Поводырь (15)

Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05) | (06) | (07) | (08) | (09)
(10) | (11) | (12) | (13) | (14) | (15) | (16) | (17) | (18)
(19) | (20) | (21) | (22) | (23) | (24) | (25) | (26) | (27)

Глава 15

ВОЛЯ АФРОДИТЫ

«Если они там, на постоялом дворе, заняты делом, то мне останется только проверить, все ли пожитки уложены, — думал Грай о своих подопечных, слепцах, провожая взглядом очередную ласточку. – Вечно они что-нибудь да забудут… За постой я уже расплатился… Сейчас этот, — перевел он взгляд на плешивого жреца, — кинет жребий, и можно будет уйти…»

И вспомнил:

«Киликиец жаловался на ломоту в костях. Если повезет – будет дождь, сможем довольно много пройти и днем. Тогда уже послезавтра сядем на корабль. И на Родос… Только вот что делать с Нигрумом?»

У поводыря не было ни малейшего желания тащить с собой еще и этого своего спутника, подобранного по пути из Дамаска в Ершалаим. Его, если начистоту, дрожь пробирала, когда он вспоминал обстоятельства их знакомства. Но не оставлять же Нигрума в небольшом городке, где он не найдет себе никакой работы. Едва ли кому в Ершалаиме понадобится его талант киркой пробивать человеческие головы, хозяина ему лучше поискать где-нибудь в другом месте.

— Слушайте все! – пророкотало со ступеней храма. Поводырь встал.

«Ладно, решу по дороге, — подумал он. — Еще есть время. Если захочет, пусть прогуляется с нами до Аскалона. Но не дальше…»

Справа и слева от мальчика смолкли разговоры, люди жадно смотрели на стоящего меж белых колонн верховного жреца, глашатая за его спиной и плешивца, встречавшего их на площади. Тот уже вертел в руках монету, пристально в нее вглядываясь. Видимо, хмыкнул Грай, всё еще пытается понять, как возможна ничья.

— Во славу Афродиты, любовь дарующей, во имя плодородие нам приносящей пеннорожденной богини! – продолжал глашатай. – Начинаем афродитовы игры этого года!

В алтаре, украшенном шерстяными поясами, уже пылало и потрескивало. Важно шагая по ступеням, верховный спустился на площадь и, достав из огня головню, сунул ее в стоящий рядом чан с водой. Это послужило сигналом к началу церемонии.

Некоторое время после общей молитвы все были заняты делом: пришедшие на игры пели и даже танцевали, жрецы в это время окропляли их освященной водой. Грай представил себе рыбные ряды на местном рынке, где разложены на лотках снулые лавраки и ставриды, дорадо и барабульки. Время от времени продавец макает в воду губку, затем сбрызгивает свой товар водой, и рыбины начинают после этого открывать рты и шевелить плавниками. Прям как эти…

Затем пришла очередь жертвоприношения.

Принесли дюжину самых дорогих белых голубок. Они были живы, но уже оглушены, и не оказывали никакого сопротивления, когда им сначала посыпали головы смесью ячменя с солью, затем перерезали горлышки. Птичью кровь в специально для этого предназначенной чаше смешали с неразбавленным вином, затем, под заунывные причитания, долго плескали получившейся смесью в огонь.

Грай терпеливо следил за перемещением по площади тени от алтаря. Со скуки он представлял, что жрецы поменялись местами с голубями. Получалось не очень. Как птицам при помощи крыльев разжечь огонь в алтаре? Как посыпать лысины жрецов солью? Как удержать крылышками жертвенный нож? Нет, ничего у них не получится. Неужели всё дело лишь в руках, которые у жрецов есть, а у голубей так и остались крыльями?

Наконец собранное с участников игр серебро было со всем почтением обернуто отбеленным полотном и унесено в храм. Для передачи богине. Так, во всяком случае, прогудел глашатай, хотя Грай предположил, что это официальная версия, на самом же деле храмовым служителям достанет ума найти этому серебру более практичное применение.

Настало время плешивого жреца. Он вышел вперед и поднял руку, показав зажатую в пальцах монету с обеих сторон.

— Да будет так, как угодно Афродите!

Стало так тихо, что все явственно услышали рев осла, чем-то введенного в неистовство на южной оконечности Кардо Максимус, где главную улицу ограничивали городские ворота. На площади перед храмом возбужденных ослов собралось гораздо больше, но все они хранили молчание.

Лица повернулись в сторону плешивца; грубый толстый ноготь щелкнул о серебро и монета подлетела так высоко, что на несколько мгновений оказалась вне падавшей на жреца тени от храма. В свете солнца она засверкала, разбрасывая по сторонам свое сияние, в верхней точке замерла – все, кто был на площади, невольно затаили дыхание – и полетела вниз. Когда монета должна была, ударившись о камни, отскочить и, зазвенев, запрыгать по площади, игроки вытянули шеи, напряженные так, будто от этого что-то зависело, будто это могло что-то изменить.

И ничего не произошло.

Плешивый опомнился первым. Уставившись в одну точку на брусчатке, он опустился на колени. К нему подошли три жреца, до сих пор не привлекавшие к себе ничьего внимания, и принялись обсуждать это небывалое событие, вставшую на ребро монету. И через некоторое время объявили победителем Грая, оторопевшего от столь явного знамения. Шутка стала былью.

К вечеру выяснилось — после того, как каждый дюйм площади на пространстве от ступеней храма до бассейна был с величайшим тщанием исследован — что в одном лишь месте между камнями была щель, куда можно было вставить ту злосчастную монету так, чтобы она стояла строго вертикально, на треть своего диаметра в камне. И тем не менее монета ее нашла, эту щель, и не легла ни орлом ни решкой! И это после раскрутки и высокого полета. Мало кому удается такое в аналогичных обстоятельствах, большинство остается лежать в грязи на обочине, рядили меж собой жрецы вечером, за кувшином доброго вина, оставшегося после сакральных церемоний.

Тогда же, вечером, было решено увековечить это уникальное событие и монета была вбита меж камней – в том месте, где встала на ребро. Там она оставалась, впрочем, недолго: ее пропажа была замечена уже на следующий день.

Утром же более четырехсот заплативших за участие в игре были отправлены с храмовой площади по домам: никому из них не была предоставлена возможность поискать иудейские сокровища. Из этого едва не вышел небольшой бунт, но Грай не увидел, как разъярилась толпа, каких только гадостей не звучало из нее в адрес Афродиты, всех ее голубей, дельфинов и жрецов, как едва не грянуло побоище!..

Однако горячим головам не удалось вытащить из брусчатки ни одного камня и мятеж сам собой сошел на нет. Ах, скольких потрясений удалось бы, возможно, избежать, кабы со всем тщанием укладывали мостовые каменщики восемнадцатого века в Париже и их коллеги в Петербурге века двадцатого!..

Поводырь был раздосадован задержкой, но испытывал смутное возбуждение от произошедшего. В последнее время он всё чаще сталкивался со странными событиями, выходившими из-под контроля, когда его всякий раз будто несло по течению. Грай начинал к этому помаленьку привыкать.

Два храмовых стражника, оба щекастые, с заплывшими жиром глазками на круглых сытых лицах, тяжело пыхтя и по-утиному переваливаясь, вели его на другую сторону храма. Со всем почтением, с которым следует относиться к любимцу богини – она же совершенно ясно указала на этого юношу, одного из полутысячи ищущих ее благосклонности. Хотя… Когда он замедлил шаг – тут же получил пинок под зад. Шедший же рядом стражник издевательски хохотнул. Так что никакого уважения: они вели проклятого ублюдка, которому несказанно повезло. А это почему-то всегда бесит окружающих.

По пути стражники беседовали о планах на вечер. Речи их были пусты, мысли поверхностны, глаза будто одолжены у мертвой рыбы. Из этого разговора Грай сделал вывод, что они находятся в родстве. Судя по одинаковым носам и круглым ушам без мочек — братья.

«Хотя, — подумал поводырь, — не та это местность, чтобы по форме носов определять родство: если исходить из этого, то от Тира до Петры все они тут – одна семья…»

С тыльной стороны здания, по периметру окруженного колоннами, была неприметная дверь. Грай знал, что множество храмов построено с цокольным этажом, в которых размещали всё, что угодно, даже термы. Хотя в последнее время всё чаще эти помещения сдавали под склады: купцы щедро платили за безопасное хранение своих товаров.

Шедший сбоку стражник вышел вперед и ударил кулаком в дверь. Изнутри послышался звук отодвигаемой щеколды и на пороге встал еще один храмовый стражник. Пожилой. Весь седой. До изумления кривоногий.

Он был неуловимо похож на этих двух, что привели Грая. «Вернее, это они на него похожи, — исправился поводырь, скосившись на толстяков. – Одна кровь…»

Седой откашлялся и, невольно зажмурившись на ярком свету, начал, приложив ладони ко рту, торжественно вещать старчески дрожащим голосом:

— Слушайте все правила игры божественной Афродиты и не говорите, что не слышали!

— Вовсе ни к чему так громко орать, — негромко, кротко и со всей доступной ему учтивостью обратился к нему поводырь. – Из всех участников храмовых игр остался только я, и у меня отменный слух.

Старик был обескуражен. Такое — всего один участник — за долгие годы, что он служил Афродите, случилось впервые, но он собрался с мыслями и первым делом сообщил Граю, что свою флягу он должен оставить у входа. А это что, в поясе? Ага… Нож тоже оставь. Вместе с котомкой.

— Не переживай, за ней приглядят.

— Именно этого я и опасаюсь, — попытался спорить поводырь. – Вечно за ней пытаются приглядеть те, кто не имеет к ней никакого отношения. Хотя внутри нет ничего ценного.

— Тогда ты точно найдешь ее там, где оставишь. Или ты думаешь, что в храме Киприды, нашей прекраснозадой Афродиты, возможно воровство?

Он что-то припомнил, хмыкнул и передумал:

— Ладно, внизу положишь, у лестницы.

Затем кривоногий сообщил, что Грай получит заправленный маслом малый светильник, который будет зажжен за этой дверью, хотя в том и нет такой уж острой необходимости.

— Тогда зачем он?

— Об этом ты узнаешь, если эта необходимость появится. Хотя она не возникала ни разу за те двадцать два года, что я при этом храме служу.

Старик помолчал, пожевав губами и сразу став похож на обиженного верблюда. И, внезапно проявив эмоции, добавил с досадой:

— Насколько известно, за без малого двести лет было всего три подобных случая.

Вопрос Грая сбил старика и он продолжил после паузы, когда вспомнил, о чем говорил.

— Искать же сокровища позволено не более того времени, сколько будет этот светильник гореть. Если потухнет по твоей вине – я сразу выгоню тебя из храма.

Поводырь кивнул, подумав, что время тянуть не будет — сразу задует огонек. Знамение знамением, а пора уже ему возвращаться на постоялый двор.

— И главное, — снова задребезжал голос кривоногого. – Сейчас я провозглашу слова, завещанные нам именем златовласой богини. Их без изменений повторяют таким как ты уже свыше десяти поколений храмовой стражи. Учти, их позволено услышать только один раз.

— Не упусти что-нибудь важное, — ткнув Грая кулачком в спину, издевательски добавил один из тех стражников, что привели поводыря с площади. – За каждое нарушение предусмотрено то же наказание, что и за мародерство в развалинах: плеть, штраф и двадцатифутовое весло на либурне.

— И даже не сомневайся, — добавил второй стражник, — уж мы-то за тобой присмотрим.

Старик прикрыл глаза и нараспев произнес:

— Каждый лишь раз может в этом хранилище мрачном шерсти иль шелка коснуться своею рукою!.. Первую дверь угадавшему верное место пусть растворит не замедля служитель прекрасной богини!..

Грай беззвучно, лишь шевеля губами, но не выговаривая слов, повторял, запоминая, сказанное стражником.

— Камня холодного можешь коснуться своею ты дланью единожды, точно как шерсти!.. Путь же к богатству откроется только тому, кто исправит ошибку всё той же рукою!..

Поводырь сосредоточенно смотрел на повисшую в воздухе стрекозу, но если бы кто спросил его, что он видит – объяснить бы это не смог.

— И еще одно, — заговорил старик обычным, лишенным пафоса голосом. – Эта часть послания Афродиты никому не понятна. Еще никто при мне и трех моих предшественниках, насколько мне известно, не смог ими воспользоваться. Но я обязан передать тебе эти слова. Ох, вспомнить бы…

Стражник откашлялся и снова завыл:

— Сам выбирай, Минотавром ты станешь иль славным Тесеем, раз уж сумел на их тропы спуститься… Э-э…

Седой замолчал, задумался. Затем признался:

— Забыл! Но это и не важно, всё равно тебе эти слова не пригодятся.

Наступила тишина.

— Готов?

Поводырь кивнул. Он еще не забыл, что на постоялом дворе ждут его слепцы, и что Ершалаим он собирался покинуть еще сегодня. Но им уже начинал овладевать азарт. И не золото было тому причиной: Грая всегда прельщал соблазн разгадать загадку, а здесь они появлялись перед ним одна за другой. Мальчишка, чего от него хотеть.

За дверью прямо от порога начинались ведущие вниз ступени. Грай шел по стертым камням вслед за пожилым стражником, на каждом шагу проклинавшем свои больные колени и кряхтевшем: «Вам-то хорошо под солнцем, в тепле! А вот пожили бы с мое в подвале…»

За ними, тихонько переругиваясь, придерживая кинжалы и бренча своими нашитыми на одежду бляхами, спустились в подземелье и братья. Кривоногий молча ткнул пальцем в пол, и Грай опустил на камни котомку и флягу. Рядом с ней прислонили к лестнице короткие копья, а затем положили свои щиты и шлемы толстяки.

Когда глаза поводыря привыкли к темноте, перед ним, держа в одной руке самую малую чашу из тех, что используют лекари, в другой – медный кувшин, встал седой служитель храма. Смерив взглядом Грая, он плеснул в чашу на пару глотков жидкости, от которой повеяло сладким, но неприятным, дурманящим запахом. Братья-стражники рядом наливали в обычную чашу вино из амфоры.

Обе посудины протянули поводырю.

— Пей! – приказал старик строго. – Эта чаша — условие участия в игре.

— И запивай! – с некоторым сочувствием посоветовал один из толстяков.

Мальчик левой рукой поднес ко рту крохотную чашу и отхлебнул странного напитка. Но задержал его во рту, скосился в сторону лестницы и поинтересовался:

— Мы что, ждем еще кого-то?

Стражники на мгновение невольно отвернулись от Грая, и ему хватило этого времени, чтобы выплюнуть в руку почти всё попавшее в рот снадобье. Одновременно он пальцами повернув чашу на ребро. Ее содержимое вылилось во влажный платок, которым была обмотана его ладонь, и проглотил он лишь малую часть напитка. Сразу вслед за этим Грай притворно закашлялся.

Старик, с подозрением глянул на мальчика и, приблизившись к его лицу, повел носом. От Грая пахнуло снадобьем и седой одобрительно кивнул. Поводырь принялся жадно пить сильно разбавленное вино из большой чаши: от настоя остался во рту отвратительный привкус. Глядя на него, стражник с амфорой не удержался и тоже сделал несколько больших глотков.

— Показалось… – мотнув головой в сторону входа, тихо пробормотал поводырь и осмотрелся.

Они были в скудно освещенном зале, стены которого были укрыты большим количеством ковров. Слабый свет пробивался сквозь шесть отверстий в потолке, еще из них доносилось хваление Афродите-выныривающей и, видимо в честь игр – Афродите-обманщице, являющейся еще и богиней тайных мест. Это подтверждало очевидное: над головой Грая, за перекрытием, находилось внутреннее пространство храма.

Старик отошел в сторону и теперь недовольно ворчал и ругал каких-то балбесов, что сбежали на солнышко и оставили его заправлять фитилями и маслом триста ламп… А игрок-то всего один, и что ему теперь делать с уже разлитым по светильникам маслом, что с каждым годом всё дороже и дороже?

«Эй, ты где? А-а… На!» – с этими словами вручил он Граю, обернувшись, бронзовый сосуд, в котором едва теплился огонек. Казалось бы: легонько дыхни в его сторону — и иди на постоялый двор, собирайся в дорогу.

Но поводырь, глаза которого уже свыклись с вязким сумраком этого подвала, пригляделся – и понял, что пропал.

Влекущий его к себе остров ушел под воду и бесследно разошлись по ней круги.

Ждущие его на постоялом дворе слепцы рассыпались в прах, что тут же развеял ветер.

Время запнулось о порог, остановилось, осмотрелось — и решило никуда больше не торопиться.

Во многих городах заходил он в тихие, всегда безлюдные ковровые лавки, где, разумеется, не мог себе позволить ничего из выставленного на продажу. Но так порой хотелось насладиться красотой! Иной хозяин его прогонял, но не раз бывало иначе: и сидел тогда мальчик в сумраке лавки на кипе ковров, а их владелец пояснял ему, как на них смотреть, на что обращать внимание, символом чего служат различные цвета и оттенки, цветы и узоры, орнаменты и животные, по каким законам вмещают ткачи в пространство ковра действие и как отличить действительно ценную работу старых бактрийских мастеров от дешевой поделки из Македонии.

У Грая захватило дух. Подняв крохотную лампу выше головы, он медленно, уже никуда не торопясь, пошел вдоль стены, вглядываясь в тканные картины. Братья-стражники следовали за ним следом на расстоянии шага.

И в самом скудном освещении, почти в темноте, от висящих на стенах стриженых ковров исходило сияние. На некоторое время мальчик даже забыл, зачем он здесь.

На множестве ковров в буйстве ярких красок кружились цветы, даже на мимолетный взгляд казавшиеся выпуклыми. Грай знал, что они символизируют людей и если знать, как смотреть, то увидишь…

Вот на этом сплетаются цветущий шафран, чингиль, нарциссы и тюльпаны в обрамлении кувшинок… Грай увидел девушку, что пришла с кувшином к колодцу и теперь притворно не замечает влюбленного в нее юношу. Она дразнит его, моет ноги, поливая их из кувшина. Фиалки, лилии… Юноша же, бледный и напряженный, неотрывно смотрит на длинную прядь вьющихся волос, что выбилась из-под платка и тянется к воде. Ирисы… А эти цветы он видел, но названия не помнит. И они складываются в тень пса, что замер и не дыша смотрит то на мальчика, то на девочку, не понимая природы той незримой связи, которая их сковала так же прочно, как держит его на невидимой цепи запах хозяина.

Поводырь поразился остроте своих ощущений. Аж голова закружилась. А нахлынувший восторг отогнал мысли о напитке, которым угостил его старик.

Это знамение! На сегодня уже второе. Сначала вставшая на ребро монета, теперь это…

Поводырь понял, что никуда отсюда не уйдет. Ну, покуда не выгонят. А до той поры приложит всё старание… Ведь это он там, на ковре. Несколько месяцев назад, в Наиссусе. И девочка, что грезится ему так же часто, как Анкил. Это точно знак. Вот только знак чего?

А на соседнем ковре совсем другой сюжет. Да, сразу видно — это добродетельный старик. Его славная жизнь подходит к концу, но рядом с ним множество внуков. Вот… И вот… И здесь… Плющ с сиреневыми бутонами, мимоза… За их спиной пылает в очаге огонь и ничто не нарушит спокойствия в их вселенной. Мирты, маки… Стебли двумя переплетающимися волнами наплывают на край ковра. Так выглядит бесконечность. Поводырь не стал бы это произносить вслух, но именно это он ощущал. Еще он чувствовал, как ускоряет ход его сердце.

Грай перевел взгляд дальше. Ух ты! Это же!.. Неужели? Да уж, те, кто вязал узелки этого ковра, были настроены довольно игриво. Сплетенье тел… петушиный гребень, терпкий запах пота… иксора, изнеможение уже на полпути к вершине… амбровый цветок, извержение… Здесь страсть, безумные пляски и вечная, хотя и бессмысленная погоня за удовлетворением: как говорил Стигус Бракх*, черпая песок ложкой — бездну не заполнишь. Хотя он имел в виду стяжательство, а не вожделение, но это ничего не меняет.

Рядом – просто садовые цветы. Розы, анемоны… Одни еще в бутонах, другие исходят нектаром жизни, третьи увядают – но не скорбно, а с осознанием прелести любого времени года, каждого этапа жизни. Еще Грай знал: если долго вглядываться в такой вот ковер, цветы оживут и медленно, кружась и шевеля лепестками полетят в смотрящего. Наваждение, колдовство…

На следующем прямоугольнике бессвязные на первый взгляд орнаменты сплетались в крылатых грифонов, в глазах которых светилось всё знание мира. Поводырь не раз слышал истории о людях, слишком долго глядевших в эти глаза и терявших от этого рассудок.

Грай огляделся: этот подвал был прямоугольной формы, футов так сто двадцать на сто. И на всем протяжении стены были увешаны коврами.

Собравшись с мыслями, поводырь решил, что послание Афродиты должно быть понятно всем, а не только ему, поэтому надо искать более очевидное указание на – как там было? – на первую дверь.

Еще мальчик подумал, что скорее всего все, кто сюда попадают, движутся по периметру, повторяя движение тени на солнечных часах. Вот как он сейчас… Возможно, это следует учесть и начать с ковров, висящих по другую сторону лестницы.

Он перешел к первому ковру на противоположной стене. Здесь орнаменты складывались в рыбу с присоской на голове, такой же, как на щупальце осьминога. И этим приспособлением рыба удерживала на месте корабль, паруса которого щедро заполнил ветер. Но чтобы увидеть всё это, следовало иметь не только глаза.

Поводырь воспринял эту картину как аллегорию судьбы. Она может гнать ветром сухой лист, а может прервать паутиной полет мухи. Но пока не пройдешь до конца свой путь – не сможешь верно оценить роль ветра ли, паутины ли…

Понимать значение подобных сплетений было сложнее всего. И Грай полагал, что когда его внутренний взор видит одно, другой человек может разглядеть в этих орнаментах нечто совершенно иное. Но в этом не было противопоставления, размолвки или вражды. Разное восприятие одного и того же странным образом роднило, а не разобщало.

На следующем ковре опять были грифоны, затем… Затем очень редко встречающийся сюжет, имеющий в основе не символы, лишь обозначающие людей и животных, а с великим мастерством вытканные фигуры.

Мальчик пригляделся. Он сотни раз заходил в ковровые лавки, и во многих из них товар стоил столько, что вырученные от его продажи деньги позволили бы полгода платить жалованье легиону. А ведь это срок, достаточный для покорения этим легионом какого-нибудь небольшого восточного царства. Хотя будь он хозяином всех этих парфянских и персидских чудес, царствование отверг бы за ненадобностью. Мысли о деньгах не обременяли его во время этих посещений, он впитывал не замутненные алчностью ощущения и знания – рассматривая, скажем, такие вот ковры с охотничьими сюжетами.

Почти все они были изготовлены в Мидии по канонам, неизменным уже сотни лет. На них неслись по изумрудной траве пятнистые олени, и охотники в богато расшитых одеждах скакали по ярко-синему небу за этой царской добычей. Но лишь спокойствие струилось с этих ковров, потому что двигались охотники и олени по своим орбитам, никогда не пересекаясь, навстречу друг другу – или, если угодно, прочь друг от друга. Всегда спокойные, никогда не обращая внимания на соседей. Сразу становилось ясно, что в этих мирах никогда не прольется ничья кровь. В них нет места зависти, алчности и злобе.

Но с ковром, который он сейчас пристально рассматривал, что-то было не так. Грай поднес лампу ближе.

Так и есть: охотники и олени мчатся в одном направлении. Олени явно напуганы, последний повернул голову назад — смотрит, далеко ли преследователи. Первый же уставился прямо в глаза мальчика и этот взор требовал помощи. И ответа на вопрос: как такое возможно?

Они летят по зеленому полю, по этой травяной полосе… И если проследить ее, то вот здесь, в правом верхнем углу, она причудливо закручивается и постепенно синеет, а уж по сапфировой, гордо распрямившись в седлах, гарцуют всадники.

Поводырь осмотрел углы и теперь мог бы провести по всем полосам рукой, не отрывая ее от смешанного с шерстью шелка. Те, кто соткал этот ковер, сделали это так, чтобы он сразу бросался в глаза знатоку.

Грай отошел на середину подвала. Теперь он искал ковры с характерными признаками — и еще в трех местах заметил синие и зеленые окружности и овалы, они сразу бросались в глаза. Бережно прикрыв ладонью светильник, поводырь обошел и один за другим осмотрел эти изображения.

На них всё соответствовало старой традиции: олени грациозно мчались по траве, охотники же неслись галопом по небу — и нигде оно не переходило в землю. Круги не пересекались.

Грай вернулся к поразившему его ковру. Стражники, ставшие вдруг молчаливы и насторожены, почти беззвучно следовали за ним.

«Это снова знак и в этом подвале у него не может быть никакого другого значения, как закрывать собой нечто, находящееся за ним», — посмотрев еще раз на перепуганного оленя, подумал мальчик и решил больше ничего в этом помещении не осматривать.

— Каждый лишь раз может в этом хранилище мрачном шерсти иль шелка коснуться своею рукою… – пробормотал Грай. Ему вдруг стало очень жарко, а сердце заколотилось так, будто решило, что его должны слышать все от Ершалаима до Вифлеема. — Первую дверь угадавшему верное место пусть растворит не замедля служитель прекрасной богини…

Грай посмотрел на лица братьев. Оба, пусть они и пытались скрыть это, казались удивлены. Тогда он повернулся к кривоногому старику.

— Почтеннейший, — тихонько позвал поводырь. – Я сделал свой первый выбор.

Всё еще копошившийся у сотен расставленных сбоку лестницы ламп седой стражник обернулся, увидел, где Грай стоит, и сразу спросил:

— Он что, знал?

— Не пойму, — почесал в затылке один из братьев. – Вроде нет… Но как-то больно ловко он здесь управился.

Поводырь протянул левую руку и отодвинул ковер в сторону. За ним оказалась дверь, сбитая без затей, из толстых, тщательно подогнанных досок.

— Я что, первый, кто ее находит?

— Эту дверь находят всегда, — проворчал седой. – Вот уже лет двести как начнут искать, так обязательно и найдут. А как ты думаешь, могло бы быть иначе? Обычно в день игр сюда заходит человек триста, а то и все четыреста. Ковров же, сам видишь, всего семь дюжин.

Он проковылял к двери и потянулся вверх.

— Считать-то умеешь? У каждого ковра выстраивается от двух до пяти человек. Вот они и проходят дальше… Те, кто случайно оказался у двери.

Старик дергал вбок пустой держатель для факела, торчащий из стены над дверью.

— Опять забыл смазать… — бормотал он.

— Почему не все триста? – удивился Грай. – Не возьму в толк, что помешает мне рассказать кому угодно обо всем, что я увижу здесь?

Стражники ехидно заулыбались, кривоногий мягко заметил:

— Что можно рассказать о том, чего не памятуешь? Ты знаешь что-нибудь о свиных бобах, бешенице и каштан-траве?

— Как же… Отвар? – вспомнил поводырь мерзко пахнущий напиток. – Каштан-трава с вином… Я что, завтра уже ничего не вспомню?

Седой кивнул.

— Но хоть доживу?

Братья-стражники загоготали в голос.

«Хорошо, что я напоил почти всей этой пакостью платок, — порадовался мальчик. – Уж лучше пусть у него отшибет память. Хотя моему сердцу это не поможет до самой ночи…»

— Не все отсюда выходят, — неожиданно сказал старик, будто приговор произнес. — За что, по-твоему, нам платят? За охрану храма? – Он хихикнул. – От кого?

Раздался такой звук, будто несколько мечей одновременно опустились в ножны. Грай, во втором своем хождении по окраинам империи сопровождавший трех престарелых воров и получивший от них множество полезных знаний, понял, что отошли скрытые засовы. Старик, не оборачиваясь, буркнул:

— Позову. Ждите здесь.

Кряхтя и последними словами понося свои колени, седой пошел вниз по винтовой лестнице. Свет его лампы пропал за поворотом, но почти сразу оттуда, снизу, стал исходить иной свет, становившийся всё ярче.

— Можете идти!

По кладке, окружавшей его на лестнице, мальчик понял, что спускается в подвал здания, стоявшего на этом месте до того, как на его фундамент поставили храм. И окончательно убедился в этом, когда оказался внизу.

Старый стражник зажег несколько укрепленных в щели на стенах факелов, но в помещении всё равно было сумрачно, еще темнее, чем этажом выше. Грай прислушался: из-под щербатых, тянущихся в полную темноту сводов еле слышно долетал звук падающих в мелкую лужу капель. Ничего более тоскливого ему еще слышать не доводилось. Судя по ошметкам паутины на стенах, хорошо здесь жилось лишь насекомым.

Грай поежился: и намного прохладнее. Спирало дыхание от сладкого запаха плесени. И не мешало бы убрать битый камень, осколки обожженной глины, трухлявые бесформенные куски дерева, ржавые скобы и прочую дрянь, что будто сама собой скапливается в оставленных людьми местах. Хотя здесь для этого понадобилось бы сотни три повозок.

Рядом с собой Грай разглядел вбитое в стену ржавое кольцо и решил, что этот подвал служил когда-то тюрьмой. Затем, какой-то частью своего сознания непрестанно думая о последних словах старика, приступил к тому, ради чего спустился в этот каземат.

По центру освещенного чадящими факелами подвала высился вырубленный из порфира изрядного размера саркофаг. Поводырь видел почти такие же в Египте, вот только там материалом для них служил известняк.

Вокруг каменного гроба был освобожден от мусора проход: видимо, именно к этой багряной громаде и относилось второе пророчество.

На всякий случай Грай, подняв лампу, осмотрел потолок и стену в пределах видимости.

«Нет, эти камни слишком мягкие», — подумал он. Не могут же пророчества, сделанные на века, основываться на материале, что вот-вот рассыпется в песок. Хотя история множества империй в один миг опровергла бы это предположение.

Поводырь подошел к надгробию и осмотрел его вертикальные поверхности.

За его спиной сопели толстяки-стражники. Они молчали, по лицам же было понятно, что им уже интересно. Этот юноша, как выяснилось этажом выше, оказался вовсе не такой вахлак, каким они его себе представляли. Еще им показались опасны проявленные этим сопляком сообразительность и сноровка, они их не на шутку встревожили.

— Эй! – окликнул их кривоногий. Его голос едва одолел треск факелов, его было почти не видно, но Грай всё же разглядел блаженное выражение лица, с которым старик, сидя на ступени лестницы, растирал колени. – Следите там, чтоб он с лампой не жульничал. И руками ничего не лапал!

Боковины саркофага были ровными, на них не было не то что изображений, но и каких-либо узоров. Зато крышка гробницы была и тем и другим изукрашена в достатке.

Грай сразу узнал главный сюжет, вдохновивший каменотесов. Центр крышки занимал большой овальный медальон, в котором по протянувшимся от одного до другого края семи струнам, изображавшим радугу, шла, будто летела, богиня любви. Ее волосы и одежды развевались по ветру, руки страстно вытянуты вперед, туда, где в гроте ждет ее возлюбленный. Еще шесть медальонов значительно меньшего размера были расположены по периметру крышки, по три в ряд. Но сперва поводырь тщательно рассмотрел находящееся в центре изображение.

Супруг Афродиты, хромоногий ревнивец Гефест иногда пускался в загул, отправлялся куда-то на острова — и только тогда могла богиня как следует порезвиться. Но когда заряжали дожди, Гефест был занят уходом за своим кузнечным инструментом – и Афродита не могла покинуть дом незаметно для мужа: этот зануда постоянно торчал во дворе.

Однажды, в самом начале любовной связи пенорожденной с прекрасным Адонисом, нимфа Перистера, тогда еще не обращенная в голубку, спросила Афродиту, почему не построит она мост из клубящихся в воздухе крохотных, оставшихся после дождя капелек воды? Ведь для нее это пустяк.

Афродита тут же горячо взялась за дело. Однако первый мост оказался хлипок и не смог удержать ее вес. Тогда она слепила из капель вторую арку и укрепила ею первую. И чтобы различить их, богиня повелела им быть разного цвета, красного и оранжевого. Но опять не хватило мосту прочности.

Эта богиня никогда не сдавалась, когда под вопросом были ее желания. Вновь и вновь лепила она всё новые арки разного цвета – и после седьмой мост стал прочен настолько, чтобы она смогла по нему перебежать в заветную рощу, где в гроте ждал ее желанный любовник.

С тех пор прошло очень много времени. В конце концов Адониса прикончил вепрь, но Афродита в память о нем сохранила разноцветный мост, всегда появляющийся после дождя, не стала его разрушать. Называемый людьми радугой, что всегда, появляясь в небе, напоминает, что для влюбленной женщины не существует препятствий. Даже если она самый обыкновенный человек, не богиня. Хотя всякая женщина, в один голос убеждают нас мудрецы, в любви всегда богиня. Пусть и не всегда добрая, шепотом добавляют к этому умозаключению те из них, кому довелось дольше месяца жить счастливой семейной жизнью.

Помимо фигуры Афродиты и более мелких изображений нимфы с одной стороны радуги и Адониса с другой, в медальоне был еще Гефест с молотом, облака, птицы и покрытые лесами холмы за рекой. Грай очень тщательно их рассмотрел и не нашел ничего, что бы его хоть сколько-нибудь насторожило.

По периметру было выбито из камня еще несколько сюжетов. Поводырь встал по одну из сторон саркофага и бегло осмотрел ближние из них.

Так… На этом барельефе, похоже, история про дурачка Краклия, что взял да и вспахал поле, выбранное для любовных игр лисами.

Афродита по-дружески попросила Краклия немного погодить. Пусть, мол, лисички пошалят немного. Потом перепашешь место их игрищ.

Однако остолоп не понял, с кем говорит, и не прислушался к совету богини. Испортил-таки лисам их брачные забавы.

Богиню это разозлило. Вот и приговорила она, что после смерти должен будет Краклий вечно пахать землю, причем без помощи волов, но каждый раз, когда оглянется, видеть за спиной лишь нетронутую целину. Да, тянущий соху скелет и исчезающая борозда за ним – это о Краклии. Вот и две пары лисиц по краям, следят за ним и вроде как ухмыляются.

Рядом, на среднем барельефе, богиня ухватилась за плавник дельфина, рядом еще один выпрыгнул из воды.

Взгляд Грая как будто зацепился за что-то странное, чего не может быть, но когда он, сосредоточившись, стал рассматривать детали – ощущение, что вот-вот ему откроется некое новое знание, ушло, оставив после себя лишь смутное чувство недовольства тем, что он явно проворонил нечто существенное.

Предыстория этого второго изображения была вполне обычной для нравов обитателей Олимпа: Афродита взъелась на Гелиоса, нашептавшего ревнивцу Гефесту об очередной интрижке его супруги, и решила его проучить. Для этого она, приложив все свои чары и обаяние, попросилась в его солнечную колесницу. Прокатиться, мол, жуть как охота.

Она полагала, что сможет вытолкнуть Гелиоса из колесницы, сделав его посмешищем в глазах не только прочих богов, но и людей. Но уже в самом начале пути, неподалеку от Сицилии, когда Гелиос снизился, дабы полюбоваться стадами своих коров и овец, от жары закружилась у Афродиты голова, и упала она в море. Хорошо еще — дельфины рядом оказались, помогли добраться до берега.

И в этом ряду еще одна картинка со сразу понятным, хорошо знакомым сюжетом.

Вроде бы в свое время Гефест приревновал Афродиту к Аресу. Улучил он тогда момент, когда собрались боги на пир, подкрался к сопернику, улучил момент и сел рядом с ним, придавив своим задом правую руку бога войны. Спустя миг вскочил Арес, размахивая этой рукой и вопя, что осквернил Гефест ее зловонным духом, вышедшим из того отверстия на его теле, которое…

«Нет! – прервал осмотр Грай. – Там точно что-то не так…»

Он снова перевел взгляд на средний барельеф, с плывущей рядом с дельфином богиней. Долго, прищурившись, ее разглядывал и так, не отводя взгляда, медленно пошел вокруг саркофага.

Хотя в каземате не было движения воздуха, но суета языков пламени на факелах заставляла тени постоянно метаться и фигурки на поверхности саркофага дергались будто живые. Оказавшись по другую сторону глыбы из порфира, мальчик ни единого мига не стал тратить на изучение оказавшихся рядом трех медальонов. Вместо этого он закрыл глаза, и, дав им отдохнуть, снова уставился на сюжет с Афродитой и Гелиосом.

— Чем он там занят? – проскрипел из темноты кривоногий. – Мне отсюда не разглядеть.

— Да как поймешь? — отозвался один из братьев. – Похоже, он и сам не знает. Такой же олух, как все остальные.

Голос толстяка неуловимо изменился. В нем не осталось лени и расслабленности, присущих ему ранее. Грай, удивленный этой переменой, поднял голову. И поразился произошедшей со стражей метаморфозе.

Ну как могли они померещиться ему ленивыми и тупыми сельскими увальнями, обрюзгшими от безделья брюханами? Уже ничто не напоминало в них привыкших к лишенному смысла проведению времени лежебок.

Стражники мрачно застыли напротив, настороженные и готовые к любой неожиданности. Их плотные тела уже не создавали впечатления отягощенности избытком жира, округлость лиц в свете факелов сменилась жесткой угловатостью, некоторая придурковатость в выражении лиц уступила место опасному прищуру.

Особая перемена случилась с глазами братьев: они уже не казались одолженными у мертвых рыб – это были глаза опытных хищников. Очень даже, к сожалению, живых.

Из тени неслышно вышел старик. Куда делась его шаркающая походка? Да и не такой уж он и старый, понял поводырь. И голос его уже не дребезжал, когда он вкрадчиво принялся задавать свои вопросы.

— Кстати… Я никогда не видел тебя раньше. Как тебя занесло в Элию Капитолину?

— Я направляюсь из Александрии в Дамаск, — мгновенно соврал Грай. Даже прежде, чем ощутил тревогу. – По важному семейному делу. Это связано с наследством.

— Один? – вмешался в беседу один из стражников.

— С отцом, — буркнул мальчик. – Он разбит ниже пояса параличом и не может обойтись без моей помощи.

— Кто он?

Стражников много что из связанного с Граем интересовало. Вводя их в заблуждение, ему пришлось на ходу придумывать детали. Не слишком далеко удаляясь от истины: он недостаточно хорошо знал Ершалаим, и ложь была бы сразу разоблачена.

Узнав главное, что их заботило — где остановился Грай на постой, стражники умолкли. И как только наступила тишина, на некоторое время отвлекшийся поводырь, вновь посмотрев на саркофаг, сразу понял, что его насторожило на барельефе с Афродитой и дельфинами.

Есть разница между тем, как выглядит выпрыгивающий из воды и возвращающийся в нее дельфин. И Грай эту разницу уловил.

Однажды, бездельничая на острове, где песок казался золотым, мальчик стал свидетелем тому, как стая дельфинов гоняла по мелководью косяк рыбы.

Три дельфина, выстроившись в ряд, разгонялись, высоко взмывали в воздух и затем боком, стараясь плюхнуться в воду по возможности громче и беспорядочнее, падали в море. Испуганная рыба уносилась подальше от опасного шума, но в узком выходе из бухты косяк встречала стая дельфинов: Грай, пораженный умом этих созданий, объединяющихся для совместной охоты, довольно долго наблюдал мельтешение их черных плавников. И сейчас, глядя на медальон с плывущей Афродитой с другой стороны саркофага, вверх ногами, поводырь ясно увидел, что взмывающий в небо дельфин на самом деле – это падающий боком в воду дельфин. Если его повернуть… Но сначала надо проверить еще кое-что.

Затаив дыхание, Грай вернулся на место, откуда начал осмотр. Он встал на колени, приблизил светильник к фигурке дельфина и, тщательно избегая прикосновения к камню, уперся в нее взглядом: его интересовали вкрапления более светлого камня в порфир.

Пурпурный цвет порфира складывается из багряного оттенка основной массы и большого количества белесых вкраплений. Этакое каменное тесто, замешанное с маковым семенем. Причем крошки иного цвета всегда неправильной формы. Но почти сразу Грай там, где дельфин переходил в крышку этого гроба, увидел несколько пятнышек с совершенно ровным краем, и все эти ровные линии были в месте схождения дельфина с поверхностью саркофага.

Вывод напрашивался сам собой: фигурка была тщательно подогнана к крышке, но не составляла с ней единого целого.

— Камня холодного можешь коснуться своею ты дланью единожды, точно как шерсти!.. – еле слышно пробормотал Грай и положил правую ладонь на дельфина. Он не услышал, лишь по заметавшимся теням понял, что к нему придвинулись стражники. Старик тоже подошел к саркофагу. — Путь же к богатству откроется только тому, кто исправит ошибку всё той же рукою!..

И надавил на фигурку, пытаясь ее повернуть.

Дельфин не сдвинулся с места.

— Не убирай руку, — скомандовал старик твердо и властно. – Отдохни, соберись с силами. И попробуй еще раз.

Поводырь расслабился.

— Самые умные из тех, кто сюда приходил при мне, в последние двадцать два года, пользовались лампой, — продолжил старик. Боковым зрением Грай уловил движение одного из братьев: тот взялся за рукоять кинжала и начал его потихоньку вытаскивать.

Но старик мягко положил положил ладонь на навершие рукояти и задвинул клинок назад в ножны. Сердце мальчика снова заколотилось с бешеной скоростью: он вдруг понял, что из этого каземата у него путь один – вниз. Это в лучшем случае. Если откроет проход – спустится в катакомбы. Раз уж его не зарезали сейчас. Если нет – его точно закопают под кучей мусора в дальнем углу подвала.

— Все они думали, что колебание огонька укажет им путь. Но, — захихикал он, — в этом саркофаге щелей нет. Эх, если бы не угроза Афродиты, — разговорился старик.

— Какая угроза?

— Нам, посвященным, запрещено касаться священной двери. А тебе, игроку, пусть всего только раз, но можно. – Голос старика стал зловещим. — Так что дави на камень как следует. Для себя ведь стараешься…

Грай сосредоточился.

— Я довольно много знаю о всяческих устройствах. Когда-то я немало времени проводил с добрыми людьми, всё знающими о замках, ключах и запорах…

— С ворами, — хмыкнул один из стражников.

— Ну-ну, — заинтересовался старик. – И что?

— Полагаю, в эту плиту встроен обычный – в Долине Царей их множество — противовесный подъемный механизм.

Мальчик умолк. После тягостной паузы в его затылок ткнулся палец старика:

— Вот сейчас сразу стало гораздо понятнее… Что за механизм такой? – проворчал он недовольным тоном.

Грай подумал, что вряд ли эти служители храма перережут ему горло, пока он им интересен.

— Думаю, к этой плите снизу прикреплен очень тяжелый груз. Обычно это гранит или базальт. Но когда есть необходимость, вместо камня устанавливают слиток железа или свинца, тогда объем подъемного груза можно уменьшить раза в три.

Делая вид, что утирает испарину со лба, поводырь оглянулся. Но лишь убедился в том, что путь к лестнице надежно перекрыт вторым стражником.

— Если этот груз не уравновесить, то плита будет в открытом положении. Поэтому под этим дельфином, полагаю, расположена полость, наполненная песком. Благодаря ему плита плотно прилегает к основанию.

Грай поставил свой светильник на пол, рядом с ним нащупал камень подходящего размера. Так. Этому, за спиной, плеснуть в лицо маслом из лампады… Старику заехать камнем… И…

Его охватило жаром и слабостью и поводырь понял, что никаких «и» не будет. Нужно настоящее оружие, а где его взять?

— Прилегает так плотно, что поднять ее, не сломав, невозможно.

— А если всё таки поднять? – заинтересовался один из братьев.

— Случится что-то плохое. Или с тобой, — поводырь посмотрел вверх, на своды каземата, — или с проходом под саркофагом.

Посмотрел на стражника и решил пояснить:

— На нас грохнется потолок или сложатся стены. Или проход забьет песок…

— Ломать не будем, — заявил старик, строго посмотрев на братьев. – Не для того больше двадцати лет ждали… Ладно. Так что там с песком?

— Если дельфина повернуть – где-то там внизу откроется отверстие, песок начнет высыпаться и через некоторое время плита поднимется. Если только…

Затаившие дух стражники загомонили:

— Что только?.. Давай рассказывай!.. Не тяни!..

— Здесь довольно сыро, — поежившись, продолжил Грай. – Если этим входом давно не пользовались, то песок наверняка слежался и не сможет высыпаться.

Толстяки посмотрели на старика. Тот пожал плечами:

— Не меньше семидесяти лет никому не удавалось поднять эту плиту.

— Из-за той же сырости, — монотонно бормотал мальчик, — мог проржаветь поворотный стержень и тогда этот вход не откроется никогда.

Он вспомнил, что нож остался в котомке, и чуть не заплакал от досады.

— Но этого я боюсь меньше всего: в прежние времена люди были гораздо предусмотрительнее и, скорее всего, механизм изготовлен из меди или латуни.

Старик услышал звучащий в его голосе страх.

— И чего ты боишься больше всего?

Грай устало огляделся.

— Посмотрите на эти стены. Разве стали бы разумные люди, не пожалевшие усилий на саркофаг из порфира, строить этот каземат из хрупкого известняка и обоженной глины?

Он вздохнул:

— Если этот более новый саркофаг когда-то, — он посмотрел на старика, — лет семьдесят тому назад установили на старую коробку из известняка, просто заменив крышку на более тяжелую… если не проверили работу механизма… то ничего не получится. Еще лет семьсот.

— Что же, есть только один способ это проверить, — сказал один из стражников.

Не отрывая пальцев от дельфина, мальчик встал на колени, склонил голову и представил свою ладонь мельничным камнем, что труднее всего сдвинуть с места, а уж потом-то всё пойдет само собой.

Он сосредоточился, несколько раз глубоко вдохнул. Рука его – мощный дубовый шест, а сам он – молодой и сильный мул, знающий, что хозяин не простит ему поражения. И он обязательно справится!

Грай напряг руку и постарался передать в нее всю силу плеч и шеи, спины и живота. И начал постепенно увеличивать давление на дельфина. Тот не шевелился.

Еще одно усилие!.. Он должен сдвинуть этот камень, иначе его накажет не плеть, а лезвие кинжала. Еще!..

Поводырь, боясь лишающего сил смятения, отгонял от себя паническую мысль, что нашептывал ему здравый смысл – этот механизм устанавливали и его испытывали мужчины, наверняка превосходящие его силой и статью, и ему ни за что не оживить этого дельфина.

Он сам стал камнем и теперь боялся треснуть от напряжения, ставшего нестерпимым. Сведенная судорогой рука перестала чувствовать боль и какая-то влага делала дельфина теплым и скользким.

«Ты должен упасть назад в море, — мысленно уговаривал его поводырь. – Никто не выпрыгивает из воды боком!»

И в миг, когда он решил, что ничего не получится, фигурка на барельефе медленно сдвинулась с места. Радость добавила сил. Грай прокрутил дельфина на пол оборота и бессильно откинулся на покрывающий пол мусор.

Сердце стало успокаиваться. Мальчик поднес к глазам правую руку: из-под ногтей сочилась кровь.

Толстяки во все глаза смотрели на саркофаг, тыча пальцами в повернутого окровавленного дельфина и еле слышно что-то бормотали друг другу. Старик встал на колени, приказал братьям замолчать и прижался ухом к порфиру. Поводырь заметил, что он старательно держит руки подальше от надгробия.

Спустя некоторое время, что показалось всем бесконечностью, что делили на отрезки только звуки падающих где-то в темноте капель, пожилой охранник повернулся к нему изумленным лицом и прошептал:

— Песок… Я слышу, как он сыпется…

Комментарии