Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05)
(06) | (07) | (08) | (09) | (10)
(11) | (12) | (13) | (14) | (15)
(16) | (17) | (18) | (19) | (20)
(21) | (22) | (23) | (24) | (25)
Примечания к двенадцатой главе
Шавьер Рамиру Родригеш да Силва, Уолтер Дрейк и Спанер
Стр. 215. И приводили многочисленные примеры того, как правильное название привело к успеху, например, Шавьера да Силву…
Шавьер Рамиру Родригеш да Силва сразу после окончания обучения в Федеральном университете штата Минас-Жерайс отправился в свою первую экспедицию по дождевым лесам Амазонии. Этому интереснейшему путешествию и была посвящена значительно позже опубликованная в Великобритании и ставшая бестселлером книга.
Время было сложное, всего несколько лет как закончилась вторая мировая. А тут из разоренной войной Европы в Манаус, куда с семьей переехал Шавьер, прибыла группа ученых-зоологов, судя по всему — немцев.
В Амазонию они прилетели из Аргентины и теперь им срочно требовались проводник и переводчик. Пообщавшись с их руководителем, доктором Борманом, Шавьер так и не понял, каких наук он доктор и какой такой научный интерес привел четверых бравых натуралистов, один из которых носит медицинский фиксатор для шеи, в тщательно исследованный бассейн Риу-Негру: немецкий язык он изучал факультативно и очень недолго, словарного запаса не хватало для более или менее предметного разговора. Но плату предлагали неплохую, а в Манаусе для Шавьера работы по специальности не было, кроме как в муниципальной начальной школе, так что да Силва с радостью согласился сопровождать европейских ученых хоть к черту на кулички или куда они собрались. Как проводник и немного даже переводчик.
Отчалив из Манауса, экспедиция поднялась по Риу-Негру на шестьсот километров на пассажирском пароходике. Всю дорогу ученые-европейцы просидели в каюте, из которой иногда доносилось тоскливое: «Deutschland, Deutschland über alles,Über alles in der Welt…»
Только похожий на больного борова доктор Борман иногда выходил на палубу после наступления сумерек, с тревогой в стальных глазах оглядывал окрестности и долго стоял затем у борта, с отвращением поплевывая в черную воду.
Оживились исследователи только после того, как в последнем на этом участке маршрута крохотном порту купили у сонного метиса плоскодонный двухпалубный катер, перегрузили на него свой багаж в деревянных ящиках и закупили запас еды: рис, муку, масло, живых кур и поросят в тесных клетках. И, само собой, закатили на борт несколько бочек с горючим. Не забыв прихватить немалый запас бразильского рома — кашасы, напитка убийственной крепости и такого же вкуса.
Следующие две недели экспедиция поднималась вверх по реке. Слегка повеселевшие ученые сноровисто чистили винтовки Mauser 98k, оказавшиеся в одном из ящиков, и иногда постреливали по лежащим на отмелях черепахам. На одном из привалов Шавьер узнал новое для себя слово – Schnitzel. Хорошее, вкусное слово. И еще одно новое слово то и дело звучало у костра – Lebensraum. Правда, Шавьер тогда не понял, что это такое, сколько его можно съесть и не приключится ли от злоупотребления этим блюдом заворота кишок.
Неприятности начались на девятый день. Один из ученых-биологов лежал в шезлонге на второй палубе, когда кораблик, огибая излучину, настолько приблизился к берегу, что вот-вот должен был пройти рядом с веткой магнолии, горизонтально вытянувшейся над водой.
Метров за пятьдесят да Силва в бинокль заметил на ветке яркое желтое пятно, и счел необходимым обратить на него внимание коллеги.
«Walter, — тихонько позвал он дремлющего после обеда немца. – Schau! Frosch-mann er legt Sperma!»
На языке, который Шавьер считал немецким, он хотел тем самым сказать, что знает забавную особенность лягушек-древолазов: у них сначала самец извергает из себя семя, а уж затем самка откладывает в него икру. После этого Шавьер задумался, можно ли назвать самку ужасного листолаза Frosch-frau, а ее икру — der Kaviar, поэтому прозевал момент, когда Вальтер сделал то, чего не совершил бы ни один вменяемый бразилец в возрасте старше четырех лет: он приподнялся в шезлонге и снял горящую золотом крохотную лягушку, одну из самых опасных тварей планеты, с ветки. Голой рукой!
На несколько секунд потрясенный Шавьер задохнулся, лишившись дара речи, но когда смог снова дышать — заорал так, что несколько крокодилов скользнули в панике с пологого берега в воду. Вальтер тем временем, схватившись за горло, упал на колени и, потеряв равновесие, скатился по трапу на нижнюю палубу.
На крик проводника сбежались остальные зоологи и шесть часов, показавшиеся им вечностью, с ужасом наблюдали, в каких нестерпимых муках умирает их Genosse. За это время они скурили блок «Честерфилда» и ополовинили бочонок кашасы, нервно переминаясь на максимальном удалении от своего товарища.
К Вальтеру они не подходили и помочь ему не пытались: Шавьер как мог объяснил им, что от яда листолаза ужасного спасения нет. Сам он при этом размышлял о качестве подготовки зоологов в немецких университетах.
Первые минуты Вальтер мелко и часто дышал, закатывая вылезающие из орбит глаза на синеющем лице. Затем его руки принялись судорожно рвать кожу и мышцы на груди, как будто пытаясь открыть воздуху доступ в легкие.
«Gaswagen…» — мрачно пробормотал с непонятной Шавьеру интонацией кто-то за его спиной.
Затем Вальтера стали сотрясать спазмы. Он явно испытывал нестерпимую боль, но вместо криков испускал лишь хриплые стоны. Мышцы под покрытой липким потом кожей свело до каменной твердости и Шавьер вдруг понял, что глухой хруст, исходящий от пораженного ядом немца – это звук, с которым под давлением собственных мышц, напряженных судорогами, ломаются его кости.
Все рано или поздно кончается, ближе к закату скончался и Вальтер. Сразу после этого кораблик уткнулся в небольшую песчаную отмель; мертвеца, натянув резиновые перчатки, сволокли на берег и закопали. Из двух палок скрутили при помощи проволоки крест и привязали к нему табличку с именем и двумя датами: Walter Rauff, 19.06.1906 – 4.08.1948. И отправились дальше.
До заброшенной католической миссии добирались еще четыре дня. Там обустроили под жилье здание полуразвалившейся церкви и занялись чем-то непонятным: обмеряли территорию, чертили какие-то схемы. На одной из них Шавьер углядел надпись Neue Wolfsschanze и вдруг понял, что лучше бы ему найти способ поскорее вернуться домой, в Манаус: члены экспедиции явно занимались чем-то странным и даже пугающим, к фауне Амазонии никакого отношения не имеющим. Почти никакого.
В составе экспедиции, помимо доктора Бормана, был еще один доктор, которого камрады звали Йозеф. Тот самый, с бандажом на шее. Он всему предпочитал охоту: уходил за миссию, где в иле небольшого заболоченного озерца обитало множество мелких кайманов, и оставшиеся в лагере засыпали под выстрелы его винтовки. А утром он рассказывал товарищам, что прикончил десятка два этих тварей и опять видел трехметровую, похожую на змею рыбину со странными дырочками по всему телу.
Если бы Шавьер понял, о чем речь, то обязательно предупредил бы Йозефа об опасности близкого контакта с электрическим угрем: в этой местности они такие, что если шарахнет, то в лучшем случае обезножит на некоторое время. А в худшем… Но он не понял. Доктор в очередной раз отправился пострелять по безобидным для вооруженного человека кайманам. В миссии насчитали двенадцать выстрелов, затем наступила тишина. И члены экспедиции спокойно заснули.
Только утром отправились они на поиски коллеги, так и не вернувшегося в лагерь.
«Mengele! — разозленно орал оставшийся без завтрака Борман. — Josef, verdammte scheisse!»
На подходе к берегу озерца он, неловко подскользнувшись, плюхнулся в грязь. И тут же сменил лексику:
«Mein Gott!»
Боженька помог сразу. Оно и понятно: как говорится — Gott mit uns, Бог с нами. Или, по крайней мере, где-то поблизости.
Оказалось, что Менгеле лежит всего в паре шагов от доктора Бормана, на мелководье, объеденный кайманами с головы до ног. Но еще, как ни странно, живой.
Шейный корсет не дал кайманам прикончить Менгеле, так что хотя на его теле не осталось живого места — отгрызены были все пальцы и первичные половые признаки, ребра и множество иных костей торчали наружу, кишечник живописно украсил не менее двух квадратных метров бразильской земли, а единственный глаз висел на ниточке — он еще смог пробормотать слова «Elektrischer Aal…» Ну, по крайней мере стало понятно, как впал он в такое ничтожество, что допустил превратить себя в огрызок человека этим кайманам-недомеркам.
Доктор Йозеф протянул до вечера и умер, когда заквакали лягушки. А уже на следующий день непонятно куда исчез Густав Франц Вагнер.
Это был самый нервный из новых приятелей да Силвы. Перед сном он всегда выпивал не меньше полулитра кашасы, но даже это не помогало: впав в забытье, он стонал и кричал, а утром вставал совершенно разбитый. Причем еще на кораблике он пытался объяснить Шавьеру, что снится ему всегда одно и то же.
В этом своем кошмаре, насколько понял да Сильва, он каждую ночь прибывал в товарном вагоне на станцию со странным, совсем не германским названием Шобибо, и вместе с ним в эшелоне было всегда множество людей. Были они всегда другие и разные, лица попутчиков Густава в его снах никогда не повторялись.
Густава и его попутчиков выгружали и вели мыться. Всегда одной и той же дорогой, вдоль четырех линий колючей проволоки. Их сопровождали люди в черных мундирах и Вагнер всей душой рвался к ним, в их кампанию, но всегда оказывался в огромной сумрачной душевой, где голые мужчины теснились вместе с напуганными женщинами и детьми, а в спертом воздухе была такая концентрация ужаса, что его можно было бы резать ножом как Blutwurst, кровяную колбасу.
Двери закрывали молодые парни в пилотках набекрень, какие-то «травники» — это слово так и осталось для Шавьера загадкой — пьяно несущие всякий вздор на галицко-буковинском говоре. Затем где-то снаружи взвывали старые танковые двигатели и в помещение начинал поступать выхлопной газ. И уже через четверть часа Густав Франц Вагнер лежал под грудой мертвых тел, сам пока еще живой.
Двери душевой распахивались и свежий воздух приводил его в чувство. Но тут в полу открывался лаз в подвал и Густав падал вниз.
Там его бросали в вагонетку, перед этим вырвав золотые зубы, и везли в лес, к огромному рву. Сон всегда, даже когда Густав упивался ромом до поросячьего визга, заканчивался одним и тем же: его укладывали в ряд с другими телами, посыпали негашеной известью и заваливали трупами.
Вот этот страдалец и растворился где-то в дебрях окружающего миссию девственного леса, причем совершенно бесследно.
Доктор Борман отреагировал на эту тревожную новость несколькими невразумительными, но энергичными фразами на немецком, вслед за чем отправил Шавьера на розыски пропавшего. Когда проводник уже в сумерках вернулся в лагерь, он не обнаружил ни катера, ни самого доктора: тот сбежал, оставив его в сельве без припасов и оружия, на верную смерть.
Да Силва немедленно принялся за строительство плота, что заняло сутки. Гвозди он брал из сгнивших построек миссии, вместо канатов использовал лианы. И когда в очередной раз отправился за ними в лес, нашел Вагнера.
Опознать его он смог только по очкам в золотой оправе: кочевые муравьи съесть человека не могут, но понадкусывать — очень даже в состоянии, и внешность страдальца при этом корежится самым непредставимым образом.
Скорее всего, подумал Шавьер, Густава укусил банановый паук, которых в этой части леса было хоть отбавляй; его парализовало — и тут на него наткнулась колонна кочевых муравьев. Дня два или три он мог вот так вот их кормить своей плотью, не в состоянии пошевелиться, но прекрасно при этом понимая, что происходит.
Лучшее, что мог бы в этой ситуации сделать да Силва, так это добить страдальца, но он оказался на это не способен. Ясно было, что жить Густаву осталось от силы несколько часов, вот Шавьер и не стал его трогать. Не хватило ему тевтонской крепости духа и убежденности в собственной правоте, чтобы взять да и перерезать горло ближнему своему.
Когда плот был готов, Шавьер не стал терять времени, сразу отчалил. И на следующее утро наткнулся на доктора Бормана.
Тот, видимо, очень долго стоял за штурвалом, устал, и ночью не разглядел в темноте протянувшуюся через узкое русло притока дубовую ветвь, из которой торчал сук с острым, разбитым молнией концом. Грудину доктора этим суком пробило насквозь, ветвью же смело его с палубы. Теперь как проткнутый иглой жук он, слегка покачиваясь на ветру, висел над рекой, слабо бормоча себе под нос: «Wer wird bei der Laterne stehn, Mit dir, Lili Marleen…».
«Бредит», — решил Шавьер. Какая еще Лили Марлен в этих лесах, какой такой фонарь? Мимолетно вспомнил он слова своей учительницы немецкого языка, которым прежде не придавал ни малейшего значения, о том, что в глубине души каждый немец – немного Рихард Вагнер, упертый романтик.
И еще подумал, что этот Борман, пожалуй, самая живучая тварь из всех ему, магистру зоологии, известных. Включая бессмертных медуз и рыжих тараканов.
Кораблик, въехавший носом в берег, нашелся в паре километров ниже по течению. Снять его с мели оказалось непросто, делать все необходимое пришлось прямо с борта: вода кишела пираньями, а общаться с ними у Шавьера не было ни малейшего желания.
Он вернулся за доктором только к вечеру. Борман всё еще хрипел что-то про Лили Марлен. Увидев Шавьера, он явственно пробормотал похожее на имя странное слово – «Локи…» И как показалось проводнику — он его испугался.
Да Силва попытался снять доктора с импровизированного кукана, но не удержал его на весу и здоровенная туша Бормана рухнула в реку. Вода в том месте, куда он упал, вскипела, как будто в нее угодил солидный кусок карбида кальция.
Пираньи.
Помолившись за упокой души новопреставленного, да Силва отправился домой.
Шавьер Рамиру Родригеш да Силва после этой экспедиции еще не раз отправлялся в амазонскую сельву, пока его не пригласили на работу в Англию, в Лондонский университет. Там он предложил издательству Мордвик-Пресс рукопись о своем первом путешествии по дождевым лесам. Ее подчистили, убрали то, что было принято за фантазии автора…
Да Силва, по настоянию редактора, назвал свой труд «Долгое прощание с девственностью». И был поражен до глубины души, когда издатели предложили ему напечатать внушительный дополнительный тираж, поскольку за первую неделю продаж скучнейшая монография о состоянии амазонской сельвы, до предела насыщенная научной терминологией и латынью, всякими Brachyteles arachnoides даBradypus torquatus, разошлась полностью.
В значительной части – по закрытым мужским клубам Сохо и Челси, но Шавьер Рамиру этого не знал и до конца жизни был умилен тем, сколь многих добрых людей волнуют судьбы паукообразной обезьяны и амазонского ленивца. И это в то время, когда британцы только-только отменили талоны на мясо!
Ему не понравилась только чересчур смелая суперобложка, с которой трогательно смотрела на читателя прикрытая лишь вычурными татуировками юная прелестница из племени Дессана, из самых что ни на есть дебрей амазонской сельвы. Шавьер считал, что пресноводный ламантин смотрелся бы на этом месте куда лучше, однако издатели, зная его симпатию к редким млекопитающим, с трудом, но все же уговорили его сменить одну обворожительную сирену на другую, то есть ламантина на индейскую барышню.
Стр. 215. …Уолтера Дрейка…
Ныне оскароносный Уолтер Дрейк начал свой звездный путь в кинематографе скучнейшим, честно говоря, фильмом «По самые гланды». Поделка, обошедшаяся в двадцать две с половиной тысячи долларов, немалые в начале семидесятых деньги, повествовала о серых буднях стоматологов, но собрала, благодаря названию, почти миллионную кассу.
В наши дни эта лента ценима только знатоками, да и то лишь благодаря участию в ней юной Илоны Шталлер. Ее довольно трудно узнать в темном парике и очках, но именно героиня Шталлер произносит единственную запоминающуюся фразу этого фильма: «Все мужики одинаковы: разница – всего-то плюс-минус пять сантиметров!». Она снялась в крохотном эпизоде и даже не попала в титры, но в кадре, где доктор втыкает ей в десну четко видно, что весной того года у нее еще были гланды.
Разочарованные зрители, чего-то иного ждавшие от фильма с таким многообещающим названием, даже разгромили один полулегальный кинозал в Индианаполисе и два в Денвере, однако изобретательность Дрейка получила безоговорочное признание цеха продюсеров, что стало основой дальнейших выдающихся успехов молодого режиссера.
Со временем он заработал репутацию одного из самых патриотичных режиссеров Америки. В его фильмах США захватывались инопланетянами, мафиозными группами или коммунистами, погибали порой миллионы граждан и города лежали в развалинах, по которым бродили искалеченные гамма-излучением или вражеской пропагандой люди. Дрейк умел снимать свои шедевры с таким накалом страха, что даже оказавшимся потом в кинозалах полицейским хотелось вызвать полицию. Но всегда была в этих фильмах надежда, светло-золотистая и звенящая как струя.
Голливуд до сих пор помнит один его выдающийся талант: когда Дрейк подбирал себе секретарш, он всегда умудрялся находить дев, каждая из которых в неподвижном состоянии напоминала греющуюся на солнце очковую змею, а придя в движение становилась грациозной и эротичной исполнительницей танца живота. Нынешним боссам киноиндустрии такое только в мечтах грезится: они-то, запуганные обвинениями в сексуальном домогательстве, теперь принимают на работу только обожравшихся до изумления панд.
Стр. 215. …или, из молодых, Спанера.
Некий рэпер по прозвищу Спанер, не прерывая карьеры сантехника, записал альбом. С кем не бывает? Эпоха смартфонов стала новым Возрождением, обогатив мир немыслимым количеством художников, писателей, композиторов и, не убоимся этого слова, мыслителей. И что запредельно прекрасно – никакое профильное образование им для этого не требуется.
Спанер, с детства склонный спеть что-нибудь голосом стал, естественно, композитором. Также, по необходимости, немножко поэтом. И домурлыкался до сольной пластинки.
Вежливость требует хотя бы краткого описания этого опуса, но, увы, даже самый полный словарь русской ненормативной лексики не содержит достаточного количества подходящих для этой цели слов. Проще будет перечислить, чего в этой записи не было: пентатонических гамм, тяжелых риффов, виртуозных соло, импровизаций, дисторшна, фидбэка… Хотя нет, не проще – для этого пришлось бы перечислить все достижения современной индустрии звукозаписи.
Откровенно бездарная, запись Спанера тем не менее буквально ворвалась в «горячие десятки» хитпарадов и музыкальным критикам нелегко пришлось, когда потребовалось разъяснить глубокий философский смысл шедевра, треки которого бесхитростно излагали детали ликвидации засора в фановой трубе, установки унитаза на четыре болта и обработки силиконом текущих стыков. Хотя все дело было только в том, что Спанер с простодушием сантехника назвал свой альбом «Самый крутой стояк на Манхэттене».
Ваш комментарий будет первым