной павильона и, конечно же, неприлично громко храпит.
Мимо шли люди, десятки, сотни людей. И от каждого тянулась вверх цветная нить, похожая на паутинку — бирюзовая или бежевая, сиреневая или фисташковая — Леон видел одновременно сотни различных цветов, названий большей части которых он даже не знал.
Нити возносились вверх и пропадали в низких облаках. А вдалеке они сливались воедино, небо на горизонте походило на клубок цветной шерсти.
С довольно неестественным в данных обстоятельствах спокойствием Тротман, всё на свете пытающийся описать в пригодном для сдачи в очередной номер газеты виде, подумал, что небо выглядит так, будто на сделанный вручную из ореховой коры и хлопка мятый лист бумаги опрокинули банку, в которой отмывали после акварели кисти.
Страх прошел. Леон ощутил, как сердце его исполняется восторга. Но это было упоение, замешанное на предвосхищении конца. Как будто приоткрылась дверь в некое тайное знание, и надо было лишь шагнуть в пропасть, чтобы открылась истина. Мелькнувшая было трезвая мысль — «Господи, и с чего же меня так прёт-то?» — бесследно растаяла в этой эйфории.
В чарующей какофонии цвета звучали и грозные нотки: Леон отчетливо видел, как где-то очень далеко пару раз появились и тотчас исчезли похожие на молнии серебристые сверкающие зигзаги. И каждый раз Леон представлял перерезающую их косу-литовку, сжатую в костлявой руке.
Эти разноцветные паутинки, непрестанно вибрируя, прорастали и из несущихся мимо автомобилей, поэтому Тротман сразу обратил внимание на рейсовый автобус, над которым не колыхалось ни одной нити. Зато над лобовым стеклом виднелся номер маршрута, нужный Леону, двадцать третий.
Автобус замедлил ход, проплыл мимо Леона, и в каждом окне он увидел старуху, как две капли воды похожую на ту, с которой столкнулся четверть часа назад. Правда, эти были без платков. Хотя с такими же вредными мордами.
— Ну что, может, с нами прокатишься? — прозвучал за его спиной ехидный голос с легко узнаваемыми металлическими нотками.
Леон вжал голову в плечи и неумело перекрестился. Слева направо. Потом, на всякий случай — справа налево. Он забыл, как это делается. И пальцы, кстати, как складывать? Указательный и средний прижимать к большому или мизинец и безымянный? Вот незадача…
Сзади раздался короткий смешок. А эти, в автобусе, заухмылялись так, как делают это туристы, желающие поддержать неудачно пошутившего экскурсовода. Одна сволочь, узкоглазая и желтокожая, явно издеваясь, поднесла к лицу направленный на Тротмана фотоаппарат. Смех в автобусе стал значительно громче.
— Жаль, — продолжила вредная бабка. — Сегодня будет забавно. Не каждый сможет пройти по канату. А для тебя, везунчик, еще и поучительно.
— Везунчик? — повернулся Леон к старухе. Увидел в капюшоне источающий свет череп и зажмурился.
Зловредная бабка, превратившаяся в собственный костяк, потянулась к его сумке, вытащила из нее ноутбук и сдавила его меж ладоней с чрезвычайной легкостью, будто газету смяла. На тротуар посыпалась труха из едва различимых кусочков пластикового корпуса и клавиатуры, микросхем и батареи, материнской платы и бог весть какой еще дряни. Вместилище души современного мира с легкостью необыкновенной в две секунды обратилось в прах.
— Теперь — да, — прогудела она. — Миг назад развеялись пылью и все твои статейки. Как любит говорить одна моя подружка, твое сердце уже не перевесит страусиное перо богини Маат — если не возьмешься за старое. Редко кому так везет. Сегодня ты можешь вылезти из десятой щели, в которую сам себя загнал. Ты получил возможность поменять компанию бешеных гоблинов на что-то более приятное. Не проворонь этот шанс — другого не будет. Это я тебе гарантирую.
Тротман слушал старуху с крепко зажмуренными глазами. Что-то в ней было такое, отчего смотреть на нее не было ни малейшего желания. Он почти ничего не понял из бабкиных слов, однако сумел сделать из них правильные выводы. Кем-кем, а дураком он точно никогда не был.
С негромким шипением закрылась дверь, автобус тронулся. Леон открыл глаза — вокруг всё снова стало буднично и уныло. На скамейке всё так же сидел мертвец, изо рта которого выглядывал кусок пропеченного теста. Пакет с остальными пирожками надежно лежал на его обширном животе.
Из-за растущих за остановкой кустов сирени мелкой рысцой выбежала уже знакомая Тротману кудлатая собачонка.
— Вы еще здесь? — приятно удивилась она. Заглянула в павильон, внимательно осмотрела мертвого толстяка:
— О, мяу твою мать, и харч на месте! В хорошем смысле этого слова. А я-то боялся, что вы уже все пирожки скушали. Не смог бы поставить это вам в вину, сам к ним неравнодушен, но был бы крайне разочарован.
Песик сел, почесал задней лапой за ухом и еще раз внимательно оглядел Леона.
— Вообще-то это я этого брюхана нашел первым, — вкрадчиво проурчал он, — но согласен, кошака через коромысло, именно после разговора с вами он околел.
И с явным огорчением добавил:
— И невозможно доказать, что он издох не вследствие вашего общения. Поэтому предлагаю поделить содержимое пакетика пополам. Давайте по справедливости…
Пес ненадолго задумался.
— Я возьму сосиски, вы — тесто. Вы случаем не на диете? Вот, кстати, совершенно непонятная вещь — диета. Мы, собаки, едим любую дрянь, когда голодны. Сытые – тоже. Про запас, на всякий случай. А вы, люди, выдумываете всякие глупости!
— Забирай всё, — едва шевеля онемевшими губами, прошептал Тротман, перебив разговорившегося пса.
— Сам не могу, — вздохнул двортерьер. — Ну не поверите – мертвяков, блевать твою шерсть, до жути боюсь! Это, не буду спорить, несколько странно… Матушка, помнится, утверждала, что мы ведем свой род от бразильских фил. И вроде как даже один питбуль был влюблен в мою бабушку. Что и говорить, отчаянная была старушка… Заради этого дела не то что с питбулем, а и с паршивым карликовым пуделем деру бы дала. Она, собственно, и сейчас такая.
Собачка пригорюнилась. Ее-то жизни явно недоставало романтических отношений.
— Тут неподалеку одна болонка проживает… Прелесть что за девочка! — пес воодушевился. — Прикус такой — залюбуешься! И осанка!..
Но в следующую секунду он уже злобно рычал, вскочив на тонкие лапки:
— С хозяевами, правда, не повезло девчонке. Дебилы! Не подпускают к ней никого… Именно тогда, когда всем срочно надо. На коротком поводке с ней гуляют. А хозяин, шипованный ошейник ему в гузку, вообще ее с рук не спускает, баклан двухметровый! Я терплю-терплю, но когда-нибудь я ему ахиллово сухожилие-то перегрызу!
Бродяжка снова закручинился, но тут же вспомнил, чего ради он здесь распинается перед этим чудаком, отказавшимся от сочной, почти не жеваной сосиски.
— Так что по бесстрашию мне в этом городе равных нет! — похвастал песик и искоса глянул на Тротмана, мол, верит ли.
— По крайней мере, от оперного театра до городского рынка. Это моя территория, других не имеющих прописки кобелей на ней не водится. Но прям плющит меня от одного только вида трупаков! Какие-то они все… совсем мертвые, вот правильные слова!
Песик обернулся на скамейку, деловито оглядел усопшего толстяка.
— Вот кабы вы подтолкнули его слегка… Ежели рукой брезгуете, можно и ножкой… Только подождите чуть-чуть, я на минуточку выйду. При столь нежной душе, как у меня, нельзя видеть, как над покойниками издеваются…
— Извините, это не двадцать третий сейчас отошел? — спросила Леона запыхавшаяся пожилая женщина. Не дожидаясь ответа, она поставила на землю сумки, повернулась к висящему на стенке павильона расписанию и стала что-то искать в кармане своей куртки.
Покойник вдруг поехал вдоль стеклянной стены, и остановился лишь ткнувшись боком в скамью. При этом он издал звук, до жути похожий на громкий печальный вздох.
Собачонка немедленно разразилась истерическим лаем, перемежающимся тоненьким визгом. В это самое время руки мертвеца безвольно свесились с лавки и последние пирожки посыпались с его живота на землю.
— Нет так нет, — пробормотал сначала отскочивший в сторону, но затем мгновенно успокоившийся песик.
Он подбежал к мертвецу, обернулся:
— Какой замечательный сегодня день, правда? А ведь так грустно начинался…
Аккуратно подхватил в широко раскрытую пасть две булочки и засеменил в сирень.
Леон достал из кармана бутылек с оставшимися капсулами и опустил его в мусорный ящик. С огромным трудом подавив желание разом проглотить эти капсулы – и будь что будет.
Рядом пронзительно закричала женщина. Она нацепила на нос очки и сразу поняла, что перед ней, под расписанием автобусов, на скамье павильона лежит труп. И, накричавшись вволю, вызвала по телефону спецслужбы.
Тротман всё это время стоял на остановке и провел на ней еще очень много времени.
Сначала под звук сирены, в огнях проблесковых маятничков прилетели медики и сначала суетились, потом же, когда поняли, что толстяку уже ничто не поможет, спросили Леона, давно ли он тут торчит и как все это вообще выглядело, но его рассказ слушать перестали на второй фразе, взяли по сигарете из пачки фельдшера и принялись ждать полицию, вполголоса обсуждая свои медицинские темы. Тротману не очень то и хотелось, но поневоле он узнал, что у «Барселоны» отличные шансы на победу в следующем кубковом матче, Месси же надобно сдать в психушку, если он всерьез намерен уйти из этого клуба. Курево опять подорожало, а диспетчер, какая-то Марго, хуже Гитлера: ведь знала же, что у них смена кончается, и все равно послала на вызов, где им еще не меньше часа валандаться. Так, ладно, где эти уроды? Небось пончики жрут, чего им еще делать…
Погода резко испортилась и Леону стало холодно. Не то чтобы начался дождь, это больше походило на сырой туман, но он по-прежнему стоял перед павильоном.
Полицейские подъехали и без спешки осмотрели труп, сделали несколько фотографий и сообщили Тротману, что он теперь свидетель. Зачем-то взяли у него адрес и поинтересовались, что он видел, но тут же их интерес привлекло что-то за за павильоном и они ушли туда. Тротман не сдвинулся с места.
Экипаж «скорой» погрузил усопшего на носилки и с огромным трудом впихнул в свою машину. Леон стоял, таращась в серую пелену, постепенно отходя от потрясений этого утра. Мимо проходили люди, за его спиной тормозили автобусы, а он все не двигался.
И дождался: вдруг из-за павильона, кашляя и бормоча что-то угрожающее, из туманной дымки вышла, покачиваясь, огромная белка. Та самая, еще из подъезда.
Леон обомлел: грызун-переросток держал под мышкой свою же голову. Журналист бухнулся на колени, не отводя глаз от неровно ступающего монстра: инфернальность происходящего была ему очевидна. На него навалился последний морок и Тротман, впав в полуобморочное состояние, решил, что перед ним рыжий конь Апокалипсиса. Из подсознания всплыла фраза «и ад следовал за ним».
Но за белкой – никакого ада! — ухмыляясь, почетным эскортом следовали всего лишь два копа. Да и произносимый ею пропитым сиплым голосом текст не имел никакого отношения к высокому стилю. Совершенно понятно, что Иоанн Богослов не одобрил бы подобных выражений.
Тротман задумался, а каким же местом изрекает белка угрозы, если голову свою несет в руках.
И внезапно рассеялся туман, и окружающий мир посветлел и обрел четкость. Журналист с облегчением понял, что не белка это вовсе, а довольно пожилой и на вид довольно измученный жизнью в целом и стеклоочистителем в частности мужичок в карнавальном беличьем костюме.
Еще он понял, что голубь – был, и песик – тоже. Но вот разговор с собачкой ему пригрезился. И старуха с косой – тоже.
Леон посмотрел на часы. С этой минуты у него началась новая жизнь, без заказных статей и оранжевого порошка. Нормальная жизнь, несовместимая с этим повествованием. Когда никакие потусторонние силы, будь они вымышлены или реальны, над тобой не властны.
Тротман не смотрел по сторонам, слишком занятый происходящим в его душе разделением событий этого дня на наркотические видения и реальность. Но если бы кинул он хотя бы один взгляд на заднюю площадку отъезжающего от остановки автобуса, то сразу увидел и узнал бы ехидную усмешку на худом лице старухи в застиранном, почти сиреневом халате.
Ваш комментарий будет первым