Поводырь (05)

Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05) | (06) | (07) | (08) | (09)
(10) | (11) | (12) | (13) | (14) | (15) | (16) | (17) | (18)
(19) | (20) | (21) | (22) | (23) | (24) | (25) | (26) | (27)

Глава 5

ЭТИ ПОДЛЫЕ ТВАРИ — СОБАКИ

Почти три года после случившегося в Андрианополе, быстро взрослея, бродил мальчик по свету со своим верным другом Анкилом, пока не занесло их вместе со слепцами, которых он вел и сейчас, в Дакию. К тому времени поводырь уже отзывался на прозвище Грай, то есть «серый», заработанное им в недобрый час в Александрии: именно в этом славном городе появились в его волосах седые пряди.

Так вот, собирались они пройтись по цветущим городам-колониям Дакии, собрать с тамошних ротозеев налог на глупость, но попали туда аккурат в разгар очередного набега варваров с севера.

При множестве цезарей эта провинция благодушествовала, будучи уверена, что император Траян в свое время надежно упрятал всех мятежных даков под дерн. Их, вообще-то, сперва никто не собирался лишать жизни. Это была вынужденная мера, вызванная тем, что никто из них не соглашался добровольно отдать римлянам свои земли, коз и жен.

Можно вести спор, на китов или на слонов опирается земная твердь вкупе с небесным сводом. Без конца препираться: плоская она, сферическая или в форме цилиндра. Однако даже последнему дураку ясно, что земная равнина достаточно велика для того, чтобы умертвить ради получения доступа к дешевому серебру сколько угодно народу так, чтобы кровь грозовыми потоками текла на окраинах, ничем не замутняя совесть прекрасных людей, рассуждающих о высоком и благородном в метрополии. Так что всякий просвещенный человек согласится, что безотложно убить этих строптивцев там, в Дакии, было во всех смыслах разумным, экономически обоснованным и всесторонне продуманным решением, к тому же самым гуманным из всех возможных.

Теперь же, по местному поверью, везде, где вылезали из земли кусты волчеягодника, они прорастали из костей тех мятежников, а по цвету ягод, черных или ярко-красных, можно было сразу определить, кто под ними лежит, упокоенный серебряным лезвием оборотень или обычный воин. Об этом рассказывали неодинаково, но в целом общественное мнение было твердо убеждено, что если всех прочих поедают после смерти черви, то эти покойники сами жадно пожирают не только неосмотрительно проползающих мимо червяков, жуков и личинок всех видов, но могут насмерть загрызть и неосторожного крота, слишком близко к ним проложившего свой подземный ход.

Столько лет было спокойно, и вот на тебе! Минувшей осенью, о чем поводырь знать не мог, потекли с северных гор серые ручьи, обратившиеся в бурную реку.

«Даки идут!»

Осколки колючего льда струились вместе с кровью по жилам каждого, кто слышал эти два слова.

О даках говорили много всякой откровенной чуши, но было и некое подтвержденное достоверными свидетельствами твердое знание.

Не вызывало сомнений, что рождаются они от соития мужчины-воина с волчицей, отчего их бойцы не знают устали в пеших переходах, и нет для них разницы, равнинные чащобы перед ними или каменистые склоны гор. Оттого же не нужны дакам лошади, а римские всадники перед ними бессильны, поскольку ни один даже хорошо обученный боевой конь не может пересилить свой естественный ужас перед волками. Всем ведь ведомо, что любой дак способен обратиться в волка, когда глаз его ловит свет полной луны, и что даже в человеческом обличье воняет он диким зверем.

Еще знал всякий, что даки не ощущают холода и могут в любой мороз спать в снегу. Что не нужно им тепло костра — и, скорее всего, именно из-за этого так непростительно оплошал легат шестого Испанского легиона, срочно переброшенного в Дакию. Боевой офицер, получив доклад разведки, категорически утверждавшей, что на тридцать миль окрест на засыпанной снегом равнине нет ни одного огня и ни одного дыма, решил, видимо, что его легион находится вне досягаемости врага и первый раз в жизни расслабился.

Отправленный им к пропретору провинции с донесением легионер оставил лагерь празднующим окончание великого перехода, с недостроенными стеной, рвом и земляным валом – и таким же нашел его спустя девять дней. Единственно, что не оказалось там ни одного из почти трех с половиной тысяч его товарищей. Вместе с легионерами бесследно исчезли музыканты и интенданты, плотники и охотники, инженеры, медики и писари — все, кто сопровождает легион в походе.

Свежевыпавший снег надежно скрыл следы и определить, что, собственно, произошло, не было ни малейшей возможности. Под издевательское уханье филина и дальний волчий вой несчастный легионер вполне предсказуемо потерял рассудок, а доселе славный шестой Испанский без лишнего шума расформировали и постарались забыть. Amen. Всё, конец.

Также приписывала молва дакам способность видеть ночью столь же ясно, как при свете дня. Высокообразованные люди в это не верили, но полагали неуместным оспаривать эту совершенно ненаучную теорию в то время, когда даки занимали одно римское поселение за другим, а колонисты повсеместно готовились к срочному отъезду в метрополию. Именно в этом безумии и оказались мальчик, его пес, осел и трое слепцов в такой прекрасной, но мятежной Дакии.

Начинают войну одни, заканчивают совсем другие – даже если это одни и те же люди.

Не напрасно же Герасимах Лептисский* утверждал, что в мирное время человек подобен осетру, ничего не знающему о вселенной за пределами привычной и такой уютной водной стихии. Но вот рыбаки вытаскивают его на берег, и осетр понимает, что вселенная значительно обширнее его привычного обывательского мирка. И из края в край наполнена врагами, желающими его живота.

Опасность обостряет ум, и мелким жуликам нечего делать там, где идет борьба за выживание. Умение сколотить состояние на любом навозе не стоит ни шиша, когда стране нужны герои. Великие потрясения выводят из тени сильных духом, они же разгоняют по щелям всех остальных. Так было всегда и всегда так будет. Уму непостижимо, с какой скоростью, когда начинается война, забиваются в норки и впадают в коматозное состояние все те, кто в мирное время успешно наживал огромные деньги, то есть делал всё, чтобы сделать мир невозможным.

К этому времени Грай понимал, что невозможно навсегда сохранить то, что дарует судьба. Яркие впечатления потускнеют, рубаха с вышивкой сносится, деньги иссякнут. И эта девушка, почти девочка, которую увидел он на восходе у колодца постоялого двора, и долго, замерев за коновязью, любовался длинными стройными ногами, с которых нехотя стекала вода, ее золотистыми волосами и большими светлыми глазами, то ли серыми то ли голубыми, которые смотрели в ту сторону, где замер мальчик, не видя его и не подозревая о его присутствии – и она со временем забудется, и это воспоминание поблекнет. Но он не был готов утратить друга.

Осмотревшись и сделав правильные выводы из увиденного, поводырь, не медля, повел своих подопечных на юг: в этом направлении, в пяти сотнях миль, был ближайший порт. И на этом пути он потерял Анкила. Вместе с половиной сердца. Уж такие они подлые твари, эти собаки: когда уходят навсегда — каждая уносит с собой неведомо куда частицу души своего хозяина. Лучшую ее часть. Тоже навсегда.

Пес просто исчез. На одном из привалов, на восходе, мальчик открыл глаза и не увидел друга на выбранном им вечером месте. Грай охрип, призывая Анкила, и до поздней ночи прочесывал окрестный лес.

В радиусе полутора миль он спустился во все овраги и влез во все норы. Он поднялся на все холмы и изучил следы на всех тропах. Безрезультатно.

Правда, на одной из тропинок валялся женский платок с причудливой вышивкой, напоминающей лабиринт — вот и всё, что осталось у поводыря на память о том черном дне. Невероятно, но собака, за пару лет до этого, в Александрии, не убоявшаяся схватки со львом, способная завалить медведя-двухлетку, не оставила после себя никаких следов борьбы. Совсем как тот злополучный Испанский легион. Именно это явно мистическое обстоятельство в какой-то мере примирило мальчика с произошедшим.

После нескольких дней поисков пришлось идти дальше, выбора не было. Слишком сильно пахло в проклятой Дакии кровью и окаянными этими оборотнями. Платком же поводырь обвязал пояс и с той поры всегда носил с собой. Как и тяжелое ожерелье из медвежьих зубов, трофея, добытого Анкилом в Галлии.

Первое время Грай злился: правильный пес, думал он, глядя в огонь на очередном привале, дожил бы до преклонного возраста, чинно поседел бы вместе с хозяином, порастерял все свои зубы, окончательно ослеп – и вот тогда делай что хошь, хоть помирай. А этот!.. Поводырь впадал в тихое бешенство, у него не доставало бранных слов, когда он принимался костерить своего пропавшего друга. Ругательства кончались, но никуда не девалась гнетущая тоска. Затем он смирился.

Позже Анкил много раз приходил к нему во сне. Это всегда происходило одинаково: Грай сидел у догорающего костра, сонно глядя на угли, и вдруг ощущал рядом чье-то присутствие. Он смотрел налево, всегда только налево, и видел едва различимый силуэт, чуть более темный, чем окружающий его сумрак, слышал знакомое частое дыхание. До него доносился даже слабый запах мокрой от росы собачьей шерсти.

Им овладевало странное ощущение, будто на него кто-то смотрит из мрака. И раньше такое бывало: когда Анкил решал за что-то обидеться на своего друга, он, лежа на животе, тщательно делал вид, что смотрит в сторону, но Грай чувствовал на себе его взгляд и понимал, что не найти лучше времени, чтобы подойти к нему, обнять и почувствовать, как быстро и возбужденно вдруг задышал пес. И дать псу засунуть нос в свою подмышку, чтобы тот насладился по полной самым прекрасным запахом на свете.

«Анкил! Ты вернулся! – глядя в темноту, понимал мальчик. — Как же я по тебе соскучился…»

Он начинал вставать, но в это время пес медленно растворялся в окружающем его тень сумраке.

«Возьми меня с собой!» — всякий раз хотел крикнуть Грай, но из горла, будто бы сдавленного удавкой, не исходило ни единого звука.

И мальчик просыпался, иногда обнаруживая соленую влагу на ресницах. Когда это произошло в первый раз, поводырь был поражен и даже испуган — до этого он и не подозревал, что умеет плакать.

Потеря была невосполнима. С тех пор и до нынешнего дня, последнего, проведенного в Ершалаиме, поводырь ни разу не смог ощутить той легкости, с которой некогда не расставался в любых обстоятельствах. Он даже почти перестал улыбаться: радоваться восходу может лишь человек, рядом с которым смотрит на солнце дорогое ему существо.

Мальчик много видел и испытал за свою короткую жизнь, он работал как взрослый, но в глубине души оставался ребенком, тоскующим по своей собаке. Не было дня, когда он с каким-то непонятным чувством вины не вспоминал бы Анкила. Теперь, ощущая тепло дышащего в его подмышку щенка, он впервые за несколько месяцев был почти счастлив. Хотя, забегая вперед, можно и намекнуть, что не только щенок был тому причиной.

Поводырь знал, что настала пора выбрать место для ночлега и дать отдых ослу, груженому сеном, хворостом, бурдюками с водой и дешевым кислым вином, вяленой козлятиной, вытертыми одеялами и прочим скромным скарбом маленького каравана. За этот день, последний из проведенных в Иерусалиме, с ним столько всего приключилось необычного…

Пора отдохнуть. Вот только место это, на вершине горы именем Гол-Гоффа, поводырю совсем не нравилось, хоть и было вокруг множество старых кострищ и раздуть огонь из еще тлеющих углей не составило бы никакого труда. Но выбора не было, рассвета надо было дождаться именно здесь, на то были у него весомые причины.

По небосклону скользнула падающая звезда. Поводырь остановился, проводил ее взглядом. Следом за ней мелькнула вторая, затем третья и вдруг целый рой быстро гаснущих искр прочертил тьму. Мальчик замер, губы его шевелились, но слов слышно не было.

Звездопад кончился так же неожиданно, как начался. Тотчас же слабый порыв ветра выдохнул отрыжку, едва слышную тяжелую и сладкую смесь, пряный аромат лилий и протухшего мяса, будто где-то рядом затаилась в непроглядной темноте помойная яма.

Граю сразу вспомнилась та буковая роща под Сармизегетузой, где вольные даки этой весной в молниеносном бою вырезали бредущую из Салоны вспомогательную когорту тридцатого Победоносного Ульпиева легиона. Ее наспех собрали за пару недель до того из всякого сброда, в основном из бывших моряков, вернее, морских пехотинцев.

Уму непостижимо, как быстро герои, только что защищавшие свою страну, становятся изгоями – как только отпадает надобность в их услугах. Они знают о себе и о жизни что-то такое, о чём и слышать не желают остальные — те, кто ничего не знает ни о страхе, парализующем мысли и члены перед лицом преобладающего врага, ни о восторге губительной атаки. Вот и спиваются ветераны… Об этом написаны тысячи томов и еще больше будет их написано, но не нами и уж точно не в этот раз.

Завербованных в припортовых кабаках пожилых отставников за пару дней опохмелили, вооружили, построили и без лишних формальностей повели вглубь провинции. Непривычные к горным дорогам, легионеры растянулись едва ли не на восемь стадиев, попали в засаду и стали легкой добычей для мятежников. Набранных на скорую руку солдат сгубили их навыки.

Тактика узконаправленного абордажного боя была бесполезна в чащобе, где надо было одновременно отбивать выпады с разных сторон. Умение ловко орудовать оружием на длинной рукояти ничем не помогло в чащобе, где в сечи главенствовали короткие клинки и иная логика боя. Унылый лесной полумрак после многих лет, проведенных на морских просторах, ввергал в уныние. Победить они не могли, но погибли с честью. Не спаслись и тяжело раненные — пленных даки не брали.

Не оставивший потомкам имени безвестный автор «Подунавского малого мартиролога»*, произведения, несомненно, апокрифического, меланхолично заметил по схожему поводу, что честь — одна из занятнейших штук на этом свете. Жить с ней, мол, что плавать с жерновом на шее.

Но при том, что честь легко меняется на власть и деньги, а вот поди ж ты — держатся за нее некоторые, как за спасение души. Что сторонние наблюдатели объясняют их природной тупостью или отсутствием выбора.

Хотя выбор есть всегда.

Нет, не так.

А так: ВЫБОР ЕСТЬ ВСЕГДА.

Мальчик шел этой бучиной спустя день после того, как римляне закончили хоронить в братских могилах своих мертвецов, но и тогда в ней приторно смердело недавней бойней. Смерть незрима, и если ее что-то и выдает, то это запах. Некоторых этот зловещий дух возбуждает, но поводырю он не нравился, в нем было, как ему казалось, что-то бесстыдное, о чем даже помышлять нельзя.

«Здесь и сейчас, — отстраненно думал Грай на плоской вершине Гол-Гоффы, — воняет почти так же…»

И, разумеется, тут же вспомнил Анкила, отчего ощутил мимолетную ноющую боль в левой стороне груди. За пазухой, словно почувствовав ее, потянулся и тоненько захныкал во сне щенок.

«Тихо, Анкил, тихо…» — пробормотал мальчик, тут же поняв, что вот и разрешился вопрос, над которым он размышлял весь вечер — какое имя дать этому щенку.

Поводырь старался не смотреть по сторонам, только себе под ноги, но, пройдя мимо одного из вкопанных в каменистую почву столбов, услышал прозвучавший с него стон и невольно обернулся — точно зная, что на столбе нет ни поперечной перекладины, ни прибитого к ней преступника, иначе играли бы под ним в кости пьяные стражники.

Затем, хотя не верил он ни в духов, ни в оживающих мертвецов — ни во что, чего не видел своими глазами — пристально вгляделся в полутьму. И тихонько сказал своим подопечным, что идущий от самого подножия холма за ними следом странник поднял что-то с земли.

Комментарии