Поводырь (04)

Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05) | (06) | (07) | (08) | (09)
(10) | (11) | (12) | (13) | (14) | (15) | (16) | (17) | (18)
(19) | (20) | (21) | (22) | (23) | (24) | (25) | (26) | (27)

Глава 4

АНКИЛ

Ах да, пес же, этот одноглазый гигант…

Он появился в жизни поводыря неприметно как любая вещь, которую можно купить или выменять на нечто равноценное. Это был мастиф, с широкой грудью и мощными лапами, весом мало что в верных три таланта. У него, правда, недоставало одного глаза, утерянного еще в щенячьем возрасте, в глупой, но отчаянной драке за козьи потроха, однако именно эта ущербность свела его с мальчиком: нищие попрошайки не смогли бы позволить себе полноценного охранного пса, а инвалида — запросто.

Но торговались долго и громко, с явным удовольствием. Проклинали алчность продавца, бросая в него горстями грязный песок из-под ног, и сетовали на собственную бедность. Взывали к благородству торговца и тут же укоряли его полным отсутствием. Полными боли голосами взывали к богам и с безопасного расстояния в добрых пять локтей с порицанием указывали на пустую левую глазницу зверюги. Без затей, как обычно. Пока не ударили по рукам.

Затем, со в значительной степени более искренними воплями иной тональности и интенсивности, постанывая и жалобно всхлипывая от горя, бродяги отсчитали каждый свою долю в оплате за собаку, незначительно облегчив свои пояса. Мальчик же отдал всё, что у него было.

Всё… С самого начала его отношения с этой собакой точнее всего характеризовались одним этим коротким, но очень емким словом — всё.

На первых порах этот темно-коричневый исполин вел себя отчужденно, всем видом демонстрируя безразличие к своим новым хозяевам. Прежние его хоть и дрессировали, дав необходимые базовые навыки сторожевой службы, но из-за увечья делали это без должного рвения. И не сломали пса, не сотворили из него чудовище.

Однако с первого же дня он идеально справлялся со своими обязанностями, и мальчику сразу стало легче. Никто больше не пытался подобраться с дурной целью к его подопечным и, пользуясь их немощью, что-нибудь украсть.

Пес был одноглазым, и когда хотел что-то рассмотреть, особым образом выгибал шею. Выглядело это так, будто бесконечно голодная псина, прищурившись, выбирает на теле случайно подошедшего на опасно близкое расстояние человека место, из которого вот-вот выкусит фунт-другой плоти. При свете дня даже самому бесшабашному искателю приключений было достаточно одного взгляда на это чудовище, как всякое желание неправедно обогатиться за счет убогих побирушек пропадало напрочь. И его понял бы любой, кому в глухой чащобе или на арене цирка доводилось смотреть в безжалостные глаза зверя, уже считающего его своей добычей. Пусть даже глаз этот всего один – так даже страшнее.

Ночью и того пуще. На привале пес сам выбирал себе место, с которого видел и своих подопечных — поводырь вскоре понял, что он относится к хозяевам, как к отаре вверенных его попечению овец — и все подходы к месту ночлега. И когда что-то нарушало его чуткий сон, мастиф издавал низкий горловой рык, исполненный такой мощи и глубокой свирепости, как будто в подземном царстве мертвых одновременно рычали все три собачьи головы на скипетре Плутона. Никто, услышав такое из вязкой тьмы, не сделал бы ни шагу в направлении костра, у которого дрыхли такие, на первый взгляд, беспомощные калеки. А мальчик мог теперь на привалах спокойно спать, не заботясь о сохранности пожитков. Теперь у него был надежный щит, ограждающий его от всей злобы мира. Теперь у него был Анкил.

Итог подвел один из калек, злой горбатый грек с Керкиры, сказавший, что за добрых два десятка лет в этой профессии — подразумевая, естественно, попрошайничество — он, спасибо псу, никогда еще не чувствовал себя настолько нищим. И всё из-за того, что теперь никто даже не пытается отнять или украсть у него последний грош или краюху хлеба. Как будто и нет у него совсем ничего. Даже как-то обидно делается…

Так оно и было на самом деле. Никто не подивился точности этого наблюдения. Горбуна, надобно справедливости ради заметить, незадолго до этого лягнул осел, что, возможно, в некоторой мере стимулировало его умственные способности. Не осла, разумеется, а горбуна.

Ослика и до этого происшествия отличали от одолеваемого вожделением горбатого зоофила здравый смысл и крепкие моральные устои. Он твердо знал, какого веса груз понесет, и не делал ни шагу, если ощущал хотя бы один лишний фунт на своей спине. И, отличаясь любвеобилием, все же никогда не выходил за рамки своего рода в попытках утолить похоть.

Копытом лягнул, изверг. И ведь точно-то как, прямо в лоб. Это было очень, очень больно.

У горбуна даже случились видения, прозреть смысл которых не смог ни один его сотоварищ. Просто удивительно, каких только фантазий не навевает даже на лишенного воображения нищего калеку простое, ничем не примечательное копыто – если им верно воспользоваться.

Однако после этого прискорбного происшествия уроженец Керкиры значительно поумнел: так, в частности, он больше никогда не подходил к ослам сзади. Иногда мудрость является, откуда не звали. Тако же и смирение плоти, что к ослу в описанном недоразумении, сведшим воедино лоб и копыто, не имеет ровно никакого отношения, ведь не он стремился к интиму с горбуном, а вовсе даже наоборот. И в данном конкретном случае горбатый затейник, достойный потомок сорока поколений козопасов, сказал именно то, что остальным оборванцам было и так ясно безо всяких слов.

Сначала поводырь почувствовал уважение к Анкилу, потом осознал, что и пес выделяет его из всех, вместе с кем скитается по задворкам империи. Ясное дело, по-первости имело значение лишь то, что именно мальчик его кормил, всякий день стараясь добыть какое-нибудь лакомство и свежую воду. Но уже довольно скоро симпатии стали взаимными, затем завязалась дружба. Для каждого из них первая.

Мальчик некоторое время не понимал, что с ним происходит. Его сознание раздваивалось: с одной стороны это был просто пес, существо бесправное и не достойное отношения лучшего чем какой-нибудь раб, с другой – целый мир, своей неизведанностью вызывавший не отторжение, а острый интерес. К тому же все его реакции были настолько естественны и так часто поводырь узнавал в них присущие ему самому резоны, что это казалось чудом. Детская заносчивость, присущая мальчику, всё больше сменялась терпимостью, сперва направленной только на Анкила, но затем и на некоторых встречавшихся им путников. Непостижимо, но именно благодаря своему одноглазому другу мальчик стал лучше понимать людей. Хотя со временем пришла к нему и присущая каждому владельцу собаки убежденность в том, что его пес значительно умнее большинства людей, встреченных им, как сказал бы Фалес из Милета, по эту сторону земного диска.

Собака выражает приязнь, а затем и любовь через доверие. Тогда она просит помощи. Загонит, бывало, Анкил на дерево очередную кошку, и сидит под раскидистой кроной, с мольбой поглядывая на поводыря.

— Не-е, — с напускной суровостью говорил тогда мальчик. — Я кошек не ем, так что сам лезь. Не умеешь? Учись!..

Или выбирается пес из зарослей чертополоха, куда кинулся на только ему слышный, но, видимо, очень подозрительный шорох. Сконфуженный, весь в репьях. Это значит – привал. Теперь ждите, остальные, пока поводырь не снимет с него все колючки.

По прошествии некоторого времени стало обыкновением, что на переходах пес шел рядом с поводырем, со стороны его левой руки – так, чтобы единственным своим глазом постоянно видеть любимого хозяина и друга. Время от времени он как бы случайно утыкался головой в ладонь мальчика, и тот слегка прихватывал пальцами то одно, то другое его ухо. Тогда Анкил начинал урчать от удовольствия и непонятно по какой причине у них обоих улучшалось настроение.

Игры этих парней не отличались разнообразием, но собаке это и не требовалось. Перетягивание очередной особо ценной палки и прыжки на мелководье в нескончаемых попытках искусать брызги, которыми поводырь плескал в своего пса — этим он мог заниматься, казалось, до бесконечности. Мальчик, во всяком случае, всегда уставал первым, так что проверить это не удалось ни разу.

Но если всерьез, то только мальчика подпускал к себе пес, когда надо было вытащить занозу или очистить и перевязать порез. Как ни странно, побаивался он этих процедур. Вернее, только их он и трусил, больше ничего.

Поводырь еще только осматривал рану на лапе — Анкил уже начинал тревожно и часто дышать. Затем, прижав к голове уши, с явным испугом следил, как мальчик раскладывает чистые тряпки для перевязки и мази, сваренные, по утверждению бродячего торговца, в точном соответствии с рецептами то ли Диоскорида, то ли Галена.

Когда мальчик наводил лезвие ножа или острил шило на оселке из драгоценного черного наждака с острова Наксос, пес тихо и жалобно поскуливал. Поводырь еще протирал шило уксусом перед удалением занозы, а Анкил уже крепко зажмуривался и вцеплялся зубами в ту часть рубахи мальчика, которая оказывалась ближе всего к его носу. Так и лежал, прикусив грубую ткань, нервно сопя, пыхтя, поскуливая и обильно пуская слюни, до конца процедуры.

Однажды, когда после привала поранившийся накануне Анкил из-за нарыва не смог утром опереться на правую переднюю лапу, мальчик, не слушая ворчания своих подопечных, соорудил над псом навес от солнца, сходил за водой и занялся перевязкой гнилостной раны. По пять раз на дню удалял он смешанный с кровью гной, промывал и перевязывал порез, полоскал и сушил тряпки и следил, чтобы Анкил постоянно был в тени и рядом с ним стояла плошка со свежей прохладной водой. Получая от всего этого, как он в какое-то время понял, несказанное удовольствие. Постепенно начиная осознавать, что хотя счастье и непостижимо, но имеющий возможность помочь другу делает верный шаг в его направлении.

Еще он со временем, получив некоторый жизненный опыт, понял, что предпочитает помогать животным более нежели людям: ни те ни другие не поблагодарят за это, но первые хотя бы не будут потом ненавидеть тебя за спасение. Именно об ту пору стал он носить на шее старинный денарий с отчеканенной на нем не просто собакой, а с собакой, прождавшей своего хозяина двадцать лет — чтобы, признав его, испустить дух счастливой на его руках.

Поворчав, нищие смирились с заминкой и целую неделю стояли лагерем где-то на полдороге из Нароны в Скодру. Они занимались своим любимым делом — чесали языки. Особенно яростными дебаты становились, когда побирушки принимались отстаивать превосходство одного какого-то народа, латинян или эллинов или иудеев над другими. Поводырь же, завернувшись в плащ, тихо лежал в сторонке, рядом с Анкилом, разглядывая профили спорщиков и размышляя, почему, интересно, самые большие патриоты почти всегда полукровки. И зачем людям так нравится искать новые поводы для вражды, когда их и без того через край.

Когда путь пролегал берегом моря, мальчик старался найти какой-нибудь безлюдный залив и устраивал ночлег на берегу. Однажды он сидел, опустив гудящие от усталости ноги в теплую мелкую гальку, слушая прибой и глядя на убегающую меж прибрежных скал в черную пустоту светящуюся дорожку. Она искрилась и переливалась. Это отражался в морской воде лунный свет, но при этом создавалось полное ощущение, что именно свечение волн зажгло в небе диск луны.

За его спиной, под высоким обрывом, в откосах которых ручьи прогрызли множество щелей, переругивались подопечные мальчика. Костер чуть тлел, и их фигуры были едва видны, более напоминая сухие корни сосен, коряво тянущиеся из расщелин, нежели человеческие тела. Помнится, именно тогда он впервые задумался о том, как мог бы быть прекрасен населенный собаками и дельфинами мир, кабы не похабили его своим существованием люди.

Сам он в этих межусобицах никогда не участвовал, всю свою теплоту и силу отдавал псу, и калеки всё чаще горестно осмысляли ставшую очевидной истину об их месте в иерархии этого мелкого ублюдка, ради паршивого пса поставившего под угрозу их драгоценные жизни.

Следует признать, что в чем-то они были правы. Аборигены тех мест, где приключилась эта заминка в пути, с показной покорностью следовали принесенным им на обтянутых телячьей кожей деревянных щитах легионеров законам империи и казались дружелюбными, хотя и недалекими.

«Ах, как же я испорчен! — описывал схожую ситуацию в письме из ссылки престарелой своей матушке Игнатий Новум*, видный, хотя почти никому не известный драматург эпохи Суллы и Цезаря. — Каждый, кто сразу, при первой же встрече настроен по отношению ко мне дружески, вызывает у меня презрение, ибо он, по глупости своей, полагает меня добряком, неспособным причинить ему зло. Вот тупица, думаю я сразу. Какой же я после этого негодяй…»

Но едва ли не каждый из этих приязненных, хотя внешне и туповатых местных жителей носил с собой кривой, невероятно острый нож, лезвие которого было намертво прикреплено к перчатке из грубой кожи, служившей рукоятью. Поговаривали, что случайный разговор на пустой деревенской улице, вполне уважительная беседа, мог кончиться пожеланиями всех благ и милости богов, затем неуловимое глазом движение руки аборигена возмущало эфир…

И вот переселенец из Италии глядит вслед быстро, но не суетливо уходящему пепельноглазому прохожему, еще улыбаясь учтивому собеседнику из местных. Он не понимает, что его горло секунду назад перерезано от уха до уха, что это его кровь, тихонько шипя и цвиркая, брызжет пульсирующим фонтанчиком, и он уже покойник, хотя еще стоит на ногах. Даже времени подумать, за что его зарезали, что же такого оскорбительного он сказал, у него нет. Или что должен был обязательно сказать, но этого не сделал. Или прийти к горькому выводу, что в этом краю могут зарезать и просто так, ни за что. Времени ни на что не осталось. Кончилось время.

Всякие страсти рассказывали также о местных разбойниках. Те якобы селились на болотах, предпочитая их бурые топи буйной зелени местных дубрав, и вели ночной образ жизни; лица они имели цветом кожи белые, густо усеянные оспинами, глаза — красные; попадая же на солнечный свет, принимались, чуть слышно потрескивая, как горящая сырая лучина, с чудовищной быстротой тлеть, испуская ядовитый пар. Этому явному преувеличению верили все, хотя откуда взяться белой коже в этих жарких краях, сам подумай, а?

Ссылаясь на очевидцев, длинные языки утверждали, что душегубы эти обладают способностью выпускать из спины увенчанные когтями огромные кожаные крылья, и всегда имеют при себе особые молоты с зазубренными набалдашниками, которыми убивают всех без разбору пленников, соревнуясь в том, кто их больше, одного за другим, прикончит с одного удара. То есть — тюк! — по затылку, и давай, подтаскивай следующего. Эй, не задерживай очередь!

Дрожащим шепотом называли имя некоего Петаруса по прозвищу Быстерь, носившего, по преданию, длинные волосы цвета воронова крыла и живостью характера подобного головастику. Пресловутый этот Петарус, угнетенный сияющей семь ночей подряд в черном небе хвостатой звездой, забил, говорят, за одну из этих ночей аж тыщу триста шестьдесят несчастных. И хотя все понимали, что число сброшенных в притоки Данубиуса жертв завышено раз в десять — иначе, если этим себя не успокаивать, ни на земле, ни в подземном царстве не даст никому обрести покоя знание, что среди людей возможно подобное зверство — всё одно страшно было такой свирепости.

Впрочем, для поводыря и его подопечных задержка в пути там, на границе Паннонии и Далмации, закончилась вполне благополучно.

Попрошайки, которых мальчик сопровождал в первом своем путешествии, вскоре после начала их долгих странствий привыкли к его необщительности, считая, что эта деревенщина просто не способна понять их мудрые и любые прочие мысли. И были, как ни странно, уязвлены, обнаружив, что мальчишка а привалах подолгу разговаривает с собакой и даже ей улыбается — при том, что ни одному из них ни разу не досталось ни крошки его эмоций. Если откровенно — плевать он хотел на своих спутников.

Закопанному по горло в песок трудно дышать, но зато легко сохранять гордую осанку. Просто деваться ему некуда.

Быстро взрослеющий мальчик приглядывал за скарбом и ослом, варил на привалах кашу и перестал испытывать смущение при необходимости говорить с девчонками своего возраста; затем обучился такой беседе, что оставляла за спиной лишь восхищенные девичьи взгляды, что явно содержали в себе желание еще раз встретиться и поговорить. Или обойтись без разговоров, ибо живи, пока юн – молодость уже не повторится.

Он осваивал один язык за другим и постепенно научился договариваться с любой городской стражей и везде находить ночлег, он много чего знал и умел, но к тем, кого обслуживал, относился с унизительным равнодушием. То, что он их, убогих калек, не боялся, еще можно было снести. Но явное нежелание поводыря их себе подчинить было в высшей мере оскорбительно. Даже самый смиренный нищий возропщет, коли отсутствие поползновений на его дух, имущество или свободу опустит самооценку столь явно презираемого ниже черты прибоя. Такое не прощается.

В конце пути решили они за это небрежение отомстить. Когда их маленький караван, собрав дань с мягкосердных ротозеев в полусотне городов и деревень от Реции до Сирии, дополз наконец до Адрианополя, и дальше поводырь должен был вести на промысел уже других калек, та, ставшая уже прежней команда предложила ему на выбор: получить оговоренную в начале странствий плату или вместо нее Анкила. Сообщив смеха ради, что, взяв расчет деньгами, он не останется и без положенной ему доли пса, поскольку, добравшись до конечной цели продлившегося целый год путешествия, они намерены отметить это славное событие пиром, на котором почетное место по праву займет и эта злобная скотина – в виде жаркого.

Им казалось, что это забавно. Собак в этой провинции готовят так, что пальцы оближешь, смеялись они, а Анкила хватит сразу на множество блюд по разным рецептам, еще и на продажу мясо останется.

Пес, слава Инпуте, собакоголовой богине, к которой поводырь проникся уважением в Мемфисе, этих слов не понял, лишь уразумев, что речь о нем, презрительно скосился на побирушек и зевнул, показав полную пасть зубов и покрытый черными пигментными пятнами язык. Поводырь же исподлобья оглядел своих от всей души веселящихся подопечных, мимолетно вспоминая, сколько раз менее чем за полтора года вытаскивал он этих пакостников из разных переделок и каких только слов благодарности после этого от них ни слышал. Он, впрочем, к этому времени уже знал, что слова существуют главным образом для того, чтобы людям было удобнее врать друг другу.

Несчастья пробуждают в своих жертвах склонность к пониманию и сочувствию, заметил некогда в аналогичной ситуации Пиро Боннаский*, благополучие же и иллюзия безопасности обращают обывателя в неблагодарную свинью.

Его сердце забилось медленнее, от лица отлила кровь. Такого бешенства он еще никогда не испытывал, хотя выглядел как обычно спокойным, даже слегка заторможенным. Его подопечным, чем бесконечно обсуждать в переходах и на привалах мировые проблемы, стоило бы лучше изучить своего сопровождающего. Вот вечно так: время бессмысленно бредущего по обочине жизни путника впустую тратится на иллюзии причастности к чему-то великому. На миражи. Когда на самом деле ты, голодный, всего лишь тупо пялишься на текущую мимо воду. Хотя мог бы, даже при самой малой сообразительности, вытаскивать из нее одну пузатую рыбину за другой.

Причем в холодную ярость привела поводыря не столько ожесточенность этих увечных побирушек, сколько их достойная изумления уверенность в его выборе. Что этот малахольный откажется от тугого, набитого полновесными серебряными монетами кожаного мешочка в пользу бессмысленной псины — им такое даже не пришло в головы.

Мальчик уже тогда твердо уяснил, что добрых людей в подлунном мире мало. Вот он, например, знает только двух таких, да и то один из них — собака.

Он молча собрал свои пожитки, среди которых оказалась свежая лепешка. Разломав ее на несколько частей, поводырь щедро посыпал их солью и скормил на прощание длинноухому приятелю, ослику, единственному существу, с кем было жаль расставаться: его должны были продать как совместно нажитое и подлежащее разделу имущество.

Затем щелкнул языком, призывая пса, и пошел в персидский квартал, где в одном из караван-сараев ждали его новые подопечные. Там, неспешно запивая густую вареную полбу смешанным с медом и водой вином, поводырь договорился о плате и обуви для себя, о харчах — для себя и Анкила.

Пес тихонько посапывал рядом и для новых сотоварищей мальчика он был уже не выгодно купленным куском мяса, а компаньоном. Выйти решили на рассвете. Элия Капитолина, не так уж и давно переименованная в непривычный уху опытного странника Ершалаим, Александрия, Карфаген — одни только названия городов на этом новом маршруте уже звучали как стихи. Но прежде надо было закончить дела в Адрианополе.

Странствуя с калеками, поводырь много раз видел, с каким упоением они делают то, что ему казалось отвратительным, хотя им доставляло огромное удовольствие. Взять хотя бы мерзкую эту игру со скорпионом.

Для нее всего-то и нужно было найти углубление в каменистой почве и процарапать в нем линию, делящую эту ямку пополам. Еще искали палочку длиной в половину локтя и отлавливали скорпиона. Затем двое садились у ямки, бросали в нее ядовитую тварь, и игрок, на чьей половине она оказывалась, выталкивал ее этой палочкой на половину противника. Тот же должен был отломать кусок от палочки и, в свою очередь, спровадить ею скорпиона на территорию соперника. Затем всё повторялось уже с другой стороны.

Палочка становилась всё короче, дурацкая эта забава – всё рисковее. Особенно опасной ситуация становилась, когда скорпион забивался в угол и к нему нельзя было подобраться сзади. Проигрывал же тот, кто получал укус или просто отказывался от продолжения, в знак чего камнем давил доведенное до белого каления ни в чем не повинное насекомое всмятку. Мальчик считал эту потеху несусветной глупостью, но благодаря ей знал, где следует искать скорпионов, как их ловить и какие из них наиболее опасны.

Когда полная луна выпустила из-под личины Андрианополя древнюю сказочную Пальмиру, в дневной суете почти незаметную, он взял небольшой кувшин и отправился к храму Баала. Обойдя его кругом, вдоль выложенной из каменных блоков стены, под небольшими, светящимися в лунном свете колоннами по ее гребню, мальчик оказался на задворках святилища, где валялось множество камней, служивших надежными укрытиями скорпионам.

Возвести храм проще, чем потом убрать строительный мусор — на радость тем, кто ищет затем под ним убежища. Совсем скоро в посудине, под хорошо притертой крышкой, копошилось свыше двух дюжин ядовитых тварей: отборных, знаменитых своей зловредностью желтых скорпионов. В довершение всего в это месиво упало несколько сколопендр. Общеизвестно, что скорпионы всегда прекращают межусобицы ради драки с этими ядовитыми многоножками, тем самым сохраняя себя для более важной цели. Именно это и требовалось мальчику.

Харчевня, где его бывшая команда отмечала удачное окончание гастролей, была из самых дешевых. В ее единственном помещении постояльцы ели по одну сторону очага, затем укладывались спать по другую. Из ночлежки низкая дверь открывалась в конюшню, через которую, никем не замеченный, проскользнул мальчик.

Перед этим он оставил во дворе своего пса, и охранявшая забегаловку собака, тоже не мелкая, узрев Анкила почтительно замолкла, поджала хвост и ушла за угол, где у нее внезапно оказалось срочное и совершенно неотложное дело. Что ни говори, а одно лишь существование где-то рядом грубой физической силы незаменимо для развития смекалки хилых либо просто менее мускулистых организмов.

В конюшне поводыря ждал приятный сюрприз. Его не успели продать, чему мальчик искренне порадовался, и сюрприз тихонько себе похрапывал, шевеля во сне своими длинными ушами. Он не издал ни звука, пока мальчик обертывал его копыта найденными в углу пустыми дерюжными мешками, в которых когда-то держали овес. Затем ослик был выведен в ночь и привязан к ограде в темном проходе между домами. Подошел Анкил, обнюхал старого приятеля, довольно вздохнул и лег рядом.

Вернувшись в харчевню, поводырь оглядел сумрачное, освещенное всего лишь тремя масляными лампами помещение и понял, как ему повезло: в едальне ночевали только его былые подопечные и немыслимо пузатый хозяин заведения. Он дремал, утопив нижнюю челюсть во всех трех своих подбородках, на табурете, опершись спиной на один из подпиравших закопченный потолок столбов.

Мальчик неслышно подошел к дощатому, покрытому убогим ковром настилу, на котором в живописных позах храпели нищие. Они так напились, что не смогли доползти до своих лежанок.

От них невыносимо дурно пахло всем тем, что естественным образом выделяет человеческий организм. Поводырь нашел бы их и в полных тьме и тишине по одной только присущей им вони.

В середине помоста стояла жаровня с давно остывшими углями, рядом — чаша с обильно заправленной салом недоеденной бобовой кашей, огрызки твердого сыра, очистки чеснока и косточки от маслин. Тут же валялась пустая амфора и множество чаш разных размеров из красной глины.

По характерной форме выпеченного квадратом хлеба и ветчине, копченой по-галльски, на решетке, поводырь решил, что хозяин харчевни — бывший легионер. Это его смутило, обижать ветерана не хотелось. Солдат империи, пусть даже и бывших, он уважал как мало кого еще.

Уже первого года странствий ему хватило, чтобы понять, и кем добыто благополучие Рима, и благодаря кому оно сохраняется. Камень в крепостной стене — до битвы, удобрение для поля, отбитого у неприятеля, после нее — вот кто он, легионер. А этот наверняка откладывал часть жалованья и сдавал ее на хранение в казну легиона, чтобы на сбереженные за долгие годы службы деньги открыть это заведение. Но оставить безнаказанными этих бродяг и затем годами сожалеть об этом? Немыслимо. И мальчик решился.

По-хорошему следовало, ясное дело, сперва забрать свою долю заработанного в странствиях. Однако поводырь понимал, что его бывшие компаньоны деньги уже разделили и на всякий случай, намереваясь упиться до поросячьего визга, спрятали. Даже знал, куда они их засунули. И что оттуда, из той узкой пазухи, где они ныне пребывали, достать монеты, не разбудив при этом запихавшего их себе в зад попрошайку, невозможно — проснется даже мертвецки пьяный.

Тут он вспомнил про ослика, наверняка уже снова спокойно дремавшего в привычной ему компании Анкила, и успокоился. Длинноухий стоил раз в пять меньше положенных поводырю денег, но, как говорится, лучше осел в поводу, чем серебро в… Одним словом — там, где оно сейчас пребывало.

В полутьме мальчик снял с пояса сплетенную из грубой верблюжьей шерсти веревку и, бесшумно двигаясь, уложил ее двойным кругом по полу вокруг дремлющего трактирщика. На всякий случай. Теперь, как хотелось бы верить поводырю, ветеран стал недостижим для жалящих смертным ядом тварей. Затем он загасил светильники и дал глазам привыкнуть к темноте.

Только после этого обошел он помост, вытряхнув не менее полудюжины скорпионов на каждого из храпящих и стонущих во сне побирушек. Сколопендры, вопреки его ожиданиям, оказались мало что живы, но еще и энергичны. До предела обозленные заключением в кувшине, насекомые полезли в рукава и за воротники, во все многие числом и живописные видом прорехи на одеждах калек.

Мальчик невольно поежился, представив себе прикосновения десятков быстрых ножек к своей коже, и попятился в сторону черного хода.

Той же дорогой, через конюшню, поводырь быстро вернулся во двор. Подозвал Анкила и дал команду, по которой тот разразился громким грозным рычанием. Тут же зашлись в истерике несколько собак по соседству.

План удался: хозяин харчевни проснулся на эту свистопляску и, прихватив дубинку, выскочил во двор. И в этот момент из раскрытых дверей за его спиной донесся первый исполненный страдания вопль, затем к нему один за другим стали присоединяться другие голоса — и вот уже полный квинтет визгливо исполнял песнь невыносимой боли.

«Теперь мы квиты, — в мыслях обратился мальчик к бывшим своим подопечным. — Скорпионы — это вам за грязные мысли и дурные намерения. И вот их-то можете, если повезет вам еще хоть раз проголодаться, хоть сырыми сожрать…»

Озадаченный хозяин, собравшийся было вернуться в харчевню, застыл на пороге. Проснувшиеся соседи что-то кричали ему из своих дворов, он гортанно им что-то отвечал. А поводырь, пес и ослик уже были далеко.

— Кстати, — шепнул мальчик в длинное ухо, освободив ноги ослика от тряпок и потрепав старого приятеля по холке, — теперь ты должен мне посоленную лепешку. Но не беспокойся, торопить с этим не буду. Отдашь как заработаешь.

Комментарии