Поводырь (20)

Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05) | (06) | (07) | (08) | (09)
(10) | (11) | (12) | (13) | (14) | (15) | (16) | (17) | (18)
(19) | (20) | (21) | (22) | (23) | (24) | (25) | (26) | (27)

Стр. 14. Чем ближе к вершине горы, сказано Аристархом из Цезареи, тем страшнее камнепады.

Совершенно иначе вошел в анналы Аристарх из Цезареи, военачальник Юбы Первого, царя Нумидии. Придворными ласково именуемый Юб.

Он был тот еще псих, этот царек.

Завзятый пироман в зрелые годы, Юба еще в детстве переболел энцефалитом, следствием чего стал нервный тик, до икоты пугавший его окружение. А уж когда он, дергая левой половиной лица, брался за факел – за ворота царского дворца каким-то чудом выползали даже параличные!

Этот царь, Юба Первый, по мнению дворцовых лекарей — которые, впрочем, это свое мнение держали при себе — страдал наследственным, от матери доставшимся умопомешательством. Хотя правильнее было бы заключить, что если кто и страдал, то окружавшая его челядь – сам Юба этим своим сумасшествием искренне наслаждался. Таких пар – Юб… его мать — и поныне на верхних этажах власти в избытке.

Аристарх из Цезареи на фоне прочих царедворцев выделялся исключительным здравомыслием, хотя умело это скрывал: Юба, достойный представитель своего сословия, с нескрываемым подозрением относился ко всем, кто был умнее его величества, то есть практически ко всем.

Начинавший простым стражником Аристарх, вдоволь насмотревшись дворцовых нравов, писал отцу, случайным образом близко к тексту источника цитируя Публия Тита Клавдия:

«С одной стороны, невежда не сделает при дворе карьеры, но с другой — напыщенный любомудр неизбежно лишится здесь головы. Дорогу к сияющим вершинам осилит во дворце лишь притворяющийся пустым дуплом умник…»

Особую роль, обеспечившую ему место в учебниках истории для третьего класса младших средних школ современного Туниса, старший начальник обоза Аристарх сыграл во время последней войны Нумидии с римлянами.

По скромности натуры Аристарх держался подальше от полей сражений и поближе к царю. Создавшаяся как раз в это время между ними атмосфера эфемерной близости и доверия, что регулярно приключается с разными царедворцами перед опалой и казнью, привела к тому, что именно Аристарх заслужил честь руководить сооружением из Замы, столицы Нумидии, жертвенного костра. На случай поражения в войне, для царя, его жен и многочисленных чад. Детишек, разумеется, жаль до слез, якобы сказал он, но если общественно-политическая ситуация сложится соответствующим образом, то ничего не поделаешь — и сопливых младенцев спалим за милую душу.

Костер мог понадобиться нумидийцам и в случае победы, но тогда поджарили бы пленных римлян. Для хороших людей, как говорится, ничего не жалко. Вот только жители Замы оставались в полном неведении относительно всех этих планов.

Но не стоит их за это презирать нам — тем, кто платит налоги, чтобы крохотная кучка слабоумных политиков, потакая совсем уж безмозглым генералам, вместе с ними планировала чудовищные войны, в которых будут погибать не они и не их дети. Хотя многие из тех государственных деятелей, о ком речь в этом абзаце, тут же задали бы, недоуменно подняв брови, встречный вопрос: «Какие такие дети?»

Аристарх горячо взялся за порученное ему дело и вскоре все улицы и площади столицы были выше крыш завалены дровами и валежником, свозимым со всей округи — так в скором времени оказались вырублены все окрестные леса, а их и без того очень мало в Северной Африке.

В соседних с Замой городках и деревнях были разобраны все деревянные строения и отобраны у баб их прялки, корыта и люльки.

В окрестных портах пошли на слом лодки и корабли, рыбакам не оставили ни одного весла. Серьезность ситуации косвенно характеризует и то, что аж одиннадцать столяров и плотников в окрестностях Замы, лишившись необходимого им для работы сырья, добровольно ушли из жизни.

В самой Заме запрещено было раздувать огонь в очагах, даже в храмах погасили жертвенники. И на все углы города были поставлены стражники, следящие за тем, чтобы строжайшим образом соблюдались правила противопожарной безопасности, ведь праздничные гулянья вокруг пылающего города не должны были начаться из-за какой-нибудь случайной искры.

Жители обреченной на сожжение Замы продирались сквозь залежи сохнущих дров и хвороста с испуганными, но задумчивыми лицами и Аристарх не без оснований предположил, что они могли что-то заподозрить. На чем-то он явно спалился, решил Аристарх, поэтому удвоил усилия. Под топор пошли даже оливковые рощи и все сады на тридцать миль окрест.

Однако вместо награды за столь похвальное усердие Аристарх получил тревожную весть от одного из своих шпионов при дворе, в то время кочевавшему вместе с армией. Вернее, тот сообщил ему два известия.

Плохая новость состояла в том, что нумидийская армия римлянами разбита и отступает, хоть и организованно, но с разной скоростью и во все стороны одновременно. Ужасная же в том, что по мнению Юбы все его приближенные должны будут вместе с ним войти в огонь: царь решил, что когда война окажется проиграна, то каждый знатный нумидиец должен будет добровольно выбрать совместную с любимым царем смерть.

Примечание на полях: история нас учит тому, что у всех тиранов весьма извращенное представление о добровольности.

Военачальник ощутил некую горечь — он вовсе не считал себя каким-то там каждым. Более того, Аристарха такое отношение царя сильно обидело: о столь важном событии, как совместная гибель в огне гигантского костра размером в город, Юба мог бы сказать ему и лично.

Смерти Аристарх не боялся, просто обиделся. Так, самую малость. Потому что бесстрашный был человек, хотя и болезненно чувствительный. И по кратком размышлении Аристарх приказал наглухо закрыть перед царем городские ворота.

Юбу, когда, образно говоря, подошло его время ударить кремнем по кресалу, просто не впустили в Заму. Аристарх с надвратной башни смотрел на царя, застывшего перед крепостной стеной, а тот с некоторой оторопью читал и перечитывал надпись над воротами, накануне размещенную там горожанами и на несколько дней ставшую девизом города: «Юба всемогущий! Здесь люди живут. Зажигай в другом месте!»

Царь Юба, дергая лицом, удалился в одно из своих поместий, где вроде бы и довел задуманное до конца, то бишь сжег себя вместе с семьей. Так, во всяком случае, утверждает ряд вполне достоверных источников. А Зама занялась огнем через неделю. От случайной искры. Город сгорел дотла, но что отрадно – виновник катастрофы, решивший заострить на отцовском точильном камне свой ножичек мальчонка, в результате чего и вылетела из-под лезвия роковая искра, был выявлен и примерно наказан.

Нумидия же стала римской провинцией. Не сама, разумеется, самой ей это и в голову бы не пришло: это римляне ее присоединили к империи, хотя и себе, вероятно, не смогли бы внятно объяснить, зачем. Возможно, из принципа. Это многое объяснило бы. Всякий раз, когда какое-то очередное безобразие обосновывается принципами, сразу становится понятно, что никаких разумных причин происходящему нет.

Хотя Аристарх над этим не задумывался: просто присягнул римскому кесарю и приготовился дальше нести службу – преданно и честно, как всегда.

Однако первого наместника Нумидии, почтеннейшего Гая Саллюстия Криспа до предела выбесило то, что дрова и для его очага, и для его легиона приходится доставлять аж с Сардинии и из Мавретании, ее будущей Цезарейской части. Он сразу нашел крайнего и отправил Аристарха в изгнание, в Лузитанию. Само собой — навсегда.

«Тут и пара недель покажется вечностью», — решил тот, оглядевшись. И немедленно из ссылки сбежал, переехав в Италию. Там он сбрил бороду, перекрасил волосы и сменил имя, став Орестом Критским.

Прикупив домик в восточном предместье Рима, Орест занялся бизнесом, стараясь применить полученные при царском дворе Юбы Первого навыки: практиковал вымогательство в среде мигрантов из Африки, довольно успешно фальсифицировал элитные вина и подделывал дорогие восточные духи. Еще содержал целую команду лжесвидетелей и крышевал десятка два лупанариев.

Также он, как многие преступники до и после него, оказывал покровительство представителям творческой элиты, среди которых был, например, Игнатий Новум. Можно лишь поражаться тому, как ценят иные творцы культурных ценностей общение со всякого рода уголовным сбродом. Возможно, причина тому в небрежении, что испытывали хулиганы пролетарских кварталов Рима к ботанам античности, умевшим тренькать на детских кифарочках, но не имевшим никакого авторитета в дворовых кампаниях.

Самозванный Орест много рассказывал Новуму о походе войск Цезаря в Нумидию, и Игнатий написал комедию из дикой африканской жизни «Огненный Юба-варвар», которую посвятил Оресту Критскому. Она, к глубочайшему сожалению знатоков античной литературы, не сохранилась, но во множестве источников конца первого века до нашей эры о ней отзываются как о самой смешной пьесе своего времени. Чего стоит одна только сцена, в которой царь Юба, облившись маслом из светильника, сам себя поджигает, читая при этом монолог с описанием боевых действий его войск против римлян. Уморительнейшее зрелище! Жаль только, что ни один актер не смог сыграть эту роль более одного раза – тому препятствовали ожоги, полученные каждым из них на премьере.

Со временем у Аристарха появились политические амбиции. Но он не смог выбрать сторону Помпея или Октавиана в их войне, не захотел идти в поход на Албанию с Крассом или с Антонием на Мидию.

«Да что им всем неймется? — возмущался он. – В этой стране вообще есть мирные люди, желающие просто радоваться жизни?»

И, решив погодить с политикой, Аристарх в очередной раз расширил сеть своих публичных домов.

Бизнес развивался и со временем Аристарх даже встал во главе организованной преступной группировки. Очень преступной, но, увы, довольно плохо организованной, раз уж он был схвачен горожанами и сдан властям.

Торговки пирогами с требухой на рынке поговаривали, что сознательных граждан возглавлял другой гастарбайтер из Нумидии, весь в пятнах от заживших ожогов на руках и лице, с постоянно дергающимися левым глазом и щекой.

В тридцать седьмом году до нашей эры Аристарха из Цезареи по приговору римского суда сожгли на малом огне. Столь малом, что лучше подошел бы глагол «поджарить», а не «сжечь». От судьбы не уйдешь.

Стр. 15. Как говаривал мудрый Мильтиад, всякий умный и осторожный человек найдет свою выгоду даже в полосе прибоя, просто дождавшись ее превращения в полосу отката.

Мильтиад, сын Крузона, внук Лепидия, правнук Экситора и праправнук Сиэста, был видный римский откупщик, скромной внешности и с таким маленьким носом, что хотелось к нему притронуться, дабы убедиться в его существовании.

Прославился Мильтиад тем, что в середине второго века уплатил четверной против взысканной суммы штраф за незаконное, с применением насилия проведенное взыскание налогов и пошлин в северных провинциях империи, однако не то что не разорился, а даже не обеднел хоть сколько-нибудь заметно. Одно слово – самородок. Финансовый гений. Чего не скажешь о тех горемыках, кого он много лет насухо выдаивал.

Следует, видимо, пояснить, что налогов в том году, когда лишенные чести и совести недоброжелатели Мильтиада натравили на него сенат, он собрал почти сорок три миллиона денариев, а последовавший штраф составил сто семьдесят миллионов с лишком, но Мильтиад, тем не менее, остался одним из самых богатых граждан Рима.

Мильтиаду приходилось работать в сложнейших погодных и природных условиях. Оседлые готы, ютуги, бургунды, вандалы и прочие налогоплательщики почему-то считали засыпанные метровыми сугробами чащобы идеальным укрытием от мытарей. И когда до них таки добирались сборщики налогов, всегда в сопровождении отряда голодных легионеров, аборигены реагировали крайне недружелюбно. По глазам было видно, что каждый из них вспоминает, куда спрятал свои меч и шлем. Однако педантичных в денежных делах римлян такие мелочи не останавливали: у них и своих мечей хватало.

Римские власти с глубоким интересом провели расследование по делу Мильтиада и составили перечень незаконно взысканных им налогов. Благодаря этому известно, что он предвосхитил множество современных способов изъятия денег у населения. Именно с его легкой руки грабеж, популярная разновидность преступной деятельности, приобрел респектабельность и лоск, свойственные всякой налоговой системе.

Так, в частности, Мильтиад взимал каждый шестой денарий со стоимости любого продаваемого в северных провинциях товара. Этот так называемый «сбор пивной пены» трансформировался со временем в налог с оборота.

Подобие современного подоходного налога Мильтиад называл pro. Он взимался со всякого землевладельца, который не мог доказать, что его годовой доход превышает двадцать четыре ауреуса в год — в таком случае он от этого сбора освобождался. Таким образом Мильтиад решал сразу две проблемы: кто победнее — платили pro, остальные же от него освобождались, тут же попадая под обложение другими налогами, совокупно именуемыми contra. Это в теории.

На практике же после успешного внедрения pro Мильтиад много лет со всем тщанием разрабатывал contra: он понимал, что и сам в будущем попадет под эти налоги. Надо было предусмотреть лазейки, благодаря которым оплаты налогов можно было бы избежать, но примитивный социально-экономический уклад общества, еще не знавшего офшорных зон, делал эту задачу немыслимо сложной. Мильтиад, во всяком случае, ее решить не смог.

Хотя сама постановка вопроса – сделать налогообложение неминуемым для беднейших слоев населения, параллельно создав для богатых систему уловок, позволяющих от тех же налогов уходить, злободневна по сию пору: сделано в этом направлении немало, но до идеала еще далеко.

Современный налог на бездетность при Мильтиаде, когда единственным действенным способом предотвратить беременность было прерванное соитие, назывался «податью на ловкость». Земельный же, транспортный и экологический налоги появились в более поздние времена как разновидности мильтиадова «налога на всё».

Постепенно Мильтиад стал королем вторичного рынка недвижимости, ведя широкую торговлю домами, изъятыми в счет погашения недоимок по налоговым платежам. Причем продавал их чаще всего в долг, небогатым людям, а долговыми обязательствами покупателей этой недвижимости, так называемыми ценными папирусами Реции, вовсю рассчитывался со своими деловыми партнерами.

Большинство из них, правда, разорилось после эпидемии чумы в Италии и не очень удачной войны в Парфии. Хотя чума и война здесь упомянуты лишь потому, что эти события привели к восстанию маркомадов, квадов и гермундуров на другом конце империи. К беспощадному бунту, в самом начале которого купившие у Мильтиада жилье бедняки вполне ожидаемо разбежались на все четыре стороны.

Но безнравственно даже упрекать их за это: кто из нас не разбежался бы, прослышав о приближении гермундуров? Далекие потомки которых, кстати, по сию пору проживают в Тюрингии. Вот съездите смеху ради в Нордхаузен, Мюльхаузен или Зондерсхаузен и сколько-нибудь времени поживите с ними…

Как это — «чего я там не видал»? Не надо стесняться своего страха – никто из нас не сохранил бы ни грана хладнокровия рядом даже с самым смирным гермундуром. Это такая европейская традиция. В последней трети девятнадцатого и первой половине двадцатого века всех соседей Германии трясло от одной мысли, что они где-то рядом, эти гермундуры, где-то совсем близко.

В общем, бедняки бросили свои дома без присмотра, и эту-то недвижимость восставшие и спалили. Дотла. Заодно обратились в прах и ценные папирусы Мильтиада. До страхования жилья он, к сожалению, не додумался.

Лишь одно его гениальное прозрение не нашло пока повсеместного применения — так называемый «апрельский налог на налоги». Хотя современные налоговые декларации, несомненно, являются верным шагом в указанном Мильтиадом направлении.

В последний раз серьезные люди вспомнили Мильтиада в «черный понедельник», 28 ноября 1929 года. Именно в тот день портрет величайшего финансиста античности по предложению Джона Пирпонта Моргана младшего едва не попал на печать Федеральной резервной системы США.

Произойди это — и Мильтиад стал бы одним из знаменитейших деятелей мировой истории, поскольку красовался бы на каждой находящейся в обороте северо-американской банкноте. Оказался бы в строю тех, чьими усилиями страна почти полностью избавилась от бизонов и индейцев, но в избытке обеспечила себя черной слоновой костью.

Однако Пол Варбург, за пару минут до этого проигравший раздачу с фулл-хаусом на руках – жуткое невезение! трудно даже представить себе что-либо более ужасное! — и по этой причине пребывавший в скверном настроении, сварливо оспорил эту идею:

«Вот еще! Не для того же я ФРС придумывал и проталкивал, чтоб какой-то затхлый итальяшка пялился на меня с каждого долбаного серебрянного сертификата!..»

Методично складывавший разноцветные фишки в аккуратные столбики Джон Рокфеллер, только что выигравший у Варбурга какую-то мелочь, то ли Венесуэлу, то ли Колумбию, одобрительно кивнул, и Мильтиад, сын Крузона, внук Лепидия, правнук Экситора и праправнук Сиэста, так и остался в безвестности (см. также: Кейнси Дж. Уроки Великой депрессии. М.; 2008, стр. 104).

Стр. 21. …вслед за Витусом Унуманибусом полагал, что именно по самозабвенной любви к деньгам можно всегда безошибочно судить о способности человека иметь высокие чувства.

В былые времена, в начале первого века, Витус Унуманибус был хорошо известен как самый оборотистый скупщик краденого из города Одесс.

Происходил он из Колхиды, где уже в молодые годы подавал большие надежды как вор, но поскольку ни с кем не хотел делиться – был с родины изгнан. Ворюга может обогатиться и со временем стать респектабельным членом общества только вместе с тем городовым, который его ловит — менту тоже любо стать и богатым, и уважаемым. Естественному ходу вещей противиться глупо — так было, есть и будет всегда. Коррупцию еще никто не отменял: попытки ее искоренить делались миллионы раз, но лишь единицы из них можно счесть удачными.

Каждому сословию присущ свой здравый смысл и каста воров в этом смысле не исключение: ее выживание обеспечивает не только ловкость рук, но и умение принять меры к тому, чтобы стать невидимой для властей. Витус же оказался не в меру скуп для того, чтобы считаться умным в Колхиде. Но, покинув родину, сумел-таки развернуться в более отсталом Одессе.

Унуманибус, интриган и отъявленный жулик, был как многие криминальные авторитеты до и после него отчасти эстет и покровитель искусств. Обожал, например, греческое хоровое пение; хотя как появилась у него эта любовь к классической трагедии, где мужчины в масках то и дело начинают блеять странными голосами – это его подельники в разговорах промеж собой могли объяснить только портретным сходством Витуса с обычным таким греческим сатиром. Короче говоря, досталась ему от родителей самая что ни на есть козлиная морда.

Витус оставил по себе память как о легендарном мошеннике. Он «принимал» награбленное по всей Нижней Мезии, не гнушаясь даже линялой и сильно поношенной одежды, скупаемой на вес. Затем это барахло переправлял в Колхиду, а на обратный путь оба его корабля загружались балластом, брусками тамошнего самшита. Обычное дело по тем временам.

Но однажды Витус додумался продавать эти дрова как особо ценные оккультные предметы, ложно утверждая при этом, что торгует говорящим додонским дубом.

Следует пояснить, что… Хотя зачем лишние слова? Каждому ведь известно предание о том, как сама Афина Паллада вколотила в корму «Арго» досочку из священного дуба, что вырос в роще додонского оракула — после чего весь мол корабль получил дар пророчества; хотя нет даже приблизительного знания о том, каким, собственно, местом он вещал. Обрезки же, эти самые бруски самшита якобы остались, по уверению Витуса, после ремонта легендарного «Арго», имевшего место за полторы тысячи лет до того.

Многие, что характерно для времени, когда масс-медиа еще не пришли на смену болтливым растениям, ему верили. Попади эти многие в наше время – верили бы газетам, то есть рассуждающей обо всем на свете целлюлозе, что на все сто схоже с ситуацией, сложившейся при Унуманибусе в славном городе Одесс.

По словам очевидца, «перед началом торгов Витус встал на колени и благоговейно опустил на брус голову и обе руки. Затем он приложил ухо к дереву и выждал некоторое время, подрагивая и дергаясь в корчах. При этом Унуманибус лопотал странное на певучем гортанном языке; эти слова, всякие там «гамарджоба» и «сикварули» даже без музыкального сопровождения звучали как песня.

Затем он начал заунывно вещать странное от имени Ясона и прочих аргонавтов, страшно при этом вращая глазами. В основном Унуманибус предсказывал погоду, цены на соль и мед, исход текущей войны и победителей ближайших гонок на колесницах. Такоже и виды на урожай пшеницы. Затем, обессиленный, недвижно замирал. После этого, истинно вам говорю, самшит раскупили по цене, сравнимой со стоимостью Золотого руна. Впав в восторг неясной мне природы, я и сам зачем-то прикупил самшитовую дощечку…»

Однажды это представление наблюдал наместник Нижней Мезии, Гай Септимий. И ему не понравилось то, что он увидел. Право дурить и обдирать налогоплательщиков есть святая и неотъемлемая привилегия властей, а не каких-то несистемных аферистов. Супротив этого следовало немедленно принять самые решительные меры.

Поразмыслив, наместник на глазах толпы одесских зевак нагнулся к грубо обтесанному самшитовому брусу и тихонько шепнул слова «левая рука». Затем подозвал ликтора и сказал ему нечто.

Ликтор был до службы молотобоец, происхождением из хаттов, причем крайне низкого рода и самой грубой внешности: он даже более походил на бревно, нежели лежащий перед ним обрубок самшита. Но этот мужлан обладал в полной мере своеобразным чувством юмора, более чем что-либо иное роднившим его с природными римлянами. Посему, обнажив меч, он со всей доступной ему приятностию в лице объявил, что Витусу надлежит, опустившись на колени, возложить на брус обе руки и голову и спросить у досточтимого генацвале самшита, что из этого приказал Септимий отрубить.

«А в том, что почтенный наместник тоже поговорил с этой деревяшкой, — показав кривые зубы, ухмыльнулся ликтор, — даже не сомневайся. Благородный Септимий, — продолжил он, обтирая клинок сразу позеленившим его пучком свежей травы, — надеется, что этот самшит имел возможность изучить латынь там, где он произрастал — в Колхиде. Ибо наместник тамошних наречий не знает. Поэтому с деревом он переговорил на певучем языке своего друга Овидия, о чем заранее предупреждает…»

Но наместник по своему мягкосердию, сказал ликтор затем главное, дозволяет Витусу убрать с бревна что-то одно, левую или правую руку или голову. А что надо убрать — пусть это подскажет ему «говорящий дуб». Если болтливая эта деревяшка, только вчера прибывшая из Колхиды, уже знает всё о ходе боевых действий в Верхней Паннонии, то пересказать Витусу слова достославного Гая Септимия для нее самое что ни на есть плевое дело. Он же, ликтор, нанесет удар по месту, известному лишь наместнику, бревну и ему. С этими словами ликтор с мечом наготове встал над павшим ниц Витусом.

Унуманибус был труслив как все низкие, алчные и жестокие люди. Раздумывал он долго и тягостно. В толпе, его окружающей, уже начались смешки и зазвучали издевки. Решившись, Витус снял с бруса голову и тут же стал Унуманибусом, то есть Одноруким. Его выслали на населенный лишь козами да чайками островок, где несколько лет мучали его фантомные боли в левой, отрубленной руке.

Наместник же со временем пересмотрел свои взгляды на маркетинг колхидского самшита и тот вновь поступил в продажу в качестве говорящего додонского дуба. Дело-то прибыльное.

«Если это быдло желает разговаривать с деревом, то так тому и быть. А потом пусть садятся в тень рядом со своими ослами, — якобы сказал по этому поводу Гай Септимий. И ухмыльнулся:

— С самшитом я на эту тему уже переговорил. Он не против. Что-то скучно ему стало в последнее время…»

Витус Унуманибус провел в ссылке около четырех лет, пока не накрыл островок ужасной силы шторм. Унуманибуса, судя по всему, смыло волной в море, хотя некоторые впоследствии утверждали, что видели похожего на него человека далеко на западе империи, где-то в Иберии.

Стр. 24. Оттого-то, полагал Тит Селевк Корнелий, и следует наставлять чернь письму и чтению, дабы неповадно ей было лишний раз бунтовать.

Всякому случается терпеть неудачи, однако хуже всего то, что иногда несчастья подкрадываются незаметно и вцепляются в твой загривок неожиданно, когда ничто, казалось бы, не предвещало беды. И ярчайшим примером тому служит история уроженца Корсики, достославного Тита Селевка Корнелия, докучнейшего блюстителя порядка из Алалии. И примером, и уроком для тех, кто не утратил умения учиться на чужих ошибках.

Некоторое время, лет около тридцати, служил Корнелий мелким чиновником в Британии. Жизнью в этом суровом краю проникся он настолько, что когда его одногодки стали седеть – его темно-русые кудерьки начали менять свой цвет на рыжий.

Из Лондониума привез Селевк на продажу множество рыжеволосых рабов и своего авторства трактат под названием «Об обучении юношества», наполненный рассуждениями о крайней необходимости наказывать розгами нерадивых учеников, а денежными штрафами их родителей – когда иными способами не достигается должная успеваемость.

Ни себе ни людям: сам он не получал от этих взысканий ни асса, то есть являл собой худший вид идиота – восторженного мечтателя с полномочиями.

У Тита Селевка Корнелия было великое множество подобных прогрессивных идей, сверх всякой меры дурацких, так что нечего удивляться тому, что в самом скором времени был он, несмотря на возраст, зачислен в государственные служащие.

Госслужба тем и хороша, что протягивает руку помощи и ведет к вершинам карьеры любую посредственность, лишь бы это убожество фонтаном извергало новые, хотя вовсе не обязательно разумные идеи.

Получив должность инспектора, Корнелий принялся неистово насаждать свои передовые взгляды в учебных заведениях всех тридцати трех обнесенных стенами городов Корсики, в чем немало преуспел, хотя был уже довольно пожилым, к тому же страдающим от застарелого геморроя мужчиной. Воистину — возраст глупости не помеха.

Особое внимание Селевк уделял изучению иберийского языка, считая его залогом местного патриотизма. На острове, где абсолютное большинство населения уже пару сотен лет говорило на народной латыни, он проводил регулярные языковые проверки, по итогам которых многие удручались, несли прямые убытки и даже теряли поместья.

У Селевка было только одно слабое место, заради упрочения которого он, перевалив за шестьдесят, женился на девочке четырнадцати лет. Однако же слабое место таковым и осталось, а молодая принялась мстить супругу за утраченные иллюзии. Делать это она могла только одним способом, зато несчетное количество раз.

Поликсена, так звали эту достойную женщину. Ни умом, ни красотой она не блистала, но отличалась особым умением находить друзей: махни она даже посреди мертвой пустыни подолом – и из сбежавшихся невесть откуда мужчин можно было бы составить пожарную команду небольшого городка.

Косвенно подтвердила это и надпись на стене общественного туалета, обнаруженная в конце девятнадцатого века в развалинах небольшого городка на западном побережье Корсики, в ходе проведенных там археологических раскопок:

«Спасибо Селевку за неудовлетворенную Поликсену от всех холостяков Алалии. Живи долго, наш щедродушный товарищ».

Неизвестно, кто обеспечивал Селевку возможность этим заниматься, но почти десять лет был он главным раздражителем на некогда безмятежном острове, где плодил без счета доносчиков и творил всяческое иное бесчестие. И всё ему удавалось. Кроме одного: он не сумел вовремя испустить дух. Вследствие чего, когда настал срок, по коллективному навету был Тит Селевк Корнелий заключен под стражу. Затем посажен в яму, к которой, просто на него поглазеть, местные приходили целыми деревнями. Сторожа, за небольшую мзду выгонявшие Селевка своими ланцеями, легкими копьями, на середину ямы, где его было бы лучше видно посетителям, занимались этим целыми днями и заработали таким образом небольшое состояние.

И в преклонном уже возрасте Тита Селевка Корнелия судили по ложному обвинению, причем и судья, и доносчики, и ложно свидетельствующие, все они по невероятному совпадению были или из тех, кому он преподавал, или из их отчичей и дедичей, которых он нещадно штрафовал.

Суровый приговор был вполне предсказуем, интрига была лишь в форме наказания. Но Селевк сам подсказал, к какой казни его приговорить, отчаянно взвизгнув в самом конце процесса:

«Свиньи, так вот какова ваша благодарность за всё, что я для вас сделал?»

Именно это напомнило судье один не самый добрый иберийский обычай.

Селевк, надобно заметить, очень любил порассуждать на тему важности сохранения простоты нравов и патриархальности. Он был традиционалистом в самом худшем значении этого слова. Что, собственно, частично объясняет дальнейшее: по приговору суда Тит Селевк Корнелий был заживо скормлен корсиканским лесным кабанам, поскольку судье показалось весьма патриотичным восстановить это древнее, давно не применяемое наказание. Также порадовало всех знание, что Селевка сгложут свиньи именно местного эндемичного вида (см. также: Фьори М.-А. Лучшие рецепты средиземноморской кухни: мясные блюда на любой вкус. Ек.; 1996, стр. 48).

Казнь была совмещена с праздником урожая. В означенный день Селевка поставили посреди арены местного цирка и спустили на него дюжину черных как сажа кабанов.

Для сохранения интриги ноги диких свиней связали путами, а бывшему языковому инспектору сунули в руки широкий тупой кинжал, коим сторожа рубили хворост холодными корсиканскими ночами. Это не уравняло шансы, ведь мало какие животные умны более свиней, и люди, увы, не являются исключением из этого правила. И кабаны немедленно доказали свою сообразительность, компенсировав потерю подвижности стадным инстинктом. Впрочем, исход этого противостояния был всем ясен заранее, что явствует хотя бы из того, что местным букмекерам не удалось принять ни одной ставки на Селевка.

Почти тридцать шесть часов сбившиеся в плотную группу злобно рычащие голодные свиньи, прихрамывая, ходили следом за Селевком, не подпуская его к корыту с водой в южной части арены. Сами же они опустошили эту бадью не менее трех раз.

Еще они от рассвета до заката вытесняли Селевка на солнце, не пуская его хоть сколько-нибудь побыть в тени. А ночью не давали спать, хотя сами по очереди вздремнули. Не случайно же еще при фараоне Хуфу некий аноним нацарапал на стене храма Великого Атона: «И шесть дюжин кантаров сожранной им свинины не сделают носителя сандалий, служащего при дворе смотрителем амбаров или инспектором дамб и каналов умнее одной-единственной свиньи, почуявшей приближение мясника». Тысячи лет это продолжается — и не изменится, похоже, никогда это мнение налогоплательщиков о власть предержащих.

Утром второго дня Корнелий обронил кинжал: ему не хватило ума привязать его к руке — так же, как до этого не хватило мужества рубануть им по яремной вене на своей шее. Кабаны же еще раз подтвердили свою сообразительность, тут же присыпав песком ржавеющий тесак.

На исходе второго дня инспектор упал без сил на землю, рычание наконец сменилось дружным чавканьем, и менее чем через час от Корнелия осталось только несколько тряпок да пятно крови на песке.

Всё это время трибуны цирка были переполнены безмятежно веселящейся публикой, провозглашавшей дифирамбы судьям и прочим служителям закона, до небес превознося мудрость префекта.

Иногда для достижения сугубой популярности всего-то и нужно, что скормить свиньям некоторое количество бюрократов. Образованные люди называют это люстрацией, но сути дела, целью которого является насыщение свиней человечиной, это красивое слово не меняет.

Казнь Селевка стала знаковым событием для всего острова. Во всех его тридцати трех городах и бесчисленных деревнях устроили по этому поводу поминальные пиры и раздачу мяса, а уж хлеб отпускали без меры и счета, проявив самую расточительную щедрость.

Комментарии