Поводырь (07)

Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05) | (06) | (07) | (08) | (09)
(10) | (11) | (12) | (13) | (14) | (15) | (16) | (17) | (18)
(19) | (20) | (21) | (22) | (23) | (24) | (25) | (26) | (27)

Глава 7

ДАМАСК

«Впрочем, как знаешь, — написал некогда, завершая письмо своему младшему брату, медику пятого Македонского легиона, Аврелий Фей*, веселый киник с Родоса. – Полагаю, ты уже научился не обращать внимания на вой пациентов и перепилить между завтраком и обедом пару костей на пораженных гангреной конечностях, или просверлить несколько дыр в черепе для тебя не более как развлечение, возможность узнать, чем стенания призванного в Аквитании легионера отличаются от воплей уроженца Сицилии. И всё же…»

Далее в этом письме Аврелий, и сам практикующий лекарь в шестом поколении, изложил дорогому брату одно свое наблюдение, согласно которому деньги, когда они должного номинала и в достаточном количестве, обладают даром гипнотического воздействия на чернь. Он предположил, что один только вид и запах золота может обезболить пациента во время любой операции.

«Задумайся над этим в следующий раз, когда будешь выбирать трепан, буравящий или пилообразный, — веселился Фей. – Твой болезный легионер, полагаю, плебей. При виде денег суставы в его коленях становятся ватой, голова же наполняется сладким туманом.

Можешь, разумеется, обезболить его киянкой по затылку, как это у нас, хирургов, водится. Гуманность превыше всего, с этим я спорить не стану, колотушка так колотушка. Но почему бы не попробовать иной, еще более человеколюбивый способ?

Сунь своему пациенту под нос кошель, набитый золотыми монетами, и он, уверяю тебя, будет блаженно улыбаться всё время, пока ты коловоротом сверлишь, дабы выпустить излишнее внутреннее давление, дырки в его черепе…»

Тугая мошна обладает волшебными чарами, в плену которых всяк голодранец полагает, что именно богатство делает человека всемогущим. Его рабская сущность верит в способность любого, кто вкушает с серебра, творить чудеса. Его неизбывная жадность, соответственно, воспринимает всякого, кто не моргнув глазом делится своей роскошью, как кудесника. Иногда это рассуждение работает и в обратном направлении. Странник, раздающий нищим слепцам золото, шелк и неимоверно дорогое вино, не может быть беден. Он наверняка баснословно богат и достоин рабского поклонения.

Поводырь смотрел на четвертого своего спутника, и по его подобострастной позе понимал, о чем тот думает. И утвердился в этом понимании, глядя на то, как человек в черном плаще и накинутом на голову капюшоне подходит к щедрому путнику на полусогнутых ногах, униженно преломившись в поясе.

Как ни странно, но Грай еще ни разу не видел лица этого черного человека. Подумав, что, быть может, меняющаяся личина странника даст ему о нем хоть какое-то представление, мальчик подошел поближе.

Когда Грай его подобрал — там, в ущелье под Пеллой, на каменистой горной тропе, то не было у него иных намерений, кроме как довести этого собравшегося уже в царство Плутона страдальца до Элии Капитол… тьфу, до Ершалаима! — как сам он того слезно просил. Прозван же найденыш уже на следующий день был по цвету его одежд Нигрумом, то есть просто черным.

Поверх прочей одежды носил он сагум армейского образца, шерстяной дорожный плащ с капюшоном. Тоже черный. И хотя купить такой можно было на любом рынке, но черный?.. До сих пор поводырю не доводилось видеть никого, одетого только в этот цвет.

— Ну хоть не лиловый, — равнодушно сказал один из слепцов, когда мальчик поделился с ними своим наблюдением.

— Ну да, — не мог не согласиться Грай. Лиловатым нравам место в столице, тут двух мнений быть не может. Нет в мире такой провинции, которая не была бы убеждена в том, что ее столица и есть то место, где сбиваются в липкую кучу все извращенцы родной державы. В провинции «лиловому», в особенности тому, кто довольствуется малым и не претендует на активную жизненную позицию, выжить сложновато.

Нигрум путался даже в своих именах, называясь то Камнем, то Стремниной – вот и пришлось дать ему прозвище. Но Нигрум так и не смог внятно объяснить, какого он роду-племени, где провел предыдущие годы жизни и как очутился в глухомани, где место только разбойникам и беглецам. Даже о своей семье не мог он сколько-нибудь достоверно рассказать! Или не захотел.

И лицо, лицо!.. Слепцов очень испугало, что под капюшоном, как описал им поводырь то, что видел перед собой, была еще повязка из черной тонкой ткани, и ею же были, наподобие перчаток, укутаны руки незнакомца. М-да… И этот во всех смыслах подозрительный человек просился в их славную, не омраченную никакой заразной болезнью кампанию! Но если в том году в римской Сирии и проживал не боящийся проказы человек, то на этой тропе таких точно не было.

— Львиная морда… – с нескрываемым страхом прошептал один из слепцов.

— Птичья лапа… – многозначительно добавил второй. И тут же тихонько забормотал моление одному из своих богов.

— Ну уж нет, — сразу возразил Грай. – Я достаточно видел прокаженных. Мы доведем его до привала и там, выслушав, решим, брать его с собой или нет.

— Пусть сперва предъявит тебе лицо! – потребовал киликиец под одобрительные выкрики приятелей. Незнакомец полез в свою котомку, затем протянул к поводырю ладонь.

— Ну, показал? – плаксиво спросил антиохиец. – Не молчи! Он тебе показал лицо?

— Да, — сказал поводырь. – Лицо воинственного Траяна Деция, накормившего жертвенным мясом христиан… То есть не мясом христиан… а это христиан он, Деций, насытил мясом… которого им вкушать было не дозволено верою.

«Да зачем я им вообще что-то объясняю?» — раздраженно подумал он. Видимо, и встреченный незнакомец в черном, и мрачные обстоятельства этой встречи поразили его воображение, чем на время слегка повредили способность мальчика говорить кратко и понятно.

Еще он непрестанно думал о том, как пройти следующие полмили, не глядя по сторонам. Хватит, насмотрелся уже сегодня на покойников. Грай неприязненно скосился на незнакомца. Глаза себе завязать, что ли?

Слепцы задумались, соображая.

— Всего одно лицо? – пренебрежительно фыркнул киликиец. – Не густо.

— Восемь, — сообщил Грай, — по два на каждого.

— Ух ты! – восхитился антиохиец.

— Считать мы и сами умеем, — проворчал уроженец Лузитании. – Уж восемь-то на четыре разделить много ума не надо. Я это умел делать еще ребенком.

— Каким-таким ребенком? – больше по привычке проворчал антиохиец. – Ты и родился-то уже слепым стариком. Ворчливым и вонючим как хорек. Кстати, я слышал, что в твоих краях женщины порой их рожают. Так ты появился на свет старым бздуном или ценным пушным зверьком?

Лузитанец задумался то ли над предложенным ему выбором, то ли над тем, обижаться ему на эту шпильку или нет, и киликиец гораздо более дружелюбным голосом задал еще несколько вопросов:

— Траян в лучевой короне? На латуни? С горящим алтарем на обороте?

— В короне и на самом что ни на есть самородном галльском серебре, — буркнул поводырь и на некоторое время, пока рассматривал одну из монет, умолк.

— С весело пляшущей курицей на обороте, — описал он распростершего на реверсе свои крылья орла.

— Ого! – поразился антиохиец. – Видно, очень ему приспичило в Ершалаим. За такие деньги можно не то что до Иудеи, а и до Лигурии добраться. При определенном везении…

И тут же, постаравшись скрыть радость, проворчал:

– Ладно, чего сидим? Идти пора. Ох, не к добру всё это. Не зря, видно, смутил меня во сне… Так, кто ж это был-то?.. Я еще, главное, подумал… А что я подумал-то?

— В твоем возрасте уже вредно этим заниматься, — сказал антиохиец.

— Чем?

— Да думать, конечно, — дружески пояснил лузитанец. – Тебе ведь за пятьдесят? Уже можешь начинать изображать из себя сумасшедшего. А ты как об этом полагаешь, новичок?

И, переругиваясь и подначивая друг друга, вереница слепцов с Граем во главе и одетым с головы до ног в черное незнакомцем в арьергарде, продолжила путь.

Так с пару месяцев тому, на глухой горной тропе, пополнился караван поводыря Нигрумом. Говорил он мало, а когда открывал рот, то рассказы его были странны и порой пугающи, голос из-за закрывающей лицо ткани доносился гнусаво или так, как если бы из глубокой могилы клекотал гриф-падальщик.

Иногда бывает, размышлял на привале мальчик, глядя на худую фигуру в черном, что живешь рядом с кем-то, делишь с ним хлеб и невзгоды, но понятия не имеешь, каково его подлинное лицо. И ты становишься схож с плохо поспевающим за оратором скорописцем: вроде бы и слышишь все слова, но уже не улавливаешь в них никакого смысла.

До того, как забраться в горы, его команда побиралась в Дамаске, городе, который нравился Граю своей пестротой и многоукладием. Потомки набатейцев, греков и иудеев, арамейцев, персов и еще бог весть чьи смешались в накрытом тяжелой крышкой котле, варево в котором, не доводя его до кипения, осторожно помешивали латиняне.

Однажды поводырь услышал, как в Колхиде добывают золото: якобы выстилают русла рек бараньими шкурами, на которые затем наносит водой драгоценный металл, вымываемый бурными потоками из горных пород. После этого всякий раз, попадая в Дамаск, мальчик в мыслях видел этот город белоснежным руном, а жителей его – благородным золотом, на нем оседающем после буйных селей войн, нашествий и прочих катаклизмов.

Внешне Дамаск ничем особенно не отличался от других городов Декаполиса, но в глазах поводыря был этот город безмерно привлекателен. Причем, так оно было бы и в том случае, если бы вместо белоснежных храмов, фонтанов и прочих архитектурных чудес был бы Дамаск застроен одними лишь кривыми домишками, на скорую руку слепленными из лепешек высушенного с резаной соломой навоза. С годами мальчик понял, что уникальным делали этот город его жители, с их невероятной терпимостью к чужим обычаям и полным отсутствием религиозных фанатиков.

Сразу по прибытии в Дамаск поводырь сговорился с одной знакомой ему по прошлым годам почтенной женщиной, вдовой ткача, и за малую плату заселился, как обычно, вместе со своими подопечными в опустевшую несколько лет назад мастерскую на заднем дворе ее дома. Обыкновенно обитавшие там козы временно переселились в дом, поскольку, как помнила вдова, прошлое появление этих благообразных старцев сопровождалось резким падением надоев. Мальчик, разумеется, согласился с этим решением, зная, что не сможет уследить за своими подопечными: если коз не запереть, эти пройдохи будут их тайком доить при каждом удобном случае.

По утрам он вел слепцов на рынок, и сажал по одному на трех дорогах, ведущих к базарной площади. Каждому надо было найти безопасное место, желательно в тени, чтоб не возиться с навесом, с небольшой площадкой для зевак, желающих послушать их россказни о волшебных странах и великих приключениях героев минувших времен.

Хотя сами калеки предпочитали развлекать публику рассказами о своих вымышленных похождениях. Эти нелепые байки, выдуманные от первого слова до последнего, они считали абсолютным мерилом честности, так как оспорить их, при всем желании, не смог бы никто. В своих историях были слепцы умны, сильны и молоды; они побеждали дикие орды врагов; их же самих необузданно любили орды прекрасных женщин. Эти невежды интуитивно поняли, что миф предпочтительнее факта уж потому, что он всегда комплиментарен по отношению к его, мифа, автору. Пройдет полтора десятка веков, и эту методику возьмут на вооружение все, кто зарабатывает на новостях, на интересе обывателей к происходящему в мире.

Также необходимо было проследить, чтобы рядом с его попрошайками, в пределах их слышимости, не было никаких конкурентов.

— Два соловья не могут петь на одной ветке, — лаконично изрек некогда один из его подопечных, на удивление точно для слепого влепив своей клюкой в ухо примостившемуся рядом такому же как он сам, побирушке.

Фактически же он слегка перефразировал высказывание незабвенного Публия Тита Клавдия*, за много лет до того сформулировавшего, что в любой иерархии основную угрозу представляют не выше или ниже стоящие, а самые твои верные товарищи — соседи по шеренге.

Упомянутый Тит Клавдий только начинал службу во второй когорте преторианской гвардии, когда стал свидетелем тому, как префект претория профессионально перерезал горло тогдашнему императору – по причине его вопиющей скупости. И собрался было тот префект в цезари, но на следующий день его самого выпотрошил старый боевой товарищ, командир девятой когорты. После чего новый префект предусмотрительно удалил из города всех гвардейцев, на два года оставив в Риме лишь городскую полицию. Он оказался значительно умнее своего предшественника, ну а Клавдий сделал из этих событий свои выводы. Но достаточно о нем.

Так вот, обеспечив калек местами на рынке, потом следовало за слепцами присматривать, приносить им воду и отводить их по нужде, также незаметно для зевак забирать накиданную попрошайкам мелочь, по которой можно было бы изучить географию и историю всего известного мира, и менять ее, поелику возможно, на серебро.

Мороки хватало. Хорошо еще, что солнце, достигнув зенита, за час-другой выжаривало с рыночной площади покупателей и зевак, чьей щедростью пользовались слепцы. После этого можно было и отдохнуть.

А в августе уже после полудня жизнь в городе замирала, и Грай отводил слепцов в дом вдовы, где, переждав в тени жару, они затем тщательно пересчитывали поданное добрыми людьми.

В своем самом первом путешествии поводырь сопровождал четверых увечных, чьей задачей было вызывать жалость горбами и обрубками на месте конечностей, мокнущими ранами и сочащимся из глаз гноем. Эти остались в Адрианополе, крепко подружившись с местными скорпионами.

Затем Грай таскал за собой увечных, чьи усилия разжалобить днем на базарных площадях тех, кто подает милостыню, сильно уступали их активности в благородном деле перераспределения богатств ночью. Когда поводырь понял, что помогает банде воров и в глазах закона ничем от них не отличается – еще неделю вел их по горам, но в первом же оказавшемся на их маршруте городе забрал Анкила и просто ушел, дружески посоветовав подопечным идти куда угодно, но не вслед за ним. Не надо лишний раз злить Анкила. Сами, мол, понимать должны, к каким печальным последствиям это неизбежно приводит – когда выбесишь такого как он. Вот они, сказал Грай, еще просто беседуют, а он уже с трудом удерживает пса.

После этого его компанией стали три слепца. Они никогда не вызывали в мальчике каких-то особых симпатий, но уважение – да. Каждый из них, не видя тех, кто его слушает, умел по репликам, восклицаниям, даже шорохам определить, что им интересно, сегодняшним слушателям, что они хотят услышать – и именно это им преподнести. За скромную плату, разумеется.

— Сегодня кто-то очень щедро оплатил ваши враки. Серебром. Надо же — баран, — удивился поводырь, разглядывая старый стертый кругляш. – Никогда такого не видал.

Его притягивали старинные монеты. Медяк мог стоить всего ничего, но выбитый на нём рисунок порою больше поражал воображение, чем портрет императора на золотом ауреусе. Слепой киликиец протянул руку, потом долго и задумчиво ощупывал монету.

— Это статер с Кипра, — сказал он. – Мне однажды один такой попался, — пренебрежительно бросив монету под ноги мальчику, добавил киликиец. – Стертая… да еще и по кругу обрезанная… Тут всего оболов на пять или шесть осталось серебра. Подсунули кому-то, вот он от нее и избавился.

— Или он ее в рыбе нашел, — буркнул непонятное лузитанец, ехидно ухмыльнувшись в сторону, где, как он знал, сидел третий слепец. Тот поперхнулся вином, разбавленным колодезной водой и прошипел:

— Опять!.. Проклятый крестопоклонник!

Начиналась обычная свара. Не со зла, а ради развлечения.

Мальчик поднял монету и решил, что при разделе выручки оставит ее себе. Было у него укромное местечко вблизи Массилии, крохотная пещера, вход в которую больше походил на лисью нору. Там хранил Грай заработанное, зная, что никому до его денег не добраться.

Пересчитав добычу, готовили скромный ужин. Калеки после этого долго пили кислое вино, обсуждая впечатления минувшего дня, и готовились ко сну. Поводырь же отправлялся на прогулку, обычно по выходящим на реку тенистым садам. В былые посещения Дамаска он, Грай, всегда находил девушку, что сперва высокомерно морщила носик, но послушав его некоторое время, становилась мягче воска и объясняла, где ее дом и как ее там найти – не потревожив домочадцев. Но не в этот раз: наваждение стекающей по смуглой коже колодезной воды овладело им настолько, что ни о ком, кроме девушки из Наиссуса, Грай думать не мог. И, забравшись на холм у парфянского кладбища, он задумчиво разглядывал вечерний Дамаск. Ах, какой это был прекрасный город…

Комментарии