Поводырь (06)

Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05) | (06) | (07) | (08) | (09)
(10) | (11) | (12) | (13) | (14) | (15) | (16) | (17) | (18)
(19) | (20) | (21) | (22) | (23) | (24) | (25) | (26) | (27)

Глава 6

ТРИ МОНОЛОГА НА ГОЛ-ГОФФЕ

Поводырь читал своих подопечных как открытую книгу, знакомую от первого слова до последнего, и в точности знал, какой будет их реакция.

Услышав об идущем следом страннике, поднявшем что-то с тропы там, где они только что прошли, калеки будто пробудились от дремоты, остановились и возроптали. Но не одновременно, а по старшинству.

Порядок должен быть во всем. Тем более побираясь надобно блюсти дисциплину: бузотеры не нравятся никому.

Будешь лезть за милостыней без очереди или просить ее без должного почтения — могут ведь и вовсе не подать. И истинно это не только для людей, но даже и для государств, которые не имеют силы трудами рук своих удовлетворять своих нужд. Так что метода проста: веди себя пристойно, во всем поддерживай вышестоящих, изъясняйся им в любви и верности, угождай не только их словам, но и мыслям — и голодным не останешься.

Обычно, испрашивая подачки, слепцы выражались высокопарно и невнятно, с видимым небрежением к слушателям, но в данных обстоятельствах, после целого дня, проведенного в праздности, речи их стали на удивление весомы. На вершине этого холма они будто устроили соревнование в том, кто из них более умелый обманщик.

Зачастую человек наиболее убедителен именно тогда, когда лжет. И наоборот. Ну а зачем, в самом деле, стараться выглядеть правдивым, если и без того вещаешь истину? Вот и не счесть тех правдолюбцев, кого погубило пренебрежение к языку тела, выражению лица и умению делать взгляд искренним и честным.

Но прежде, чем приступить к любимому делу, побирушки поинтересовались у поводыря: к какому именно достойному народу принадлежит, по его мнению, этот путник? Дабы не ошибиться им с выбором языка: эту троицу всегда отличало ответственное отношение к своей работе.

Мальчик, еще раз оглянувшись, сказал, что странник может оказаться кем угодно, лицо его в тени, а прочие детали внешности не указывают явно на какую-либо родословную сущность. И слепцы решили начать на латыни, а там уж как пойдет.

Один из них, повернувшись к прохожему и воздев к небу узловатый посох из можжевельника, весьма напористо заявил, что вот на этой самой вершине утерял он только что полновесный золотой ауреус, и если бредущий за ними странник его подобрал, то должен — во имя Плутона, Тривии, Салюсы, Фурии и Фурины, а также нескольких прочих, менее им почитаемых, а посему невнятной скороговоркой перечисленных богов — просто обязан найденное отдать. Слепец подробно и смачно описывал форму, вес и даже вкус золотого, при этом грозно сопел, жалобно стонал и гневно бил посохом в размякшую землю, требовательно выставив вперед левую длань.

Этот слепец был уникален. Казалось, язык дан ему лишь для того, чтобы являть миру собственное скудоумие. Но ему не было нужды хранить молчание, чтобы сойти за умника. В том смысле, что – редчайший случай в истории! – когда он молчал, то выглядел даже глупее, чем когда возмущал эфир напоминающими речь звуками.

Путник стоял безмолвно и неподвижно. В этот миг мальчик впервые увидел его лицо и подивился тому, насколько он похож на застывшего перед ним слепца: такой же узкий длинный нос с горбинкой, острый подбородок, глубокие глазницы. Вот разве что казался он умнее – в чем не было ничего странного.

Кабы все люди пожизненно хранили молчание, то человеческую расу можно было бы даже счесть отчасти разумной. Так проповедовал Элон Истрийский* и поводырь разделил бы его просвещенное мнение, заодно признав умнейшим из людей, если бы не знал точно, что сам Элон в то краткое время, что провел в Афинах, громогласно нес мудрость своим ученикам на чистом греческом языке. Изустно. Причем беспрерывно, ни на миг не прекращая своих пламенных речей и, возможно, лишая тем самым род людской последних шансов на признание здравости его коллективного рассудка.

Не слыша ни слова в ответ, калека резко изменил тон и предмет своего монолога, опустился, кряхтя, на колени и забормотал более привычное:

— Ах, господин, пожалей ничтожную тварь, копошащуюся в пыли у ног твоих. Боги прокляли семя моего отца, лишив зрения его единственного сына в детские еще годы и пожелав, чтобы я появился на свет в разбойной Киликии. Люди же довершили дело, дав мне в жены женщину, на которую ни один зрячий не посмотрит повторно, если только ему за это не заплатить.

В этом месте киликиец временно перешел на хеттский язык, пробормотав на нем, как понял поводырь, несколько проклятий: даже самый отпетый полиглот ругаться предпочитает на своем родном языке.

— Распоследний лиходей убоялся бы подобного злодейства, но не эти изверги…

Сидевший рядом на небольшом камне Грай пристально вглядывался в лицо слепца. Он знал, что сейчас, после этих слов, из его белесых глаз покатятся слезы. Вроде бы ничего удивительного, всем доводится время от времени плакать, но только этот плут из всех, с кем хромой мальчишка ходил на заработки по портовым городам от берегов Альборана до Фракийского моря, умел по сорок раз на день пускать слезу именно тогда, когда это было необходимо для дела.

— Теперь скитаюсь я под палящим солнцем, выпрашивая подаяние, — продолжал побирушка, — ибо только так могу собрать приданое для своих дочерей. Сына, одного лишь сына просил я у богов, а они зло посмеялись надо мной, дав по целой женщине за каждую его четвертушку.

Держась за посох левой рукой, правую он выставил вперед, поводя из стороны в сторону ладонью с оттопыренными четырьмя пальцами.

— И вот каторжным трудом, месяцами не разгибая спины, безмерно унижаясь и раболепствуя, скопил я две дюжины денариев, поменял их на золотой ауреус и смог бы теперь отдать замуж старшую свою крокодилицу, именуемую всеми в нашей деревне не иначе как Рыжей Дылдой, но споткнулся о камень и обронил монету. Заклинаю тебя, господин, если поднял ты ее с земли — верни мне. Не обижай убогого, не перенимай на себя груз проклятий, посланных мне богами.

Бродяга с надрывом перевел дух, затем продолжил:

— Моя женщина там, в Киликии, говорит мне во время наших редких встреч, что старшая дочь моя, быть может, чрезмерно статна и рыжеволоса, а в остальном ничем не хуже своих подруг. Кое в чем даже превосходит их.

Киликиец задрал голову вверх, вспоминая.

— Быстрее всех в нашем селении потрошит она цыплят. К тому же эта плутовка чрезвычайно ловка и умеет порошком из сухих плодов черемухи придать хлебу миндальный аромат. И пусть потом вся деревня мается запорами, но все довольны пока жуют эту отраву! Еще она умело потрошит любую попадающую в ее руки дичь. Хотя об этом я, кажется, уже упоминал…

Слепец понурился:

— У нее, несомненно, пытливый ум. Вот в прошлом году… — что-то вспомнив, вскинулся он. — Я на каких-то десять дней забрел в свою деревню, думал отдохнуть. И всё то время, что я провел дома, она морила шакалят, целый выводок которых нашла вблизи деревни. Ей, вишь ты, было интересно, сколько они проживут без воды.

Поводырь заметил, с каким неподдельным интересом смотрит на киликийца странник.

— Речи дочери моей исполнены лжи и притворства. Каждым своим словом бесстыдно противоречит она здравому смыслу, погружая внимающих ей в дурман бесплодных надежд. Добрую четверть деревни свели с ума ее речи… Эх, была бы мужчиной — далеко бы пошла!..

Калека тяжело вздохнул:

— Но я-то ее вижу своим внутренним взором, подчас более проницательным, нежели твои здоровые очи. И кабы довелось тебе хоть краешком глаза увидеть мою старшую дочь, кабы созерцал ты ее, господин, моим потайным зрением, то разглядел бы не только ее страхолюдство, а заглянул еще и в бездонную пропасть моего отчаяния.

Слепец скривился, сразу приобретя портретное сходство с греческой театральной маской старика.

— Серная вода сочится из пор кожи дочери моей, окружая тело ее испарениями, лучше материнской руки хранящими девичью непорочность, — прошелестел он.

— В прокисшее козье молоко погрузит свой язык смельчак, решившийся ее поцеловать, — повысил голос киликиец.

— Зубы ее подобны стенам Лугдуна, с брешами и обугленными башнями после того, как Септимий Север отдал этот город на разграбление своей пехоте, — мрачно, с отчаянием в голосе, в полный голос вещал он.

— Волосы ее как нерасчесанная верблюжья шерсть, глаза же так глубоко погружены в череп, что если бы не его кости, то, взглянув вверх, смогла бы она с легкостью увидеть собственный развращенный мозг…

«Во дает!» — поразился даже поводырь. А уж он-то чего только не слышал за последние годы от своих подопечных.

— Буде смогла бы она лицезреть свою шею и грудь, то взгляд ее уперся бы в красные пятна, набухающие там всякий раз, когда она в своих интересах лжет… В наших нищих краях даже двадцать лет тоскующий по теплу женского тела старик не возьмет ее в жены, если не положить на брачное ложе золотую монету. Лучше две или три…

«А ведь он сейчас не врет, — внезапно показалось мальчику. — Надо же… Он верит тому, что говорит. Или это в самом деле правда?..»

Позапрошлым летом поводырь оказался на одном из греческих островов. Корабль дал течь и внезапно появилось время для отдыха.

Мальчик лежал в теплой прозрачной воде на узкой отмели, лениво перебирая пальцами песок. И вдруг увидел в воде золотистое облачко.

Нет, он точно знал, что никакого золота на этом острове нет, иначе берег выглядел бы совсем по-другому. Вернее, он бы понятия не имел о том, каков этот пляж, поскольку к острову, на котором есть самородное золото, их корабль просто не подпустили бы.

Но когда он поднимал со дна горсть песка и отпускал его — крохотные камушки и осколки раковин тут же опускались на дно, а мельчайшие чешуйки перламутра долго танцевали в солнечном свете, блестя и переливаясь всеми оттенками шафранно-желтого. Это было удивительное и завораживающее зрелище. После того случая поводырь мог бы признать за золотом известное обаяние, не знай он, что ничего ценного на том берегу не было. Кроме моря и неба.

«Далеко не все является тем, чем кажется», — подумалось ему тогда.

— Мощный стан ее схож с брюхом нильской лошади, ноги как геркулесовы столбы, тело ее длится от земли к небесному своду на четыре локтя и три пальца, от безмерной стопы ее до так и не заросшего родничка на темени, прикрытого лишь кожей да рыжими сальными космами, — продолжал жаловаться киликиец.

— И на всем этом протяжении нет на ее тулове ни одного места, где не хотелось бы выпуклость заменить вогнутостью, и наоборот…

Хромой поводырь принял решение остановиться на привал здесь, под столбами, поднялся с камня и начал разгружать осла. Ему было скучно, и, выкладывая хворост на старое кострище, где тот почти сразу занялся огнем, мальчик попытался сосчитать, в скольких портах, трех или четырех, за последние девять лун водил он этого слепца к киликийским купцам, с которыми отправлял незрячий проныра на родину, в славный город Тарс, горсточку серебра, а однажды и золотую монету с профилем императора. Мальчик иронически хмыкнул, вспомнив, что перед тем, как отдать золотой купцу, бродяга поцеловал силуэт богоподобного цезаря на аверсе монеты, приговаривая:

«Да не уменьшит он долю золота в ауреусе, и да будет имя его за это благословенно в веках!»

Тот еще жук. Хотя… Редкий случай, но сейчас он вроде бы говорит правду. Про семью и дочь свою он ведь раньше такого не рассказывал. Да и в голосе его столько боли…

Поводырь свернул в подобие гнезда свой старый плащ, бережно положил посередине тихонько посапывающего щенка, прикрыл его полой и застыл: снова перед его глазами появился тот колодец на постоялом дворе Наиссуса, потекла по длинным стройным ногам холодная вода и Грай блаженно заулыбался, вспомнив златовласое олицетворение Афродиты, околдовавшее его несколько недель назад. Впрочем, эта богиня никогда не была столь же молодой и свежей, как покорившая поводыря девчонка, спешившая помыться до того, как рассвет наполнит двор людьми. Даже Анкил тогда что-то почувствовал: замер и лишь озадаченно водил глазом с Грая на эту девушку, не понимая, что происходит с его хозяином. Он, вообще, дышит?

Поводырь громко выдохнул и вновь прислушался.

— Боги, как и люди, злы, но в отличие от людей справедливы, — всё причитал слепец, стоя на коленях с протянутой вперед ладонью. Никто не пинал его ногой, не плевал в его сторону и даже не поносил непотребными словами, как порой бывало, и это грело надежду подзаработать, что крайне редко случалось вне городских стен. Деревенские ближе к природе, а потому и прагматичнее горожан, обдурить их сложнее. То, что каждый горожанин убежден в противоположном, ничего в этой аксиоме не меняет.

— Иногда они смеются над нами, и тогда хлеб превращается в камень, а золото — в медь. Но что бы ни положили славные боги на твоем пути, знай, что достали они это из моего пояса. Отдай это мне, господин!

Попрошайка прислушался. Ничего не происходило, и он снова затянул свою бесконечную песнь:

— Боги ясно показали, что ты их избранник. Кто-то из них милостиво продлил длань свою и держит ее над твоей головой, ухватив за хвост и не давая улететь от тебя птице удачи. Разве тому, кого так любят боги, стоит унижать благородное достоинство свое кражей у нищего? Отдай это мне, господин, пусть каждый получит свое.

Тут Грай, присевший у занимающегося костра, с изумлением увидел, как путник улыбнулся, кивнул, соглашаясь, и в руку слепого попрошайки упала полновесная золотая монета. Орел на ее реверсе распростер крылья в безуспешной попытке вспорхнуть, но свалился в грубую ладонь, переходящую в короткие неловкие персты и больше похожую на лапу гиены.

Однако поводырь не единожды убеждался в том, что лапы киликийца обладают удивительным свойством наощупь определять предметы и не только их. Кончики пальцев в некоторой мере заменяли ему глаза. Он кожей постигал номинал монет, считывал ею выбитые в камне надписи, один раз ощупав лицо незнакомого человека мог потом без ошибки найти его среди десятка других людей. Мальчик, старавшийся перенять всё полезное из того, что ему встречалось, во время переходов довольно часто и сам пытался овладеть этим умением, беспрерывно перебирая монеты. По прошествии года он уже умел правильно их определять в девяти случаях из десяти.

Тем временем странник склонился к уху слепца и что-то прошептал. Калека ощупал монету дрожащими от жадности пальцами, попробовал ее на зуб, тяжело вздохнул и достал из пояса бронзовый кругляш размером с ноготь большого пальца. Самую мелкую монету, всего лишь один асс – других денег у него, насколько знал Грай, быть не могло. Протянув ее путнику, он затем поднялся с колен и, полностью удовлетворенный, побрел, монотонно и безразлично бормоча дежурные благодарности, на потрескивание и тепло костра, к месту привала.

Поводырь пристроил прямо в огонь крохотный медный сосуд с водой: для приготовления настоя ему нужен был кипяток. Но думал при этом о другом.

За годы странствий поводырь видел и слышал много чего странного, но сейчас, по неведомой Граю причине, вспомнилась ему одна немудреная история из Евангелия от Авессалома*, сюжет которой сводился к тому, что в некоторых обстоятельствах даже христианский Бог не вершитель судеб, а лишь свидетель творимым людьми мерзостям. Мораль же этой истории была в том, что Он может быть и безмерно страдающим от непонимания происходящего рядом с ним свидетелем.

Поводырь достал из своей котомки банку с плотно притертой крышкой. От нее так мощно пахнуло чесноком, что щенок, не просыпаясь, чихнул и перевернулся на другой бок. Грай поставил рядом с ним еще две баночки и приготовился к неприятной, но необходимой процедуре избавления от блох.

Второй калека, лузитанец, поняв, что собрату по ремеслу удалось обдурить странника и на кону теперь его честь искусного обманщика, возопил:

— О, щедрый и благородный! Только что, оступившись, обронил я малую флягу сладкого и крепкого критского вина. Это тот самый нектар, который раз в год извлекает буйный Либер, бог виноградной лозы, из набухших сосцов прекраснейшей девы, сопровождающей его в странствиях по свету. Не менее двух золотых монет дают за такую флягу люди, желающие вернуть себе молодость и здоровье…

Он нескладно, но красочно описал, как стал владельцем фляги, как пришлось ему ради этого путешествовать в слабом мерцании белого инея по совершенно диким местам, где его не раз засыпало падающими с неба ледяными перьями, а брести порой приходилось – там, далеко на севере — по щиколотку в драгоценном янтаре.

Трудно поверить, что в подобном аду могут выживать люди. Утешиться можно лишь твердой уверенностью в том, что когда вымрут последние из влачащих в этой несусветной глуши унылое существование фризов и аллеманов, уже никто не осмелится заселить эту окоченевшую пустыню. На веки вечные останется она бесплодным вместилищем безумных идей тех немногих ссыльных, которых Рим пожелает наказать за их преступления чем-то пострашнее самой жестокой казни, а именно изгнанием на дальние рубежи империи, в дремучие чащобы, от которых никогда не видать просвещенному миру ни даров, ни милосердия, где вершить закон лишь гигантским волкам и оборотням.

Поведал второй слепец и о скифских землях, где в подземельях обитают покрытые густой шерстью косноязычные троглодиты. Ему едва удалось унести ноги с их земель, для чего пришлось пересечь прилегающие к этой территории горы.

Так попал он, рассказывал попрошайка, к венедам, став жертвой их зверского гостеприимства, ибо воистину достойны безмерного изумления те доверчивость и дружелюбие, которые испытывают тамошние аборигены к иноземцам, но очень сложно пережить способы выказывания приязни, в которые они их облекают.

О, великие боги! Узнав, что разыскивает попавшийся им бродяга лучший в мире веселящий напиток, устроили они пир на весь мир. Когда он только начинался, постелили слепцу под ноги душистую свежую траву и налили первую чашу сваренного на меду чуднóго пива. Для начала. Позже на эту бражку особо не отвлекались, разве что в охотку освежались ею поутру. Совсем другие жидкости лились рекой. Время прекратило свой бег и вернулось к работе, когда под скамьей бродяги уже давно шуршало сухое сено.

К этому сроку слепец немного понимал язык своих хозяев. «Хорошо посидели», — всё приговаривали они, ведя гостя к границе своих земель и постоянно делая привалы, чтобы передохнуть и промочить горло. При этом разливали они по чашам свой любимый, пока неизвестный цивилизованному миру напиток, загоравшийся от поднесенной к нему тлеющей лучины. Но никакого огня не требовалось, чтобы при его посредстве подпалить внутренности.

«Эти люди, — такое мнение сложилось у второго бродяги, — не знают пределов ни дружбы, ни вражды. Я весьма смутно помню это бесконечное застолье, хруст сломанных в драках челюстей и бесконечные здравицы, но почему-то твердо уверен, что венеды, как и их потомки, всегда будут зависеть от жидкого огня, который пьют бесперечь. И если всемогущие боги решат их погубить, то им всего-то и надо сделать так, чтобы горючие жидкости в их будущих владениях сочились еще и сквозь поры земли. Зная склонность богов к злым шуткам, лично я нисколько этому не удивился бы…»

Еще рассказал он о своем плавании на гигантский остров Балтия, откуда перебрался затем на соседние острова, населенные эонцами, что ходят голые, кутаясь в собственные огромные уши, а их соседи рождаются с лошадиными ногами — и как же это больно, когда они тебя ими бьют!

Но, избегая лишних подробностей: каких лишений и страданий стоило добыть эту драгоценную флягу вина! И всё ради возможности пригубить нектар, возносящий бренное тело к вершинам блаженства.

— Знатоки говорят, что познавший это вино в достаточном количестве становится подобен гиперборейцу, — продолжал слепец, — и умирает только по собственной воле, прыгнув со скалы на острые камни, но лишь тогда, когда устает жить. Никому не известна мера достаточности, но всякий, кто пьет этот критский нектар, верит, что именно ему боги подскажут верный путь длиною в тысячу тысяч лет на ту самую, именно ему предназначенную скалу.

Поводырь с интересом прислушивался к стенаниям второго слепца. Тот врал, придумывая на ходу детали одна глупее другой, и мальчик подумал, что будь он на месте путника — ни за что не поверил бы в такие бредни. Хотя десятки раз видел, как их принимали за чистую монету не просто образованные, но и умные, по крайней мере, на вид, люди.

«Может, — предположил мальчик, — всё дело в том, что им уже доводилось слышать нечто подобное?» Тогда понятно, отчего эти россказни не вызывали ни смеха, ни вопросов: они запросто вписывались в представление слушателя об окружающем мире. В конце концов, дать человеку знания можно и так, что их суммарная ценность будет в итоге ниже первоначальной, той, что была до поступления в учебное заведение.

— Жизнь может быть коротка, но сдобрена отчаянными приключениями, как жареный павлин пряностями. Именуемый Клементом презренный раб выдал себя за высокородного Агриппу Постума и пытался узурпировать власть в Риме. Это стоило ему головы, а ведь он, дурачок, мог бы жить и жить. От другого же не останется потомкам даже имени, но, возможно, он к этому и не стремился? Может быть, он просто хотел увидеть как можно больше рассветов перед тем, как бесследно раствориться в земле или воде? – вопрошал калека. И, поскольку странник молчал, он вновь перевел монолог на себя:

— Первая половина моей жизни прошла в безумных похождениях, убегая от которых споткнулся я о город Тортоза, что в Тарраконике. В этом славном поселении осознал я мудрость Дионисия Анонима*, изрекшего некогда, что так же, как самое быстрое существо есть гепард, так самое липкое вещество есть золото.

Слепец закрыл руками лицо, голос стал звучать глухо и печально.

— Там, в Тортозе, населенной самыми добрыми людьми Вселенной, к моим рукам прилипло то, чему этого делать не следовало, и жизнь мне спасли лишь сатурналии, когда всякому желается быть в глазах богов более милостивым, нежели он есть на самом деле. Добрые судьи приговорили не казнить меня, и это заключение проистекало не из закона, а из их переполненных любовью сердец.

Попрошайка скрипнул зубами:

— Они, снизойдя к моему убожеству, постановили всего лишь ослепить меня каленым железом. Последнее, что мне довелось увидеть в этой жизни, был горн, из которого добрые руки палача достали и поднесли к моему лицу пышущую нестерпимым жаром железную полосу.

Под бременем воспоминаний бродяга всхлипнул.

— Глаза мои, вскипев, лопнули, и не увидел я полные благости лица добрых стражников, наполнивших кислым вином мою флягу и набивших высушенным в печи хлебом мою торбу. Затем они пинками указали мне направление на Галлию — и с тех пор дорога стала моей судьбой. Много лет после этого только одно искал я на этом пути – то самое критское вино, что обронил сегодня на этом холме, на этой проклятой тропе…

Слепец воздел к небу руки:

— Благодарение богам – спустя годы поставили они на моей дороге человека не только доброго, но и умного. И поделился он со мной своей беспредельной мудростью. «Яичную скорлупу ищи под гнездом, шишку – под сосной, — так сказал он мне. — А критское вино…» «Где?! Где искать мне его?!» — возопил я. «На Крите не пробовал?» — спросил он…

Мальчик стреножил осла, угостил его большим куском подсохшего за день хлеба, разложил перед мордой сено и напоил из кожаного ведра. Затем обернулся и в первое мгновение не поверил своим глазам – странник стал ниже ростом и значительно грузнее, а лицо его было теперь поразительным образом похоже на образину второго слепца: те же толстые обветренные губы, мясистый нос, выдающие жестокость массивные надбровные дуги и даже уродливая родинка на левой скуле.

— Хорошо есть мясо и пить вино, учит нас апа Иперехий, но не снедать плоть братьев наших злословием, — монотонно, как уличный продавец пряностей, стенал калека, — но как не роптать, когда вокруг одни воры. О, горе нам!

Он заплакал.

— Лишь ты, господин, честен, что ощущаю я по твоему благородному, наполненному ароматом гиацинта и цветов адониса дыханию, и не обманешь увечного бродягу…

Остолбеневший поводырь был еще сильнее ошарашен, когда странник вновь осклабился, и из той же его длани, откуда некоторое время назад выпорхнул золотой ауреус, появилась призывно булькнувшая опечатанная воском бутыль. И второму попрошайке закутанный в плащ путник что-то шепнул, склонившись к нему, на ухо. В ответ, ощупав дрожащими пальцами печать на фляге, и этот слепец в свой черед расплатился со странником бронзовой монеткой.

Третий калека быстро завязал тесемки наколенников, встал на четвереньки и, подвывая от алчности, пополз к склонившему голову путнику.

— Увидь меня, добрый человек! Пусть мне не дано познать твой сиятельный облик, но тебя-то боги благословили счастьем лицезреть и красоту, и убожество…

Этот слепец был самым велеречивым из всех. Иногда Грай, понимая каждое слово в отдельности, совершенно не находил смысла в его речах. Но во всех больших городах, где они просили милостыню, именно этому высокопарному болвану подавали больше всех. Со временем поводырь понял то, о чем за много лет до него интуитивно догадался Присциан Мессий*: что ни одна в мире продуваемая свежим ветром улица со всеми населяющими ее мудрецами не умнее того ничтожества, что своей корысти ради задумает превратить ее в затхлый тупик, загромоздив проходы грудами нелепых идей.

Сейчас же третий слепец в витиеватых выражениях просил вернуть ему унесенный злым порывом хамсина платок тончайшего восточного шелка.

— Мудрецы утверждают, что на восходе солнца земля кишит волшебными червями, бескрайние скопища которых философы древности считали анаксагоровым мировым умом. Черви эти прядут тончайшие нити, из которых ткется затем нежнейшее полотно. И всякому известно, что эти черви без жалости пожирают каждого смертного, кто осмелится посягнуть на плоды их труда. Потому так редок шелк и так высока его цена.

Странник по-прежнему молчал. Его опущенная голова была укрыта капюшоном, лицо было в тени, но даже в полутьме, в слабом отсвете костра, угадывалось его сходство теперь уже с третьим калекой. Мальчик следил за странным этим путником неотрывно, понимая, что происходящее сейчас – это, возможно, самое замечательное, не считая дружбы с Анкилом и еще одной истории, приключившейся с ним в Элии Капитолине, событие за все годы его странствий.

Прохожий же слушал очередную насквозь лживую историю, где описание платка – двенадцать на восемнадцать пальмов, красного цвета, с тремя большими и двадцатью малыми драконами, легко проходит сквозь ушко седельной иглы – переплеталось с ханжескими обещаниями продать драгоценный шелк не менее чем за три золотых ауреуса, и в родной деревне слепца, там, недалеко от Антиохии, на вырученные деньги выкопать колодец и устроить плотину для орошения земель бедняков. Они, разумеется, все до единого недостойны, подлые мерзавцы, доброго отношения, но он, благородный слепец, зла не помнит, и по доступной цене даст воду всем. Хотя…

— Кроме, разве что, грубияна Марона, — тут же засомневался он. — И семейства скопидома Закхея. Тако же не будет никакой воды отказавшей мне во взаимности вдове горшечника Зии, Кифе. Глупая женщина, она еще пожалеет! Подумать только, надсмеялась надо мной! Мной, славным своими щедростью и бескорыстием! – Слепец аж задохнулся от возмущения. — Хотя сама так часто задирает подол перед любым первым встречным, шлюшка этакая, что могла бы и вовсе не носить свои туники – этого все равно никто не заметил бы. Так что пусть эти все хоть засохнут вместе со своими семьями!

Он помолчал, наморщив лоб.

— Еще неизвестно, может, они вообще христиане, — злобно клекочущим голосом сообщил слепец, внезапно перестав быть смешным. — И надо их серпами… Всех, под самый корень! А то, понимаешь, придумали на наши головы всякой мерзости, варвары!.. Рыбопоклонники!.. И куда только префект – да ниспошлют ему милостивые боги всяческих благ! – куда он, бездельник, смотрит, когда на каждом шагу чую я рядом преступных адептов Христа, их диаконов и пресвитеров.

Он умолк и, склонив плешивую голову набок, на короткое время над чем-то задумался.

— А может, — перешел калека на шепот, — и он, префект, тайный христианин? Клянусь именами Фурии и Беллоны, даже я, незрячий и ничтожный, могу провести ликтора по их мерзким капищам, дабы исполнил он свой долг, казнив на месте всех, застигнутых за мерзким поклонением распятому преступнику…

Этот слепец, увлекшись любимой темой, на некоторое время даже забыл, с чего начал повествование о своих злоключениях. Давненько не было у него такой возможности выговориться.

В свое время, когда поводырь только вывел этих своих подопечных на большую дорогу, он никак не мог понять, почему из некоторых деревень и малых городков его стали тихонько вытеснять. Постоя не дают, к колодцу не подпускают, в подаяниях слепцам отказывают — хоть ты тресни. Затем сопоставил кое-какие очевидные факты и понял, что их совместное предприятие несет прямые убытки из-за одного ненавидящего христиан болтуна: фатально им стало не везти именно в тех местах, где во главе общины незримо стоит крест. И когда выставили их из очередного городка, Грай поделился этими наблюдениями со своей инвалидной командой.

Осознав причину возникших проблем, двое других слепцов пообещали антиохийцу вырвать, если он еще хоть раз пройдется по христианам, его подлый язык и скормить этот гнилой кусок шакальего мяса псу. Вечно голодный Анкил, услышав в одном предложении свое имя и прекрасно ему известное слово, мясо – так же как понимал он значение слов требуха и печенка – Анкил, облизнувшись, зарычал, невольно закрепляя воспитательный эффект. С тех пор антиохиец избегал разговоров о преступных христианских сектах. Но на Гол-Гоффе как будто запруду прорвало под напором жадности.

Он строго напомнил страннику, как ликуют христиане, узнавая о наводнениях и великих пожарах, видя в них предвестие очистительного конца света. Их, мол, беспременно ждет после него вечное блаженство, а всех остальных – геенна огненная.

Ну, отвлекся он на короткое пояснение, это такая глубоченная яма, вроде той попавшейся им недавно на пути жутко воняющей, непрестанно пылающей расщелины, в которой жители славной Элии Капитолины, с недавних пор именуемой также Иерусалимом, жгут мусор.

Даже египетская богиня Маат, чье перо истины судит, кейфовать душе умершего египтянина там, в вечнозеленых лугах загробного мира или быть сожранной чисто по-египетски несуразной помесью бегемота, льва и крокодила — и та подобрее будет.

— Не, ну это только в сравнении с крещеным отребьем, — тут же пояснил свою позицию слепец. – Так-то все эти, обсевшие берега Нила, тоже те еще твари.

Антиохиец задумчиво поскреб ногтем в подмышке:

— Что с ними, с этими крестопоклонниками, не так? Их предки были добрые люди, не помышлявшие отвернуться от своих богов, никаких христов не ведавшие. Никто из них крещен не был, и теперь они, получается, обречены. Гореть им в аду, а христиане, их прямые потомки, этому рады?

Попрошайка, воздев руку к звездному небу, вопрошал, можно ли представить себе степень подлости людей, не снедающих жертвенного мяса?

— Боги ласково смотрят на нас, видя, как в день зимнего солнцестояния закалываю я свинью, затем прихожу к храму Сатурна на торжество. Потом дома сажаю я за стол рабов и обращаюсь с ними в этот день как с равными.

Слепец злобно всхлипнул. Звук вышел странный, казалось, что хрюкнул кабан.

— Но мой сосед-христианин воротит нос и от жареной свинины, и от подарка, для него приготовленного. Он преступник и его ждет возмездие, быстрое и справедливое! Но казнь поражает и меня, безвинного, потому как боги слишком могучи, и коли бьют, рассвирепев, виновного, то под их дланью оказываются и его несчастные соседи. Так и мы орудуем ладонью, а не пальцем, когда хотим прибить муху.

От волнения голос антиохийца сорвался.

— И вот следующий день приносит из пустыни губительный смерч, чего зимой никогда не случалось до этого в наших краях… Да такой мощи, что деревья не просто ломает, а закручивает в спираль, затем разрывая в самом неожиданном месте месте. Ты приходишь в себя в полумиле от деревни, изломанный и уже незрячий. Ползешь неведомо куда и поочередно натыкаешься на своих детей и жену – всех тех, кого любил. Ничего у тебя не осталось: ни семьи, ни двора – ничего, кроме никчемной жизни во тьме. Будто только вчера народился ты на свет, но так и не смог открыть глаза.

Бродяга оскалился и снова всхлипнул, но уже с непримиримой злобой:

— А твой сосед-христианин, из-за которого ты понес ничем не заслуженную кару, отстраивается и живет себе дальше, как ни в чем не бывало. И ты долгие годы мучаешься вопросом, стали бы боги наказывать всю деревню, кабы мы в нужное время сами истребили бы нечестивых этих сектантов, этих христиан? Как с этим жить? Как?

Этот слепец жил прошлым. Ему можно было сколько угодно раз повторять, что прошло уже немало лет с той поры, как в Никее утверждены были догматы христианской церкви, что недолго ждать осталось и того, что вера эта станет главенствующей – это знание он наотрез отметал. Застыв своими представлениями в том дне жизни, в котором лет тридцать или даже сорок назад застал антиохийца смерч, оставивший после себя только переломанные тела всех его близких.

Не счесть тех, чья жизнь кончается задолго до последнего вздоха.

Выговорившись, слепец спохватился, вспомнив вдруг, чего это он, собственно, здесь, стоя на коленях в вязкой ночной сырости, бубнит, с какой такой целью — и скороговоркой поведал страннику, как ходил за редчайшим шелковым платком на край света и какими хитростями его добывал.

Завиральная эта повесть началась с прикорнувшего на тысячи тысяч лет необъятного размерами своими дракона. Там, далеко, на западе империи. Велик этот ящер настолько, что его голова, за долгие годы сна занесенная почвой и заросшая лесами, видом своим уподобилась горам. И обойти их нельзя.

«А никто и не собирался!» — воскликнул попрошайка. Пояснив, что дракон этот, впадая в спячку, загреб в пасть всё награбленное им за предыдущие века золото. Теперь же люди роют хитрые ходы прямо сквозь недра драконьего черепа и заставляют течь в гору целые реки живого металла, из которого, когда он скатывается назад в долину, выжаривают приговоренные к смерти рабы сплав отобранного у дракона золота с серебром.

Слепой бродяга, бредя на восход, со временем пересек весь населенный мир. Так, во всяком случае, следовало из рассказа, подтверждавшего его репутацию самого искусного лжеца в этой инвалидной команде поводыря.

— Несть числа пережитым мною злоключениям, — вздохнул он, — но в них не было ничего необычного, и рассказом о них я лишь отвлекся бы от главного.

На востоке же, уверял слепец, пришлось ему сначала биться с выкованными из железа, всегда молчащими воинами парфянского шах-ан-шаха, которых определял он лишь по издаваемому ими лязгу и запаху ржавчины, похожему на запах крови, после чего – спасаться от них же бегством.

— Это, если что, нравится слушать ветеранам, — деловым тоном сообщил он.

Не услышав ни одного подбадривающего слова, антиохиец тут же переключился на другое: затем, мол, довелось ему тонуть в заполненном розовым маслом бассейне правителя Фаристана.

— Но эту историю, — прошептал попрошайка, — рассказываю я лишь за дополнительную плату и только познавшим женскую ласку взрослым мужчинам, ибо связана она с моими похождениями в волшебном саду, где в трехстах просторных шатрах обитают триста восхитительных наложниц правителя, изнывающих от скуки и похоти.

Слепец ухватился за посох второй рукой и перенес на узловатую эту палку тяжесть тела: он устал от долгого стояния на коленях и сейчас пытался, двигая поясницу взад-вперед, размять спину. Антиохиец старался это делать незаметно и путник, заметил Грай, следил за этими попытками с кривой ухмылкой.

— Никогда в своей жизни не был я так востребован и занят по ночам, как там, — похвастал слепец. – И мог бы поведать, исходя из твоих предпочтений, о любой из них. Ничего не могу сказать о цвете глаз, волос или кожи этих достойных женщин, но вкус каждой из них до сих пор со мной.

На этих словах слепец высунул язык и несколько раз ловко повел им сверху вниз и обратно. Но путник никак не отреагировал на это и антиохиец продолжил.

— В той местности растут цветы, увидеть которые можно только ночью, — сказал он. – Лишь в безлунной тьме выпрямляют они стебли с бутонами, испускающими разноцветное свечение. И вот на него-то и собираются всякого рода твари, от мотыльков до сбившихся с пути бродяг.

Антиохиец вытянул вперед ладонь, при виде которой каждый немедленно вспомнил бы лапу филина.

— Это растение хватает жертву своими листьями, более похожими на скрюченные руки покойника, и тащит вниз, под свои корни. Оттуда доносятся стоны и жадное чавканье, а когда начинает светлеть – туда же утягивается и цветок. Потому-то никто никогда их не видел, эти цветы, только слышал издаваемые ими при еде звуки…

Слепец вздохнул:

— Не всегда я был стариком… Было время, когда мог я вызвать интерес противоположного пола, не вмешивая в этот процесс ни асса. Но и тогда казались мне красивые женщины такими вот цветами, высасывающими соки из всего, что к ним неосторожно приближается.

Еще посчастливилось этому слепцу пересечь великую реку Ганг, настолько заполненную обгоревшими телами, что по этим склизким мертвецам при определенной сноровке можно яко посуху перебежать с берега на берег.

— Странный это, конечно, способ переправы, но кто скажет, что он не практичен для ограниченного в средствах путника? Такого как я. Именно такие мысли посещают всякого, кто только что отсчитал немыслимую сумму за место в лодке.

Немедленно вслед за этим антиохиец поведал историю об обитающей в Ганге чудесной рыбе нёриузе, что, попав в сети, издает похожие на кряхтение звуки.

— Местные рыбаки, — хриплым голосом сообщил он, — тут же кидают ее назад в реку, человек же неопытный начинает нёриузу чистить – и скоблит ножом до тех пор, пока не остаются у него в руках лишь голова и хвост, а под ногами не образуется куча чешуи, ибо эта рыба вся только из нее и состоит. Зато костей у нее нет, ну ни одной!

Но странник молчал.

— Истинно говорю тебе, — все сипел слепец, — нет в обитаемом мире такого места, где не мог бы я, наполнив сладким вересковым или соленым морским ветром грудь, вспомнить какой-либо случай, приключившийся со мной в этой местности.

Он гордо вскинул голову:

— За время скитаний осознал я простую истину: не стоит ломать голову на перекрестке, надо просто делать первый шаг — и дорога сама тебя выберет. Так, полагаясь на волю случая, много лет брел я за тем самым шелковым покрывалом, что некогда позвало меня в путь. Пока не нашел его…

А уж совсем недавно повезло ему, перешел к завершающей части своего монолога антиохиец, перелететь на вонючем и крикливом облаке аравийскую пустыню, связав тысячей шелковых нитей в единое целое несметное число нетопырей. Он их, якобы, нашел в пещере еще на подходе к пустыне и почти неделю вязал узлы на лапках этих летучих мышей. Провонял ими на всю оставшуюся жизнь! Но оно того стоило: по воздуху он пересек пески за одну ночь, а так пришлось бы брести от колодца к колодцу не меньше двух месяцев.

«Тяжелый был полет», — с фальшивым сожалением вздохнул слепец и предъявил страннику, в доказательство сказанного грубые грязные ладони с натертостями от этих шелковых нитей.

И скороговоркой добавил обычный в таких случаях рефрен, что, мол, многие высокородные вельможи гордятся громкими победами на поле боя или гигантскими постройками, но лишь Плутону ведомо, для скольких из них главным благом, свершенным в земной жизни, зачтут боги малое вспомоществование, врученное ими убогому слепцу.

— Нам всем стоило бы над этим задуматься, — жалобно призвал калека, — и быть внимательнее к ближним своим… В том случае, если уж состояние достаточно велико, чтобы иногда проявлять великодушие.

В общем, не прозвучало ничего, чего поводырь не слышал бы уже десятки раз, каждый раз удивляясь тому, что кто-то способен поверить во все эти бредни. Но сейчас мальчика поразило даже не то, что путник достал из рукава взметнувшийся на ветру языком пламени кусок драгоценной ткани, и вручил третьему слепцу просимое, взяв и с него за это очередную крохотную монетку, а то, что стал он лицом схож с бродягой как близнец. Так, во всяком случае, показалось поводырю в свете луны и отблесках небольшого костра.

Грая это смутило. Он научился верить лишь тому, что видел своими глазами, а доверять лишь людям, делами доказавшим свою честность. И теперь не знал, что и думать.

Дождался своей очереди и человек в черном плаще. Судя по его угодливо согбенной фигуре, еще одно вселенское бедствие, наверняка вымышленное, желало воплотиться и излиться в ничего не значащих словах.

— Достойнейший, — вкрадчиво начал он свою речь, и Грай не смог не отметить, что его латынь стала гораздо глаже за последние несколько недель, что этот человек провел в их кампании. – Столько времени потратил на правдивых рассказчиков ты. Так презренного лжеца выслушай же, меня.

Откинув капюшон, он опустился на землю; тут же ойкнул и сперва вытащил из-под левого колена камень, затем заговорил:

— Жизнь научила скромности твоего раба, меня, и уже поздно об этом сожалеть мне…

Но странник остановил его речь властным движением руки и повернулся спиной.

«Чтобы развязать человеку язык — хватит и грубой силы, — подумал мальчик. — Но ее недостаточно, чтобы заткнуть ему рот — для этого нужна власть. Или деньги…»

Глядя на этого, в черном плаще, он поневоле вспомнил город, из которого привел свой караван в Иерусалим.

Комментарии