Поводырь (03)

Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05) | (06) | (07) | (08) | (09)
(10) | (11) | (12) | (13) | (14) | (15) | (16) | (17) | (18)
(19) | (20) | (21) | (22) | (23) | (24) | (25) | (26) | (27)

Глава 3

ПО ПРОЗВИЩУ КОРВУС

Всякий головорез, к старости добившийся богатства и всяческого процветания, на склоне лет начинает верить, что достиг успеха изощренностью ума, а не бандитскими своими ухватками в младые годы. Мысли его могут быть мелки и лишены какой-либо оригинальности, но высокое общественное положение, несомненно, придаст им блеска.

Именно поэтому больше всего благоглупостей произносится там, где эти лиходеи сбиваются в стаи — в различных сенатах и хуралах, альтингах и кнессетах, скупщинах, коккаях и прочих генеральных кортесах и меджлисах — и на всевозможных прочих ток-шоу, куда этих выскочек тянет как мух на дерьмо.

Вот и Лициний по прозвищу Корвус, будучи по сути своей громилой и продувной бестией, в то же время желал прослыть человеком широких, в меру прогрессивных взглядов и глубоких познаний. Это немало его напрягало, если речь заходила, скажем, о корнях добродетели в трудах Гая Музония Руфа или влиянии на метафоризм Волкация Седигита его шестого пальца.

— Ведь боги ничего не делают просто так, и если уж сотворили кого шестипалым, то в этом должен быть свой глубокий смысл, — опрометчиво вещал Корвус и горестно замыкался в себе.

Наступала не нарушаемая ничьим голосом тишина. Пришедшие на почти дармовой ужин, скромной платой за который было участие в благородной беседе гости, именуемые по греческой еще традиции параситами, или на римский манер клиентами, терпеливо ожидали, когда смогут вновь со всем возможным тщанием внимать головокружительному полету мысли своего патрона. Только птичье щебетание нагло нарушало тишину.Да и что могут понимать в подлинной учености и умном разговоре бессмысленные птахи?

На некоторое время Квинт впадал в уныние: пару минут назад он впервые услышал про этого, будь он неладен, Волкация, и его врожденное увечье. Пальцев у этого урода было, видите ли, чуть больше положенного. Ну и что? Больше не меньше! Не мешало же это ему борзописать в свое удовольствие? Так чего тут рассуждать-то? Делать им нечего…

А теперь эти упыри, параситы, с почтительными мордами возлежат по двум сторонам от его обеденного ложа и ждут от него, славнейшего из славных ассенизаторов империи Квинта Лициния по прозвищу Корвус, мудрых мыслей. Даже жевать, вон, перестали. Как бы замерли, мерзавцы этакие, в предвосхищении особо глубокого и столь же философического размышления… Да тут бы хоть какое придумать!

И продолжал, отыскав-таки свой брод в реке мудрости, бурлящей подобно доходящей на медленном огне до полной готовности каше из бараньего гороха:

— Хотя боги могли с этим шестым пальцем Волкация, чтоб его, Седигита, и просто пошутить, с них станется.

И оживился:

— Вот я, помнится, тому лет пять назад получил от негодяя Валерия Рифуса известие, что тесаный камень станет на мартовские иды дороже аж на полсотни сестерциев. Наглец! Тоже мне, Брут нашелся, Марк Юний с каменоломни! Поверите ли — разорить меня решил, мерзавец этакий!..

Горестно покачивая головами, разом впавшие в пессимизм параситы тихонько загомонили на греческом – «по-поо-о!», и расстроенно зацокали языками.

Корвус ударил кулаком по ложу. Стоявший на его краю пустой кубок опрокинулся, с серебряным звоном покатился по украшенному мозаикой из смальты полу и был подхвачен одним из рабов.

— Не трожь! – грозно рявкнул Квинт. – В моем доме упавшее ниже стола там и остается. Могу себе позволить… Не побирушка какой…

Проводил гневным взором уползающего задом из триклиния раба, принял из рук другого иную чашу, уже наполненную до краев жидким янтарем, дорогущим фалернским.

— Так… О чем это я? Ах да, Валерий Рифус, этот полоумный бабник!.. В общем, послал я к нему тогда нескольких своих самых испытанных десятников.

На некоторое время Корвус погрузился в ностальгию. И, по чести говоря, ему было что вспомнить.

— Толковые то были, доложу я вам, ребята… Крепкие, мудрено рассуждать не обученные, поскольку без надобности им это. Их дело – камень тесать. Работа это нелегкая, так что к Рифусу сходить да по мягкому резануть – это для десятников навроде развлечения, этим парням такое только давай… – пояснил Лициний, прерываясь на слегка промочить горло и в почтительной, даже боязливой тишине, нарушаемой лишь его же хлюпаньем, надолго присосался к чаше.

«Неразбавленное пьет», — с брезгливостью и презрением, к которым примешивалась добрая толика зависти, подметили клиенты. Затем, что характерно для параситов всех эпох, подумали о привечающем их Корвусе, все как один, одно и то же:

«Деревенщина неотесанная! Мужлан! Ну почему всё лучшее в этом мире всегда достается самым недостойным? И почему я не в их числе?..»

— И что же? Выяснилось, что никакого письма Валерий мне не посылал, — продолжил Лициний. И прищурился, с подозрением разглядывая осадок на дне чаши. Следовало быть осторожным: после того, как Рим заполонили выходцы из африканских провинций, город затопили подделки. Те же нумидийцы, скажем, мастерски фальсифицировали дорогие вина. И даже фалернское. Ну ничего святого у этих пришлых людишек!..

Лициний помотал головой, отгоняя грустные мысли, вернулся к рассказу о гнусном этом Валерии.

— Откуда проклятое это письмо взялось – про то он якобы знать не знает. Представляете? Подделал кто-то, свиньей верещал Рифус, и руку его, и печать. Это когда десятники уже третий палец ему оттяпали. Не иначе, вопил он, боги над нами пошутили, — зашелся Корвус громким смехом, более схожим с карканьем. Его окружение подобострастно захихикало, подсознательно пряча кисти рук в складки своих одежд.

— Боги, извольте видеть, и подбросили это письмо, намекнув таким образом на то, что пора, наоборот, снизить цену на тёс. Так он, Валерий Рифус, уже и не против! Кто я такой, всё стонал Рифус, чтобы с богами спорить? Бессловесная мокрица, не более… И уступил он мне те же пятьдесят сестерциев с каждого большого блока и по десяти с малого. А вы говорите – какой-то там шестой палец Волкация Седигита! У Валерия Рифуса пальцев этих теперь три на левой руке и четыре — на правой, и безо всякого глубокого смысла.

Корвус подумал и глубокомысленно подвел итог:

— Просто шутка такая смешная…

То есть чаще всего сбивался Квинт Корвус Лициний на свои, сугубо профессиональные темы. Любил, например, в ходе трапезы порассуждать о пользе урины, лучшего средства для отбеливания зубов. Если, конечно, их не запускать и регулярно полоскать мочой рот. Не важно, до или после еды, ключевое слово в данном случае – регулярно.

Или принимался в сотый раз рассказывать, как следует правильно сушить козьи шарики: со всем тщанием завернуть каждую какашку в листик мяты и выкладывать под косые лучи солнца как на восходе, так и на закате в течение недели, с какими травами и пряностями их затем перемалывать в порошок, каким манером в случае необходимости обратить чудодейственные эти горошинки назад в состояние жидкого навоза — и в какие напитки добавлять, дабы набираться сил сверх того, что отмеряют смертному боги.

— Плиний утверждает, что сам Нерон регулярно пил жидкий козий навоз, — говорил он. – И кто осмелится отрицать благотворное влияние этого нерукотворного нектара на умственные способности властителя Рима? Будучи скверным сыном…

Корвус перешел на шепот и, тараща глаза, как будто тайну великую поведал:

— Мамку родную умертвить повелел! Правда, отравить или там утопить Агриппину не получилось, — тут же с болью в голосе оговорился он.

Клиенты немедленно закручились вместе с хозяином.

— Тоже мне, великая наука, — презрительно скривился Квинт, показывая тем самым свое отношение к дилетантам, не сумевшим достойным уважения способом приморить довольно уже пожилую, по римским меркам, женщину. — Хотя… Такая живучая оказалась, прям беда. Не захотела благородной смерти. Так прямо в чрево ей меч воткнул солдат императора.

Клиенты, изумленно таращась на выкинувшего вперед правую руку уже пьяного вдрызг Лициния, округлили глаза. И тихо что-то все себе под нос забормотали, осуждающе крутя головами — ох уж эти бабы, вечно проблемы создают! – будто что-то новое для себя услышали. Хотя распоследнему римскому параситу история сложных семейных передряг императорских домов последних трех столетий была в мельчайших подробностях известна едва ли не с колыбели.

— Но писал он, Нерон, как мне рассказывали, тем не менее довольно недурственно. Самому-то мне не довелось насладиться его талантом, так уж сложились мои жизненные обстоятельства… – горестно покачивал головой довольно уже нагрузившийся вином Лициний. И принимался в тысячный, наверное, раз рассказывать историю своей жизни:

— Начинал я, да будет вам известно, кулачным бойцом, и пока не снискал расположения Рустия, вольноотпущенника императора, даже и не помышлял о высоком…

В этом месте скромно опускал Квинт некие деликатные подробности.

Младые годы безмятежно провел он, пятый сын своих родителей, в небольшой деревеньке, ясное дело — близь Брундизия, где ничем, кроме великанского роста да болезненного пристрастия к маринованному в уксусе и ароматных травах чесноку, не выделялся из босоногой оравы своих сверстников. Помогал в поле отцу, ветерану аж трех египетских походов; за еду и шесть ассов в неделю пас коз в соседнем поместье; непрестанно дрался с такими же как он сам мальчишками из соседней деревни. И, честно говоря, запомнился односельчанам лишь одной потешной историей, и доселе ими поминаемой.

На семнадцатом году мотыжил он отцовское поле и как раз присел отдохнуть на камень, когда на тот же валун скинул орел-ягнятник с великой высоты черепашку весом фунта в три. Или не на валун? Адроник из Салоник* утверждает, что эта птица, как опытный полководец, промахивается лишь в одном случае – когда своим метательным снарядом хочет добыть более значимую добычу. Кого-нибудь навроде Эсхила, например. Но с Лицинием у бородача, как еще именуют орла-ягнятника из-за пучка перьев под клювом, промашка вышла. То есть сверзившаяся с небес черепаха попала точно в цель, жахнув с немыслимой силой юного Лициния по бритому ради избавления от вшей черепу, но и только.

— Другой бы на его месте до колен обтек собственными мозгами, — пьяно хвастал вечером отец Квинта в местном трактире. — А этот мой обормот только побледнел немного, да какое-то время моргал чаще обычного.

Деревенские гурьбой подходили к столу, ощупывали шишку под ссадиной на мощном черепе Лициния и одобрительно щелкали языками.

— Иногда полезно иметь в голове более кости, нежели мозгов, — приговаривали они при этом, — главное, найти этому верное, то есть выгодное, приложение.

Захмелевший папенька щелкал языком и закатывал глаза, вспоминая похлебку из той самой, упавшей с неба на башку его пятого сына черепахи, односельчане же вполне резонно возражали: рассчитывать на то, что мясо так и будет сыпаться с небес на голову этому балбесу Лицинию, не стоит. Коль уж боги наделили парня столь мощным талантом, то надлежит подыскать ему более разумное применение. Лучше бы, кстати, поторопиться с этим делом, не дожидаясь следующей черепашки.

И после сбора урожая отец отвел Квинта в ближайший город, Бариум, где за скромную мзду пристроил его в команду знаменитого тренера-беотийца на предмет изучения благородного искусства кулачного боя. Тренер этого совсем зеленого паренька брать не хотел даже за деньги, но после того как тот выдержал удар в лоб, полученный от опытного бойца, и тотчас, разозлившись, погрузил его зуботычиной в сон на долгие два часа – был восхищен и согласился.

Неудач при его силе и естественной лобовой броне Лицинию терпеть не приходилось, деревенский увалень имел большой успех в провинциальных цирках. Прокочевав по всей южной части Италии, набрался он и полезной развязности, позволившей ему множество раз и со всем уважением воспользоваться женщинами всех сословий в принимавших их городках. Некоторое уродство его лица поклонницам восполнял пресс кубиками да выдающиеся ягодичные мышцы. И, впервые попав в Рим, Квинт был тут же замечен. Хотя отнюдь не женщиной.

Вольноотпущенник Рустий, достойный сын своей эпохи, имевший обширные и разнообразные интересы в водо-канализационном бизнесе, имел также немало причин опасаться конкурентов. Увидев Квинта на арене, Рустий прельстил его большими выгодами и переманил в телохранители. И когда кулаки Квинта, а также вытяжка из неких удивительных по форме и лиловому цвету лишайников устранили его врагов, доверил Рустий заматеревшему во многих числом аттентатах Лицинию управлять ремонтом клоаки на нижнем ее участке в районе Капенских ворот, со временем превратив отъявленного бандита в уважаемого коммерсанта.

Ох, сколько же мертвяков после Лициния осталось! В каком-нибудь маленьком городке их хватило бы на то, чтобы открыть и сразу заполнить могилами новое кладбище. Что вполне закономерно: на этапе накопления первоначального капитала мрет по причинам, которые никак нельзя назвать естественными, столько народу… Что там тебе Вторая Пуническая.

Прозвищем тогда у Лициния было полученное еще в родной деревне именование — Лабиум, по естественному его природному дефекту, заячьей губе, но Рустию оно по душе не пришлось. И в тот же год назвал Рустий своего фаворита Корвусом, то бишь Вороном. По причине того, что Квинт — то ли из стремления к совершенству, то ли по врожденной склонности к простым деревенским развлечениям — пристрастился калечить порученных его заботам конкурентов Рустия, научившись ловко, всего парой хорошо поставленных ударов выбивать им очи из глазниц. К чести Лициния следует упомянуть, что в отличие от настоящих воронов глаза своих жертв он всё же не склевывал.

Затем Рустий сделал его своим младшим компаньоном, и сделал самую большую ошибку в своей жизни — породнился с Лицинием посредством брака. Выдал за него свою единственную дочь и наследницу, неказистую дурнушку в том возрасте, когда появление кандидата в мужья кажется чудом. Но девушка тридцати с лишним лет не успела в полной мере насладиться семейным счастьем.

Корвус-то успел, и, судя по всему, даже с избытком, а вот она – нет. Всё пеняла, дура набитая, Квинту своим приданым. А излишняя гордыня до добра не доводит. И вполне ожидаемо новобрачная вскоре угорела до смерти при пожаре отчего дома. Такое с первой женой Корвуса нежданно-негаданно приключилось горе, да…

Тут и говорить нечего: Рустий оказался человеком недалеким, изнеженным своими несомненными успехами и, вследствие этого, потерявшим нюх на возможные неприятности. Кто же, пребывая в здравом уме подпустит к себе душегубца навроде Корвуса, да еще и породнится с ним? Его же только раззадорит вкус живой плоти, этого ворона…

В общем, беда не приходит одна, и незабвенная супруга Квинта, именем Вевея, по версии следствия задохнувшаяся дымом, сделала это совокупно с любимым папенькой. Несчастный случай, ясное дело. Лициний был к тому времени дока по части деликатных семейных дел. Впрочем, у вдовца Рустия и семья-то была так, одно название: дочь да полоумный сын, набравшийся христианских догматов и сгинувший затем где-то на Востоке. То есть делиться ни с кем не было нужды.

Так что ради наследства, несметного с точки зрения неотесанного мужлана, кем, собственно, и был тогда Корвус, стоило как следует постараться. Физически ему было совсем не трудно подержать на лицах этих таких близких ему людей, жены и благодетеля-тестя набитую мягчайшим пухом подушку, но в то же самое время Рустия и его уродину-дочь было так жаль, что Корвус едва сдерживал слезы. Совсем уж злым человеком он не был, просто деньги любил очень.

«Ах, зачем ты, смерть, забираешь от нас лучших?» — стенал он на погребальной церемонии. Искренности его скорби придавали некие особые обстоятельства, связанные с этим злосчастьем: ох и обидно же было палить добротный загородный дом Рустия! Однако тогда, в день пожара, Корвус собрался с силами и довел предприятие до конца: дело есть дело, ничего личного. Виллу же восстановил, перестроив под себя. Так, по мелочи: крышу поднять, ворота расширить.

«Как это — на сколько? Кто из нас архитектор, ты или я? Ага… Вот и пройди по полмили в обе стороны, сделай замеры… Моя крыша должна быть на этой дороге самой высокой, а ворота – самыми широкими. Смотри, проверю!»

Так с тех пор и пошло: отныне Корвус тем пуще богател, чем чаще и глубже погружался во всевозможную грязь, делишки же его, будь на то необходимость, всегда прикрывались дымовыми завесами очередных пожарищ. Почетен всякий труд и каждый вор утешается мыслью, что респектабелен никак не менее того зеваки, которого только что облегчил на вес кошелька. Лициний эту науку усвоил практически мгновенно.

— И вот именно после этого, — заносчиво продолжал тем временем совсем уже пьяненький Корвус, — не единожды получив неопровержимые знамения разного рода, обрел я уверенность в том, что не отношусь по рождению к людям низкого звания. Видно, подмахнула-таки какая-то из моих прабабок Тарквинию Гордому, а то, глядишь, и самому Ромулу, – подмигнул Квинт угодливо захихикавшим параситам.

— Даже заработав состояние, из-за козней врагов долго еще не мог я отдаться поэзии, — продолжал Корвус, — так что и нероновы гениальные вирши мимо проплыли.

Лициний было пригорюнился, однако, отпив вина и прожевав кусок сочащейся жиром свинины, воспрял духом.

— Но логика нашей жизни такова, что, являясь богом, каждый цезарь всегда и всё делает наилучшим образом. Потому и воздаю я искреннюю хвалу Нерону, даже и не познавши ни одного его стиха. И полагаю, что всем нам, утонченным поэтическим натурам, следует брать с него пример если не в рифмовании словес, на что способны не все, то в доступном каждому питии навоза. Ты!.. – пьяно рявкнул он, ткнув пальцем в ближайшего клиента. – Вот ты пьешь навоз?

Тот подобострастно закивал.

— Регулярно!

Лициний вяло потрепал его ладонью по лицу. Ему нравилось смотреть, как у этого парасита после удара по щеке ходуном ходят все его три подбородка.

— Умного человека сразу видать…

И обвел тяжелым взглядом остальных:

— А вы?

Клиенты переполошились.

— Каждый день!..

— До и после еды!..

— Жизни без этого не мыслю!.. – нестройно загомонили они. Один, невысокий толстячок с повязанной на запястье лиловой, уже выцветшей до сиреневого цвета шерстяной нитью слегка побледнел и судорожно сглотнул слюну, но тоже что-то такое одобрительное из себя выдавил.

— Молодцы! — одобрил их Лициний, с трудом ворочая заплетающимся языком. — Я бы вот нисколько не удивился, когда выяснилось бы, что именно сухие козьи какашки питали гений и Горация, и… этого, как там его?..

— Публия Вергилия Марона? – несмело предположил один из параситов.

— Нет…

— Возможно, Катулла?

— Не-а…

— Овидия?

— Не беси меня! Это ж надо такое ляпнуть!.. Я тебе, прыщ безродный, что — безмозглый варвар, Овидия не знать?

— Быть может, то был Марк Валерий Марциал? Гений ведь, и муж достойный.

Корвус возмущенно закрутил головой на толстой шее:

— Да нет же! Недоумки… Ну, поэт этот, мордатый такой… Просто удивительно, что я его знаю, а вы, умники, нет, — приятно удивлялся Квинт и сам своей бескрайней эрудиции. — Он еще написал стишок про тёлок. Там у него было что-то, помнится, про бабу, которая своего любимого, бычка этакого, к обычным коровам приревновала. Как же это там было?.. Щас…

И, уставившись мутным взглядом в потолок, продекламировал заунывно:

— Скольких соперниц зарезала Пасифая,

Чтоб потроха их сдавить…

Своею ревнивою дланью…

Пам-пам-парам…

Помолчал, сметая в кучу хранящийся в его памяти мусор… совсем небольшая получилась кучка… и решительно закончил:

— Дойное вымя полней у соседской телицы…

Пам-пам-парам!.. Как-то так.

«Безмозглый варвар!» — все как один подумали, уткнув глаза в пол, клиенты, выслушав это столь же развязное, сколь и неуклюжее переложение Овидия.

Корвус же, так и не вспомнив имени мордатого рифмоплета, явно увлеченного новыми возможностями, открывающимися на стыке женского и бычьего организмов, продолжал менторским тоном наставлять окружающих:

— Что на пользу императору, то не может повредить ни одному его подданному. Так вот, Нерон… Пусть это был не самый лучший pater patriae, отец, так сказать, отечества, но никто ведь не станет отрицать его искренней приверженности высоким искусствам. Тако же и козьему навозу, — наставительно поднимал корявый перст к расписанному пасторальными сценами потолку Корвус. И тут же мрачнел.

— Да, не спорю, тень убиенной матери являлась ему до самого его смертного часа, но кто, хотелось бы знать, осмелится оспорить право творческой личности на некие пустяшные излишества в личной жизни?..

«Да-да-да…» — согласно кивали головами параситы, пытаясь выражением глаз и некоторой напряженностью туловищ показать, как гениально всё исторгаемое Квинтом. Впрочем, так же они на Корвуса реагировали и тогда, когда природа брала свое и он, не покидая триклиния и даже своего пиршественного ложа, громко опорожнялся в любом из трех возможных направлений, благо хозяину это не возбранялось делать и в столовой.

Иными словами, Квинт Лициний по прозвищу Корвус был достойнейшим гражданином. Он достиг немыслимых для потомственного землероба высот, погружаясь в зловонные глубины римской клоаки. Долгие годы, изо дня в день… Чем на склоне лет заслужил он, конечно, право на спокойную, пусть даже скучную, на наш вкус, жизнь. И тут на тебе, мальчишка этот.

Впрочем, о чем это мы? Ведь был же у нас более благородный предмет обсуждения, нежели этот склонный поэзии ассенизатор. Вспомнить бы еще, кто ж это был…

Комментарии