Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05)
(06) | (07) | (08) | (09) | (10)
(11) | (12) | (13) | (14) | (15)
(16) | (17) | (18) | (19) | (20)
(21) | (22) | (23) | (24) | (25)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ОГОНЬ, ВОДА И МЕДНАЯ ТРУБА
Трудна и опасна служба журналиста! Никогда не знаешь, кто и в какой момент разорвет тебе промежность.
«Интриганы интимных горизонтов» Михаил Веллер
Глава 12
НАЧАЛО БОЛЬШОГО ПУТИ
На перекрестке автобус грустно вздохнул сжатым воздухом из баллона рабочего тормоза и свернул в сторону зоопарка. Затем на самой малой скорости он протащился мимо здания психушки. Его маршрут пролегал вдоль высокой кирпичной стены, ограждавшей от остального мира, такого же по сути своей ненормального, городскую психбольницу. Насколько опасны для окружающих обитатели психлечебницы – решать не нам, но забор скрывал от глаз прохожих весьма диковинную архитектуру главного корпуса больницы и уже за это благодарный горожанин, не лишенный чувства прекрасного, должен был бы сказать ему спасибо.
Здание психушки было причудливо настолько, что профан мог бы даже решить, будто его проектировал пациент той же клиники. Похожие то ли на новогодние елочные шары, то ли на паучьи глаза округлые окна верхних двух этажей, виднеющиеся из-за ограды, меланхолично созерцали парк напротив. Сходство с гигантским пауком усиливали похожие на волоски многочисленные антенны на пологой темно-коричневого цвета крыше психбольницы.
Автобус двадцать третьего маршрута миновал темно-красную глухую стену и плавно притормозил у исторического музея, городского хранилища редкостей.
Потрепанное долгой жизнью здание готовилось к капитальному ремонту: сейчас оно выглядывало из строительных лесов как унылый узник, приникший к зарешеченному окну своей камеры. И Виктор вспомнил, как ему бывало тоскливо в залах этого почтенного учреждения культуры, около изъеденных ржавчиной железяк и разложенных под стеклами битых черепков, среди пыльных чучел и высокомерных лиц на унылых портретах. Он всегда недоумевал, как может в этих залах быть одновременно и прохладно, и душно. Исключительно в краеведческих музеях да провинциальных театрах и приключаются такие странности с атмосферой
Сам бы Виктор обходил подобное заведение стороной, но туда таскал его класс учитель истории. Причем регулярно. Тот еще был садист. Одно слово — Тамерлан. А такое знатное прозвище еще заслужить надо, даже если наградили тебя родители узким разрезом глаз на уплощенном монголоидном лице.
Учитель истории был постоянным кошмаром нескольких лет, проведенных Виктором в городском интернате при гимназии. Сколько раз после очередной череды изощренных издевательств угрюмо брел он от доски к своей парте и представлял Тамерлана рабом на хлопковой плантации. Черным, с синеватым отливом беззубым уродом, с наполовину отгрызенным сторожевым псом по кличке Кербер левым ухом, с телом, покрытым рубцами от ударов кнута, в кончик ремня которого аккуратно вплетена свинцовая полоска.
Или становился учитель истории в его мстительном воображении прокаженным на смрадной улице средневекового города. Неотличимым от кучи мусора, когда сидит рядом с ней, перекусывая чем-то, в этой же куче найденным. И воняющим в точности так же, как эта куча. Со сгнившими до пястных костей пальцами и лицом больного ящера.
Или виделся ему Тамерлан искусанным вшами и крысами солдатом, в ботинках с обмотками и в похожей на пробочный шлем, но все же металлической каске, по колено в жидкой грязи и собственных испражнениях скрючившимся под сыплющейся с неба шрапнелью в окопе с видом на реку Сомма. Да уж… Умел Тамерлан образно преподнести материал своих уроков.
Хотя чаще всего в желчных своих мечтах будущий журналист видел этого злодея, только что поставившего ему очередную двойку, спившимся, прозябающим под мостом клошаром. Одним из тех пяти, которых, по статистике, обольют спиртом и подпалят этой зимой парижские гавроши. Даже не со зла сожгут, а просто в силу древней, доставшейся от своих то ли сенегальских, то ли просто галльских предков потребности развести огонь и долго, оцепенев, смотреть на его судорожные метания. Или просто со скуки спалят клошара этого, совершенно понятно, лишь от желания хоть чем-нибудь полезным заняться — когда темно, холодно, скучно и ну абсолютно нечего делать.
Однажды Виктор остался после урока в кабинете истории и мрачно спросил Тамерлана:
— За что тройка? Да еще с минусом… Я ж на все вопросы ответил.
Заполнявший классный журнал Тамерлан, не поднимая головы, ответил:
— Скажи спасибо, что не двойка. То, что ты десяток дат затвердил, еще ничего для меня не означает. Исторические процессы надо понимать. Оценка ставится именно за это, а не за тупую зубрежку.
— Все я понимаю, — буркнул Виктор угрюмо. Тогда он еще не умел избегать перепалок в ситуациях, когда они явно лишены смысла. – Я к директору пойду. Жаловаться буду, — пояснил он для тупых. — Вы ко мне придираетесь.
— Твоя беда в том, — поднял на него глаза Тамерлан, — что ты не осознаешь роли контекста, в котором происходят те или иные события. Насколько я понимаю, Виктóр, ты всегда приписываешь нашим предкам собственные побуждения и эмоции. Поэтому и не можешь взять в толк, как, например…
Он задумался, но тут же продолжил:
— Как способны были люди, в том числе мальчишки чуть постарше тебя, выбираться из своих оледенелых окопов и в тридцатиградусный мороз, проваливаясь по пояс в снег, идти триста метров на пулеметы с криками «За Родину!» — и брали эту чертову высоту!..
Тамерлан принялся складывать в старый потертый портфель стопки листиков, свои конспекты, какие-то книги.
— Ты-то так не смог бы… ты-то предпочел бы отсидеться в тылу. Или в лесном схроне, если от мобилизации не открутиться. И выбор здесь простой: честно признать свою трусость – или считать тех парней безвольными придурками, не способными взять под контроль обстоятельства своей же жизни. Твой выбор, полагаю, очевиден.
Щелкнул замочек портфеля.
— Ты и греков под Фермопилами, и евреев в Масаде — всех их считаешь идиотами. Потому что сам спрятался или покорился бы. Потом служил бы любой иноземной власти и не испытывал никаких мук совести.
Тамерлан встал, снял с вешалки плащ.
— Только не обижайся. Вспомни историю своей семьи – и сразу согласишься с тем, что я прав. Вот и оцениваешь ты исторические ситуации по меркам сегодняшних реалий и личных убеждений. Это всегда опасно, когда нет еще ни сформировавшейся личности, ни убеждений как таковых…
— Тройка за что? – хмуро повторил Виктор.
Уже подошедший к двери класса Тамерлан обернулся:
— Ты уже достаточно взрослый человек, чтобы мы могли быть откровенны. Скажи мне, mon cher, каравай хлеба сегодня и пол столетия назад – это одно и то же? Можно их сравнивать?
Виктор засопел, пытаясь найти подвох в словах учителя:
— А как иначе? Хлеб и хлеб… Чего тут такого уж сложного?
— Хлеб, испеченный сегодня, это буханка – мягкая, горячая, ароматная…
— Так и пятьдесят лет назад он наверняка был таким же…
— Согласен, тогда он таким был. Но чтобы это осознать, надо целиком погрузиться в тогдашние реалии. Знать, из какого сорта пшеницы делали муку, по какой технологии замешивали тесто и в каких печах выпекали. Как жили и о чем мечтали люди, этим занимавшиеся. Как, незадолго до этого пережив войну и голод, человек резал буханку и брал в руку ломоть. Ты ничего этого не знаешь.
Виктор угрюмо смотрел в сторону. Речи Тамерлана его никак не убеждали.
— Но тот хлеб давно съели. И сегодня этот хлеб если и есть, то в виде засохшего окаменелого дерьма. Вот его-то ты и видишь – и называешь хлебом, и смеешься над теми, кто его ел. Тебе надо объяснять разницу между свежим хлебом и старым говном? А ты ее игнорируешь…
И Тамерлан вышел, оставив дверь класса открытой. Сволочь такая…
Еще раз посмотрев на здание музея, Виктор скривился. Ему и в школьные-то времена нравился там только один зал, тот, где на одном из стендов были выставлены старинные монеты, сотни две античных денариев, антонинианов, статеров и прочих драхм. Это был клад, найденный в Марселе при ремонте здания аббатства Святой Женевьевы, когда при Наполеоне его перестраивали под госпиталь. Решили заглубить фундамент, и один из землекопов провалился в небольшую пещеру, где в расщелине обнаружил ящичек с никому не нужным древним барахлом.
Затем неведомо как это богатство покинуло Францию — и полтора века с потускневших серебрянных кругляшей смотрели на посетителей заурядного городского музея черепахи, антилопы и совы, дельфины, львы и слоны, боги и императоры — и даже один таинственный лабиринт – пока в позапрошлом году музей не обворовали, причем вынесли только эти монеты. Честно говоря, только очень непритязательный человек смог бы в залах этого музея найти хоть что-нибудь еще, стоящее судимости.
Виктор тихонько ругнулся. Сформулировал, еще раз скосившись на здание музея: «Мрачное средневековье опять рядом с нами!» С кислым видом поморщился, несколько раз прокрутив в голове эти слова. И решил:
«Как-то вычурно звучит… «С нами» – это с кем? Опять же это «опять»… Раньше ведь никогда такого не случалось. Вроде бы. И восклицательный знак тут ни к чему. Да, решительно никуда не годится…»
В животе молодого репортера тревожно заурчало.
Эта физиологическая каверза не к тому приведена, чтоб взять да и унизить ни с того ни с сего высокочтимую гильдию репортеров. Вот, мол, снуют бессмысленно туда-сюда с бурчащими кишечниками, а зачем? По домам бы лучше сидели, имодиум глотали…
Вовсе нет. Это к тому, что у человека мужественного труда суровы и нрав, и отдельные части организма. Запирающие сфинктеры в том числе. Они у него должны быть из нержавейки, как и нервы. И никакой бурлящий желудок, никакие плач и скрежет зубов — ничто не встанет между журналистом и исполнением его должностных обязанностей: бить товарищей своих и есть и пить с пьяницами. В библейском понимании этих процессов. То есть это… ну… хотелось бы тем самым дать понять, что… А, не важно – ничего не встанет и все тут! Разве что вызовет легкий сумбур в мыслях. Прям как сейчас.
Получив свое первое задание от самого падишаха, пусть передал его практиканту и инструкции ему озвучил шеф-редактор, Виктор так переволновался, что сел не в тот автобус и проехал не менее шести остановок, прежде чем понял, что едет черт-те куда, только не в том направлении, что ему надобно. Пришлось искать другой маршрут, пересаживаться. Сплошная нервотрепка.
Автобус слегка качнуло на повороте и Виктор судорожно вцепился в поручень. Редакционное задание вело его на окраину города, путь предстоял неблизкий и за время поездки можно было бы как следует подготовиться, но пока не получалось придумать даже заглавие для будущей статьи. Это опять-таки раздражало. Даже выводило из себя.
Ситуация сложилась просто вопиющая. Именно это слово, «вопиющая», вдруг пришло ему в голову, и Виктор задумался.
В городе появилась секта. Дело, конечно, обычное. Если бы не некие особые обстоятельства. «Вопиющие», — так оценил ситуацию Виктор.
Все эти триста сектантов забили на телевидение. Еще они игнорировали печатные средства массовой информации. И, как сказал бы Виктор, самое вопиющее – они отказались от интернета, считая его рассадником лжи и косности, а все социальные сети — местом проявления в согражданах всего самого темного, тупого и злобного.
Поселились эти сектанты на окраине, переделав под жилье бывшую мебельную фабрику и готовились открыть частную школу, не доверяя государству ничего, связанного с воспитанием детей.
При этом оказалось среди них немало людей творческих и, неожиданно для многих сняли они летом художественный фильм, уже ставший лауреатом нескольких независимых кинофестивалей. Именно это разъярило всех, причастных к медиабизнесу. Хотя чем могла их задеть простая история о мире, свободном от интернета?
По сюжету этой короткометражки, припомнил Виктор, наша планета прошла сквозь хвост кометы, излучавшей… В общем, что-то излучавшей. Создатели фильма не стали вникать в технические детали этой трагедии, просто смоделировали ситуацию: по неким причинам пропал интернет. Напрочь. После чего качество жизни интернет-зависимых упало вопиюще ниже самомнения вокзальных проституток.
Одни, утратив возможность быть виртуально сексапильными, надрывались до седьмого пота, по памяти воплощая в жизнь порнофильмы, но ничего хорошего из этого не получалось. Вообще ничего не получалось.
Другие в одночасье растеряли тысячи своих виртуальных друзей и вдруг оказалось, что вокруг – пустота, и даже поговорить не с кем. Да и о чем?
Третьи дома и на работе судорожно тыкали пальцами в свои клавиатуры, айфоны и планшеты, но ни один интернет-магазин или аукцион не отзывался на их страстные призывы.
Они не могли заказать доставку пиццы и умирали голодной смертью в двух кварталах от курганов кентукийских жареных цыплят и штабелей засунутых в булку сосисок.
Они смотрелись в зеркала и тосковали по фотошопу.
«Интересно, можно сказать, что вопиюще тосковали?» — впал в задумчивость Виктор.
Отчаиваясь найти сеть и не имея возможности выяснить в интернете, как затянуть узел на петле или какими таблетками травануться – они прыгали в окна.
Оторвавшись от потухших экранов, внезапно они замечали окружающее их в собственных домах убожество, выходили из квартир на улицы и заполонили город. Подобно зомби, они бесцельно бродили по улицам; заходили в книжные магазины и еще перед стендом с открытками ощущали легкую панику; те же, кто добирался до зала художественной литературы, тут же сходили с ума: привыкнув в твиттере к лимиту в полторы сотни символов, они не могли вынести самого вида посланий в сотни тысяч знаков; смертные же случаи прекратились в книжных лавках только после того, как по требованию полиции были изгнаны с полок все книги толще двух сантиметров по корешку.
Поняв же, что это навсегда, они покинули город и подобно мифическим леммингам, добравшись до берега моря, дружно утопились. И в конце на экране появлялась надпись «Happy end»…
«Вопиющая… – все думал Виктор. – Красивое слово. Откуда я его, интересно, знаю? Надо будет в статье использовать. Только надо сначала посмотреть, что оно означает…»
Он ехал на бывшую мебельную фабрику, уже зная, что именно напишет об этих отщепенцах: тезисы ему продиктовал шеф-редактор Бриннер. Но пока у него никак не получалось даже название для статьи сформулировать.
«Что остается? Так… «Мрачное средневековье рядом». Хм… Почему, собственно, «мрачное»? А если не мрачное, то какое? Черт, и спросить-то некого! Никто ж не выжил. Кто его помнит, каким оно было, средневековье это? Ладно, начнем сначала…»
Виктор довольно сердито оглядел салон. В автобусе всего и было-то с дюжину человек и все они разместились в передней его половине, а с задней площадки видны были только их затылки: все пассажиры сидели к Виктору спинами. Это и к лучшему, меньше всего хотелось бы ему сейчас встречаться с кем-то взглядом.
Головы над спинками кресел мерно покачивались, синхронно и чутко отзываясь на все маневры автобуса. Со своего места репортер видел игрушку, закрепленную под передним стеклом, справа от водителя. Странную такую зверушку… Она тоже мотала головой в такт движению, будто дирижировала пассажирами.
Эти странным образом успокаивало Виктора. Всегда расслабляет, когда тебе просто молча кивают. И пусть этим занимается всего лишь плавно болтающий колючей башкой убогий замшевый ежик на приборной панели автобуса, больше похожий на утыканного длинными иглами бобра, с грибочком на спине — даже это повышает самооценку. Что опять-таки умиротворяет.
Но только не сегодня: пока что молодого журналиста дьявольски бесило, что никак не удается придумать хоть сколько-нибудь качественный заголовок для будущей статьи. А эти несколько набранных крупным шрифтом слов зачастую важнее следующего за ними текста, не раз объясняли Виктору университетские преподаватели: мы, говорили они, живем в эпоху, когда большинство читателей составляет мнение об окружающем мире по заглавиям статей, а не по их содержанию. И, обращаясь к самым разным сферам деятельности, приводили многочисленные примеры того, как правильное название привело к успеху, например, Шавьера да Силву*, Уолтера Дрейка* или, из молодых, Спанера*.
«В любом деле нет ничего важнее хорошего названия…» — подумал Виктор. Оно, по возможности, должно интриговать и взывать к основному инстинкту — но не топорно, желательно без перегибов. Если же кто с этим не согласен, пусть попробует продать пару упаковок таблеток безрецептурного фуфломицина в стране, где у слова «фуфло» есть вполне конкретное, отнюдь не способствующее ажиотажному спросу значение.
«Кстати, о лекарствах», — встрепенулся Виктор. Извилистый путь, проделанный его мыслями, напомнил ему о пилюлях, полученных от доктора Олендорфа, чтоб ему пусто было. Что он про них плел? Нейролептик с легким седативным эффектом, вспомнил Виктор, в самой что ни на есть мизерной концентрации. Еще что-то про лизергиновую кислоту…
— Псих ненормальный, — пробормотал он себе под нос, вспомнив доктора. Как он там говорил? «От нездорового возбуждения…» Ха. Прям сглазил, аспид пучеглазый.
Правда, те самые облатки, что ему выдал Олендорф, примерно час назад невзначай перешли в собственность главреда: Виктор стащил лекарство главного редактора, а тот, не заметив подмены, просто забрал себе бутылек Виктора. Репортер достал из кармана бутылочку, еще раз подчеркнем — по чистой случайности уведенную им у главного редактора; затем свинтил с нее крышку и пожал плечами, снова придя к выводу:
«Пилюльки-то в точности как мои. И у Алоиза такие же были. Но эти наверняка выше качеством, уж босса-то всякой дрянью пользовать не будут…»
Виктор вскрыл одну капсулу и мимолетно удивился светло-лиловому цвету порошка в ней.
«А у Бриннера начинка была желтой, — вспомнил он. — Может, просроченная попалась?..»
Но опасений лиловый цвет лекарства у него не вызвал. Наоборот, навеял очень приятные ассоциации с купюрой в пятьсот евро. Одну такую ему даже довелось пощупать прошлым летом. На некоторое время, обуреваемый благостными воспоминаниями, Виктор замер.
Тот еще выдался тогда у него денек: пять часов тяжелейшей работы в обмен на возможность подержать в руках пятисотку. Лиловую, в точности как порошок в капсуле, которую он сейчас грел в ладони.
Отбросив все сомнения, репортер положил редакторскую пилюльку на язык и проглотил.
Данный факт чуть позже с готовностью подтвердил вставший на путь безоговорочного сотрудничества со следствием водитель автобуса.
— Этот гад, — сказал он составлявшему протокол констеблю, причем сказал это на удивление спокойно для человека, весь свой рабочий день сидящего под табличкой с номером двадцать три и восемь часов подряд раз за разом отвечающего на вопрос «Это двадцать третий автобус?» — этот гад сразу выглядел как конченый наркоман. Потом глянул я случайно в зеркало, смотрю – он еще чего-то глотает. Ну, думаю…
Водитель явно хотел добавить что-то сверх всяких приличий эмоциональное к этой своей фразе, но героическим усилием воли взял себя в руки. Вместо этого задумчиво выговорил:
— И стоял-то он как-то нелепо… Руками эдак размахивал, — водитель показал как: присел, развел руки в стороны.
— Будто с кем-то разговаривал… Странно, конечно, эта гимнастика выглядела, но кто же знал, чем все это закончится… А перед этим, — водитель выпрямился и с печалью оглядел пустой оконный проем рядом с задней дверью автобуса, — перед этим он вырвал из своего блокнота несколько листков и стоял, жевал их как что-то очень вкусное.
Он сокрушенно покачал головой:
— Баран! Учат их, дебилов, учат, а они и после долбаных своих университетов понятия не имеют, что с бумагой делать. Они ее жрут!
Всего лишь за полчаса до этого монолога Виктор, судорожно сглотнув слюну и протолкнув ею пилюльку главреда в пищевод, несколько секунд после этого с опасением прислушивался к своим ощущениям. И ничего не почувствовал.
Ваш комментарий будет первым