Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05) | (06) | (07) | (08) | (09)
(10) | (11) | (12) | (13) | (14) | (15) | (16) | (17) | (18)
(19) | (20) | (21) | (22) | (23) | (24) | (25) | (26) | (27)
Стр. 52. …Герасимах Лептисский утверждал, что в мирное время человек подобен осетру…
Герасимах Лептисский — это Герасимах из города Лептис-Магна. Иногда его путают с герасимахами из Нарбо-Марциуса, Миус-Гормуса или Августа-Раурикорума, но Герасимах из Лептис-Магна на самом деле не имеет с ними ничего общего, он сам по себе совершенно особенный Герасимах.
Рядовым легионером он участвовал в походе Траяна на Набатейское царство. Жестокий и алчный не более своих однополчан, Герасимах ничем не выделялся из толпы сослуживцев по Второму Неустрашимому легиону. Разве что чрезмерной хитростью, не слишком-то свойственной выходцам из семей городских ремесленников. Тогда ничто еще не предвещало его скорого духовного прозрения.
Отправленный в составе фуражирской команды за провиантом, Герасимах был в окрестностях Петры поднят на вилы местными селянами. Глядя на вылезшие из собственного живота перемазанные засохшим навозом и дымящейся кровью кованые зубья, молодой солдат пережил тогда первое явленное ему откровение: вдруг показалось ему, что рот его набит птичьим пухом и перьями.
Выжил он тогда каким-то чудом. Осмотрев раны, лекарь когорты решил, что дело безнадежно и решил зря не мучать парня медицинскими процедурами. «Положите этого бедолагу поближе к погребальной яме» — вот всё, что было сказать медицине по этому поводу. И дня три к этому раненому никто не подходил. Более чем вероятно, что именно по этой причине Герасимах и остался в живых.
Будучи уволен по ранению, Герасимах отправился на родину, но между Критом и Киренаикой корабль попал в шторм и потерпел крушение, а молодого инвалида выбросило на необитаемый остров. К счастью, на нем оказалось множество неглубоких пещер, каждая из которых кончалась небольшой заполненной дождевой водой лакуной.
За две недели на этом крохотном кусочке суши Герасимах съел кожаные детали своих доспехов, следующие полтора года он питался сырыми морскими ежами и разорял гнезда чаек, колонию которых обнаружил на одном из склонов острова.
Дурная эта пища привела в негодность его внутренности, одновременно придав очень мрачный, хотя и философский настрой мыслям. Как говорится – звезды сошлись.
Да и как могло быть иначе при подобном стечении обстоятельств? Страшно даже подумать, на какие высоты мизантропии поднялся бы, например, философ пессимизма Артур Шопенгауэр, кабы собственными кожаными подтяжками, даже не сваренными с картошкой, луком, брюквой и капустой, а также сырыми средиземноморскими чайками и морскими ежами кормили его.
Постепенно на уютном островке сложился свой уклад: ночью Герасимах медитировал на самую яркую звезду в созвездии Лебедя или ползал между птичьими гнездами, добывая яйца чаек и скручивая шеи их птенцам, днем же разъяренные чайки охотились на него, не давая носа высунуть из пещер, ставших для него убежищем. И вам не понять ужаса этой ситуации, если вас никогда не пыталась склевать птица с размахом крыльев в восемь ладоней и клювом, при желании пробивающим кожаную кирасу – причем уж чего-чего, а желания у этих чаек хватало.
Поскольку до недавнего времени у чаек на этом острове никаких врагов не было, гнезда их располагались прямо на его пологих склонах, на земле, обильно смешанной с птичьим пометом. Разъедающее действие этой смеси привело к тому, что тело Герасимаха покрылось язвами и каждый заход в соленую морскую воду, за ежами, превращался для него в пытку. В этих условиях откровения являлись Герасимаху одно за другим и он перерождался прямо на глазах. Размышляя, он часто мыслил о еде. Да что там – только о ней он и думал.
Там, на острове, Герасимах внезапно осознал, что люди могут и должны жить вечно. Только бесконечное время даст человеку возможность осмыслить кажущуюся бесконечной глубину ночного неба. И наоборот.
«И вот когда люди вырвутся из клетки, каковой является для них Земля, — соображал он, не отводя глаз от Денеба, — они тут же перестанут умирать…»
Оставалось понять, как смогут пропитаться эти сонмы бессмертных.
С острова Герасимаха сняли далматские купцы, причем до последнего момента он размышлял, а не остаться ли ему на этом клочке суши посреди водных просторов, где ничто не мешало ему предаваться думам о вечном? И было Герасимаху не более двадцати пяти лет от роду, когда основал он в Лептис-Магне свою философскую школу, основной упор в которой, впрочем, делался на гимнастику. Это было счастливое время, когда можно было свободно думать, нести любую чушь и не нести за это наказания. Наводит на размышления, не правда ли? Когда в наше время осталась в употреблении лишь безнаказанная чушь, а вот свободомыслие уже не в чести.
Тридцать лет после этого он учил, что Мир есть Хлеб. Что вселенский разум прорастает и зреет подобно пшенице, но каждая война скашивает его, оставляя Мир в духовном запустении. Что любой, с дурной целью оборотивший оружие против ближнего своего не нужен Миру так же, как спорынья, приводящая в смертное неистовство всякого ее познавшего, не нужна ржи. И так далее, и тому подобное: некоторые его идеи были непонятны не только его адептам, но и ему самому. Ясно было лишь то, что за несколько более полутора лет на безымянном острове Герасимах оголодал настолько, что это повлияло на всю его дальнейшую жизнь.
Герасимах умер, заморив себя голодом, когда отказался наносить Вселенной ущерб путем ее поедания. Был похоронен, в соответствии с завещанием, на пшеничном поле, и засеян зерном (см. также: Бакай А. Как выжить на необитаемом острове. Киев; 2016, стр. 297).
Своим землякам Герасимах из Лептис-Магна запомнился еще умением жонглировать одновременно четырьмя яйцами, что и понятно: если полтора года тебе составляют компанию только чайки и их чертовы яйца, то и не такого мастерства добьешься. Хотя нет, с яйцами вроде баловался Герасимах из Эмерита-Августа… Или тот, который из Августа-Винделикорума? Нет, ну откуда в этой Августе яйца? Там и чаек-то нет… Зато в Гиппон-Регие их навалом. Вот в Бракара-Августу они никогда не залетают. Хотя там и герасимахов нет и никогда не было ни одного, в отличие, например, от Кастра-Регины.
Стоп! Так, начнем сначала. А еще лучше подождем, дадим ученым время разобраться с этой яичной проблемой. Не будем отнимать у историков их хлеб. Вон Герасимах какой только ерунды не напридумывал с голодухи-то…
Стр. 56. …безвестный автор «Подунавского малого мартиролога»…
«Подунавский малый мартиролог», один из первых подобного рода списков святых, частично сохранившийся в иных источниках, появился предположительно на рубеже восьмого века. Католическая церковь не признает его подлинность, хотя в свое время фрагменты из «Подунавского…» были включены в Римский мартиролог.
Особую привлекательность в глазах верующих и любых других читателей придавали «Подунавскому…» парадоксально и афористично изложенные мысли, выдававшие в авторе этого труда воина. Хотя современному человеку уже весьма сложно понять его идеи. Так, например, он утверждал, что погибший солдат жив, пока живет страна, за которую он принял смерть. И что среди лежащих в братских могилах живых гораздо больше, чем среди живехоньких и вполне себе довольных своими стойлом и рационом обывателей – что само по себе абсурдно, но сейчас не об этом.
«Подунавский…», по мнению ряда цитирующих его авторов, содержал сведения в общей сложности о более чем двух тысячах мучеников. По отсылкам исключительно к римским и иудейским источникам можно сделать вывод о его весьма древнем происхождении. Однако ряд включенных в него персонажей вызывает серьезные сомнения.
Так, например, в «Подунавском…» фигурирует префект Иудеи римский всадник Понтий Пилат. Этот мартиролог утверждает, что Пилат был тайным учеником Христа и именно по этой причине оскорблял религиозные верования иудеев, давал распоряжения о казнях без судебных решений и всякими иными способами унижал синедрион, что, собственно, и вызвало недовольство иудейского царя Агриппы I, писавшего на него клеветнические измышления сначала императору Тиберию, затем Калигуле – даже после того, как Пилат покинул Иерусалим.
Агриппа, в частности, доносил в Рим, что с года консульства Гальбы и Луция Корнелия, чтоб понятнее было – аж с 786-го Понтий Пилат не моет рук.
«Хватит, — якобы говорит про это обстоятельство Пилат, — один раз умыл руки – и вот какой хрени из этого наворотили эти…» — вслед за чем монотонно перечисляет, приводя примеры их откровений, от пятидесяти до шестидесяти известных в то время евангелистов. Из каковых лишь четверо осталось в употреблении к настоящему времени.
«Поросенок этакий», — вроде бы сказал на это император, но тем обсуждение и закончилось.
Калигула понял донесение Агриппы как скрытую просьбу оставить часть собираемых в Иудее налогов в Иерусалиме для строительства новых водоводов и бань. Даже римским всадникам, мол, уже помыться негде. Но этот донос пришел в Рим в то время, когда императору было не до проблем с гигиеной за пределами столицы — его блистательное правление стремительно близилось к концу.
«Подунавский малый мартиролог», комментируя эту сторону жизни Понтия, расширил временные рамки упомянутого факта, сообщив, что Пилат не мыл рук сорок один год и восемь дней, до самой смерти. Что, несомненно, не может не внушать уважения каждому истинно верующему. Хотя и приведет в трепет любого врача-гигиениста.
Последний существенный донос на Пилата поступил в Рим в тридцать третьем году и связан он был с Лазарем Четверодневным, которому префект Иудеи якобы помог сбежать из Иерусалима на Кипр. Четыре сотни следующих доносов были из тех, что читают лишь канцелярские крысы — писари и прочие мелкие клерки, да и то собственной забавы ради.
В тридцать шестом году A.D. Понтий Пилат, по утверждению «Подунавского…», покинул Иудею и сопровождал апостола Левия Матфея в странствиях по Эфиопии. По сию пору неизвестно, как они смогли найти общий язык, но факт остается фактом: направляясь в Африку, Иерусалим они покинули вместе. Кстати, их маршрут – это еще одна проблема: с какой стати понесло Матфея, а вместе с ним и Понтия в Эфиопию, хотя изначально собирались они в Армению и, возможно, к «теплому морю», то есть на озеро Иссык-Куль — неизвестно.
В Риме, куда Пилат, по официальной версии, якобы удалился его в это время подменял двойник, которого он подобрал себе еще в бытность свою военным трибуном. Двойник этот был, как и сам Пилат, из знатного сарматского рода и, весьма вероятно, дальний его родственник, на что указывало их несомненное внешнее сходство и грубость нрава, избыточная даже для императорского двора.
В сорок третьем году Левий Матфей в переходе от одного оазиса к другому вознамерился сказать слово Божие пятнистым тварям, чинно поедавшим то ли детеныша верблюда, то ли дикого осла: бедолага был в той стадии разложения, когда проводить опознание уже бессмысленно. Недовольно хихикая, зверюги отступили. Кроме одной, еле таскавшей за собой недвижные задние лапы.
Левий Матфей принял это за желание твари приобщиться святой веры, подошел вплотную и обратился к ней с пастырским увещеванием – после чего был немедленно цапнут за голень. То ли на словах «…идите за Мною и я сделаю вас ловцами человеков», то ли при упоминании «геенны огненной» — сие, к сожалению, достоверно не известно. Спустя неделю апостол умер как от общей немощности организма, так и наступившего вследствие укуса гиены сепсиса.
Понтий Пилат, осознавая, сколь сам-то он непопулярен в среде адептов Иисуса, продолжил проповедь христианства под именем Левия Матфея, пока в семьдесят четвертом году его за это не замучали, медленно задавив камнями.
Для этого Пилата сперва положили на землю, усыпанную мелкими острыми камушками, и прикрепили руки и ноги к колышкам, глубоко вбитым в почву. В рот ему влили целый мех морской воды. Затем на грудь и живот установили железную решетку, на которую сперва водрузили мельничный жернов, потом же от рассвета до заката, после долгих пауз, один за другим устанавливали камни, каждый весом примерно в талант.
От их давления, утверждают первоисточники, «внутренности Пилата разорвались и он изверг из себя через все естественные отверстия большое количество крови и иных телесных жидкостей». Описания казни разнятся лишь в том, что одни авторы пишут: «крики Пилата доносились до соседней деревни»; другие же повествуют – «страдания он переносил молча и лишь легкая улыбка волновала его проникновенное чело».
Заметим, что умертвили Понтия Пилата именно за проповедь христианских ценностей, что со всей очевидностью доказывает вид казни: если бы предавали смерти за использование с корыстной целью чужого имени, то с него содрали бы кожу, как с презренного фальшивомонетчика или отцеубийцы.
«Подунавский…» призывает изображать Пилата в образе Левия Матфея в сопровождении ангела, являющегося символом непосредственно апостола Матфея.
Влиянием «Подунавского малого мартиролога» некоторые специалисты объясняют в частности то, что практикующая обрезание младенцев мужского пола автокефальная Эфиопская православная церковь почитает римского всадника Понтия Пилата в лике святых и даже канонизировала его жену под именем Клавдии Прокулы.
Так ли это на самом деле или нет, достоверно не известно. Однако можно со всей уверенностью утверждать, что составивший «Подунавский…» анонимный автор обладал если не полным знанием о персонажах этого сборника биографий, то, несомненно, буйной фантазией, плодами которой пользуются многие авторы на протяжении последних тринадцати столетий.
Стр. 58. Так проповедовал Элон Истрийский…
Так уж устроен мир, что как только на свет божий является нечто стóящее, его рано или поздно начинают фальсифицировать. Под предлогом того, что качественный и дешевый товар всяко предпочтительнее качественного, но дорогого. Или если упростить это неравенство, дешевое лучше дорогого.
Сначала кто-то подделывает Шекспира. Потом подделывают того, кто подделал Шекспира. И рано или поздно подделают того, кто подделал имитатора Шекспира. Увлекательнейший, если вникнуть, процесс. С постоянной интригой: автор-то кто? И еще: это точно началось с Шекспира? Сам он никого не того?..
Элон Истрийский был уроженец Карфагена. Причем не из простых. По некоторым данным, а точнее, по его собственному уверению, был он прямой потомок славного Гамилькара.
Будучи послан для получения образования в Афины, там Элон затем и остался. Преподавал риторику и первоначально имел неплохую репутацию как педагог. Прекрасный оратор, он пользовался популярностью и среди местных интеллектуалов – в особенности после того, как перенял ряд их привычек. Однако Элон оказался излишне ласков с одним из своих учеников по имени Марк и чрезмерно груб с остальными, по причине чего в короткое время потерял всю практику.
Греки в описываемое время уже обрели душевное равновесие и спокойствие, ставшие их отличительными чертами на тысячи лет вперед, то есть то, что за пределами высокого литературного штиля, приличествующего трагедии, весьма точно именуется пофигизмом. Но даже их начал раздражать Элон. В итоге, когда обстановка в Афинах чрезмерно для него накалилась, Элон помог Марку обчистить родительский дом и вместе с любовником направился на север, где они вместе поступили на службу в войско македонского царя Персея.
Марк погиб в битве при Лариссе. День тогда выдался столь знойный, что многие, в том числе Элон, получили солнечный удар и были отправлены в местный лазарет еще до начала боя. Марка же поставили в первый ряд фаланги, да еще на левый фланг… Безутешный Элон после боя снял с его запястья потрепанную лиловую ленточку и немедленно дезертировал.
Долгие и беспорядочные скитания привели его в Пергам. Там, в надежде на литературные заработки, Элон написал множество трагедий и комедий, ни одна из которых, насколько известно, не была закончена. Современные исследователи полагают, что яркий и своеобразный поэтический дар совмещался у него с нарушением способности к концентрации внимания.
Находясь в крайней нужде, Элон спешно переправился за море, в Рим, где в короткое время сошелся со своим земляком, Публием Теренцием Афром. Элон вызвался помогать ему в переложении комедий Менандра, ярым поклонником которого был Афр, с греческого на латынь. Затем, получив от Теренция аванс, он вернулся в Грецию.
Ныне достоверно известно о менее чем десяти комедиях Менандра. Во втором веке до нашей эры познания могли быть более обширны и Афр, судя по всему, имел намерение открыть римской публике доселе ей неизвестные произведения Менандра – для этого ему и нужен был Элон.
Однако тот десятками фальсифицировал древние тексты, приписывая затем их авторство великому греку. Это, конечно же, льстило его уязвленному непризнанием публики самолюбию и, одновременно, давало этому дикого нрава пииту долговременный стабильный доход: имеющий знатных и богатых покровителей Теренций Афр щедро платил Элону как за поиск и покупку «древних» свитков, так и за посильную помощь при их переводе на латынь.
Предполагается, что именно таким образом появилось свыше двадцати новоделов – так называемых «новых» комедий Менандра, автором которых был, скорее всего, Элон.
Еще, как утверждает молва, он был первым, кто использовал псевдоним «Дионисий Аноним». И любой согласится, что было бы крайне опрометчиво, кабы Элон подписывал своим природным именем острые эпиграммы, направленные, в том числе, против друга и покровителя Афра, славного Сципиона Младшего.
Перед своей безвременной кончиной Публий Теренций Афр каким-то образом ознакомился с незаконченными драмами Элона и осознал, что тратил время и талант не на гениальные стихи великого Менандра, а на бездарные вирши никому не известного рифмоплета. Нет, Афр согласен был бы считать эти тексты великолепными, если бы их автором был Менандр. Но раз великий драматург не имеет к ним отношения, то и тексты — дрянь. А ведь он, Афр, так старался!
Он уничтожил все свои переводы, изъяв даже копии из собраний своих многих числом друзей, и сжег черновики. Однако Элон отрицал подлог и Теренций, желая полной ясности, отправился в Грецию. Из этого последнего своего путешествия Публий Теренций Афр, причинив глубокую душевную рану своим почитателям, по причине слабого здоровья не вернулся. Тогда поговаривали о перемежающейся лихорадке, но в точности это никому не известно. Потому что если Афру удалось-таки в Греции встретиться с Элоном, то лихорадка явно не имела отношения к его кончине.
Элону же пришлось бежать от Сципиона Младшего, поклявшегося отомстить ему за своего друга Афра. Ну и за кое-что еще… Не счесть, сколько раз пожалел Элон впоследствии о том, что крайне неразборчив был, даже используя псевдоним, при выборе жертв для своих зубодробительных эпиграмм.
Поскольку Сципиона тем временем направили служить на запад, в Ближнюю Испанию, то Элон вполне ожидаемо направился на восток империи, где ряд роковых случайностей привел его в дельту Дуная.
Там он некоторое время пользовался популярностью как столичная штучка, франт и выдающийся знаток похабных стихов: в этом качестве был Элон востребован на любом пиру. Vita brevis, как известно, а порнография – вечна. Нет такой мужской компании, которая после третьей или четвертой чаши не возжелала бы вкусить высокого искусства в самых доступных его формах.
Когда запас рифмованных скабрезностей истощился, Элон не замедлил заняться сочинением новых, но, признаться, без особого успеха. Засим сошла на нет и его слава незаменимого собутыльника. Но путь на запад был ему по-прежнему закрыт, и Элон воспользовался протекцией одного из бывших товарищей, чтобы получить должность на Дунае.
Известно, что некоторое время там, в различных дунайских портах, Элон занимался досмотром приходящих с севера судов. Однако его попытки составлять все служебные документы трохеическим тетраметром вызывали справедливые нарекания начальства. Поэзия поэзией, конечно, в жизни всегда должно быть место изящному, но нельзя же рифмой таможенные протоколы уродовать. В общем, его прогнали с таможни, а затем и из местной префектуры.
Дальнейшая судьба Элона Истрийского неизвестна, хотя есть вполне логичное предположение, что после увольнения он примкнул к шайке контрабандистов: а куда же еще податься безработному таможеннику?
Творческое наследие Элона состоит в основном из отрывков драм, созданных в пергамский период. Поминают его только в специальной литературе, да и то в связи с Теренцием Афром.
Стр. 64. …припомнилась ему одна немудреная история из Евангелия от Авессалома…
Евангелие от Авессалома, в академических кругах именуемое «вторым британским откровением» — это сборник апокрифических текстов, которые в оригинальном варианте датируются началом четвертого века.
Довольно долго эти тексты передавались исключительно в устной традиции, пока в конце тринадцатого века «Евангелие от Авессалома» не было оформлено в виде сборника рассказов. Именно в этой редакции «Евангелие…» дошло до нас. Автор переложения остался неизвестен.
Сборник состоит из двух дюжин глав, в каждой из которых Авессалом, странствующий писец, излагает одну историю. «Евангелие…» имеет некое весьма отдаленное сходство с «Кентерберийскими рассказами» Джеффри Чосера, но лишь по форме изложения.
Половина рассказов написана пятистопным акаталектическим ямбом, остальные имеют прозаическую форму. К тому же действие перенесено из Средиземноморья в реалии Англии того времени. Так, в рассказе «Правило седьмой руки» герои выходят на сцену в Линкольншире, Ист-Мидлендс.
Поскольку «Евангелие от Авессалома» было записано на среднеанглийском языке, то в настоящее время принято обращаться к одному из его адаптированных вариантов, которых множество. Например, изданный во второй половине девятнадцатого века в Эдинбурге, по которому и цитируется «Правило…». Здесь рассказ публикуется со значительными сокращениями:
«Эту поучительную историю, одну из многих таких же, услышал я в мрачной сырой гостинице на окраине Линкольна.
К ней шел я через арку, построенную еще римлянами, мимо мощной крепости и стоящего в строительных лесах высоченного собора.
Он возвышался немым укором линкольнцам. Много лет назад дошло до того, что эти похотливые прелюбодеи и содомиты предавались всякого рода разврату прямо за колоннами, в темных приделах прежнего собора. Так стоит ли удивляться тому, что в один прекрасный день стены его затряслись в безумном танце и разом рухнули, накрыв несколько сот грешников?
Гостиницу нашел я на берегу реки Уитем. И спросил хозяина, чем так дико провоняла вся округа.
«Рядом стоит живодерня, откуда получаем мы самую свежую требуху для своих постояльцев, привычных к изысканной кухне, — с неподобающей его положению заносчивостью ответил он. — Запах же наводит нас только на благостные мысли, ибо пока он исходит с живодерни — мы знаем, что она работает и никому из нас и наших постояльцев не придется голодать…»
Гости сходились в темную по причине позднего времени столовую и каждый искал себе место поближе к камину. Только арбалетчик сидел отдельно от всех, за крайним столом, то и дело прикладываясь к пивной кружке. Его пышные усы свисали ниже подбородка. На звук шагов он всякий раз зажмуривал левый глаз и разглядывал каждого нового постояльца правым, будто сквозь прицельную планку своего арбалета.
Как узнал я этим же вечером, более всего любил он многословно рассуждать о правлении Генриха III и о Симоне де Монфоре: ему довелось служить им обоим. Еще мог он до смерти заговорить любого, сравнивая арбалеты из Уэстморленда с самострелами, изготовленными на мануфактурах северной Ломбардии. «Сплошная резьба и чеканка, — презрительно кривился ветеран. – Бабские игрушки!»
Я подсел к скорняку, худому и бледному, с замотанными в овчину, аккуратно перевязанную бечевой, инструментами своего ремесла. Он сразу поинтересовался, не желалось ли мне стать обладателем какого-либо чучела: как всякий уважающий себя скорняк, он владел и искусством таксидермии.
Опущу подробности мездрения, пикелевания, дубления и жирования, хотя перескажу одну забавную историю. Этот скорняк по фатальной случайности испортил шкурку любимого сокола епископа, чья тушка – сокола, а не епископа – была ему вручена для набивки. Скорняку пришлось договариваться с сокольничим епископа, который с него самого чуть шкуру не содрал за другого, но в точности такого же сапсана: виданое ли дело – требовать сорок пенни за птицу! С этим другим осечки уже не случилось. Этот второй сокол идеальным образом обтянул деревянный каркас, вобрав в себя полтора фунта льняной пакли и утешил его Преосвященство в постигшем его горе.
Подле нас развалился на лавке пахнущий еловой смолой гробовщик, седой благообразный старик. Почти сразу он заплетающимся языком предложил побиться об заклад на кружку горького, уверяя, что сможет угадать рост любого постояльца с точностью до четверти дюйма. И тут же захрапел.
С другой стороны к скорняку пристроилась румяная повариха. Чуть позже к ним присоединился цирюльник, который тут же стал объяснять кухарке, как ей смесью голубиного помета и березового пепла осветлить волосы.
Пытаясь понравиться поварихе, цирюльник рассказал ей о полезных свойствах и применении конфирмы, афроселина, реальгара, эксгебена, рутеллы, керавния, киногносса, тиматитиса, алектория, ботракиона, аэтита, лазерпиция, стрикнона и нимфины – и бедная женщина терпела всё это. Пока он не взял ее левую руку и, плотоядно ухмыляясь, сказал, что никогда не видел столь широкой линии, идущей к бугру линии жизни. Повариха, кое-что, как это ни странно, понимавшая в хиромантии, сей же миг влепила ему пощечину правой.
Вошел крысолов, свалил свои ловушки под обеденный стол и принялся распрашивать арбалетчика о том, кто лучше платит за службу, король или бароны.
Сам он при этом то и дело отвлекался на то, чтобы дать очередной рецепт приготовления черной крысы: на открытом огне, с луком-шалотом; тушеную в сливках; фаршированную мышатами; запеченную в тесте. Взгляд крысолова мечтательно туманился, когда он вспоминал, каким уважением пользовался во время плавания вдоль африканского побережья, когда бурей их галеру унесло в океан и только его ловушки и рецепты спасли команду от голодной смерти. Еще он то и дело резко пинал ногой то одну, то другую крысоловку под столом – ту, из которой как раз начинало доноситься тихое шебуршание.
Стрелок, так и не снявший кирасу, отвечал вполголоса, важно и степенно. При этом, покручивая ус, косился на повариху. И только похожий на палача здоровяк, с закинутым за спину длинным и явно тяжелым свертком, молча ушел в самый темный угол, в котором кто-то невидимый в полумраке столовой недовольно заворчал на нового соседа.
Старый седой монах благородной наружности, сидевший в кресле напротив камина, кашлянул, как бы призывая ко вниманию. В столовой стало тихо.
— Всякий раз, когда рождается золотая монета, господь наш вездесущий видит, как тут же тянется к ней множество корыстных рук, — негромко начал он свой рассказ, пристально глядя на едва тлеющие в камине угли. И потянулся за кочергой. — Лиц он не различает, только руки… Лица в этом не участвуют.
Монах умолк и со всем возможным тщанием оглядел наши лица, как будто желая проверить, все ли ему внимают. И у меня появилось ощущение, что особое внимание он уделил мне.
В полной тишине было слышно, как под полом скребутся и попискивают мыши. От одежд собравшихся перед камином шел пар. И вонь, выдававшая род занятий каждого. А все вместе пахли они как отара преющих после ливня овец.
Святой отец поворошил угли и что-то буркнул себе под нос. Один из сидящих рядом с ним мрачных типов, более похожий на разбойника, нежели послушника, тут же безропотно вышел под дождь, откуда вскоре вернулся с двумя здоровенными чурбаками, через несколько времени зашедшимися огнем и осветившими всю столовую.
К монаху, расплывшись в улыбке, непривычно растянувшей покрытое оспинами лицо, протиснулся хозяин гостиницы в грязном фартуке, поклонился и уважительно протянул ему свою лучшую оловянную чашу объемом в добрую кварту:
— Ты просил вина, патер.
Монах отпил, удивленно крякнул:
— Какая прекрасная лоза! — и уже не отрываясь опрокинул в себя пенящуюся жидкость. Затем протянул пустой сосуд соседу и продолжил:
— Кто-то оказывается первым, и его кулак мертвой хваткой сжимает эту монету. Тут же видит создатель сверкающий веер. Он появляется на миг, и вот отрубленный мечом кулак… Нет, он не успевает долететь до земли, как в него впивается следующая рука. Ненадолго. Потому что и ее тут же начинает ломать и выкручивать очередной охотник за золотом.
Брат-гильбертинец печально улыбнулся.
— Богу даже не надобно смотреть на это бесчинство. Он и так знает, что всё новые алчущие золота руки будут вцепляться в уже откушенные, отпиленные и отрубленные, намертво вцепившиеся друг в друга кисти рук, но после шестой самый первый кулак разожмется и монета тихонько подкатится к тому, кто всё это время тихо стоял в стороне и терпеливо ждал своего часа… Тогда отец наш небесный накроет голову краем плаща, чтобы никто не увидел его слез.
Сказав это, он закрыл лицо ладонями. Все в столовой комнате перекрестились. Монах же уставился на меня сквозь пальцы так, как на сельской ярмарке смотрит на забывшего свою реплику партнера актеришка из бродячего театра.
— И что из того? – тихо спросил я. – В чем смысл этой притчи, брат?
— Погоня за золотом по сути своей бессмысленна. Только один из семи доведет свой караван до цели, остальные погибнут и утащат с собой в загробный мир великое множество народу.
— Так что нам делать? Что делать мне?
— Найди такой путь ко всеблагому учителю нашему, чтобы ему не пришлось плакать при встрече с тобой, — поворошив угли кочергой, тихо ответил монах…»
До этих строк пересказ тринадцатого века более или менее совпадает с фабулой первоисточника, известной нам по цитатам из авторов, творивших между первым и вторым Вселенскими соборами. Далее текст приобретает характер антиклерикального памфлета, весьма далекий от евангельского. Хотя практически весь построен на цитатах из Библии. Они никак не выделены в тексте, поскольку каждый образованный человек определит их без каких-либо затруднений:
«Склонившись к огню гладко выбритой макушкой, он гулко высморкался куда-то в широкий рукав хабита.
— И сделай первый шаг в верном направлении, — умильно глядя на меня, продолжил монах, — избавься от греховного золота. Передай его святой обители, на добрые дела. Вот собор нам здесь, в Линкольне, достроить надобно…
Тон его стал озабоченным и в то же время деловым:
— Шпиль дома Христова должен быть ближе к Богу, нежели безбожные кровли построенных иноверцами египетских пирамид. Не дело это, что сейчас их языческие святилища выше… Означает же это лишь одно: поднять этот шпиль надобно выше полутора сотен ярдов. А это ох как дорого!
Гильбертинец замолчал. Теперь он смотрел на меня своими бесцветными, какими-то коровьими глазами. Я заметил, что правая бровь у него дергается. И вот монах что-то решил и осклабился, показав редкие кривые зубы.
— Ты ведь разумный человек и не станешь сам подковывать своего мула, а отведешь его к кузнецу. И в случае горячки пиявок тебе поставит образованный человек, сведущий в медицине, а не соседка-ведьма.
Монах перекрестился, сложил ладони и трижды прочитал «Ave Maria». Все вокруг притихли. Закончив, гильбертинец поднял на меня ласковый взгляд.
— Ну да… – согласился я, еще не понимая, к чему он клонит.
— Предначертания Господа нашего мудры. Ведь в доброте своей дал Он всему сущему понимание, и каждый из нас должен служить другим, верно распоряжаясь всяким даром благодати Божьей.
Теперь взгляд его был направлен на мой пояс, в который завязал я кошель с заработанными в графском замке двумя сотнями серебрянных пенни: ведь два года, не разгибаясь, переписывал я и раскрашивал для его сиятельства «Золотую легенду» Иакова Ворагинского.
— Не берите с собой ни золота, ни серебра в поясы свои! Так учит нас святое писание, — напомнил монах. Он почесал бородавку на правой скуле. И умильно напомнил:
— Доброе дело – смиренная молитва с постом и милостынею. Ибо… – развел он руки, повернув ладони к небу, — лучше творить милостыню, нежели собирать золото.
— Святой отец, — не сдержался я, — но когда Иисус наставляет верующих не собирать себе сокровищ на земле, где моль и ржа их истребляют, а воры подкапывают и крадут, то разве не является это законом и для церкви и служителей ее?
Несколько человек из тех, что вошли в столовую гостиницы вместе с патером, задолго до остальных, недовольно заурчали. Остальные гости испуганно потупились. Но одним движением брови монах заставил всех замолчать.
— Любящий золото не будет прав, — ответил он очередным речением из священного писания. – Доброе имя лучше большого богатства, и добрая слава лучше серебра и золота. Так ведь святая церковь и есть храм, освящающий золото! – выкрикнул святой отец, всем телом качнувшись ко мне. — Вот кто ты есть? Не более чем бессловесный камень, и пусть обложен ты серебром и золотом, но дыхания в тебе нет.
Монах воздел руки к расписанному маргаритками потолку, голосище его зарокотал с неожиданной силой.
— Кузнец скует подковы для мула! Цирюльник отведет пиявками дурную кровь! А моя драгоценная утварь, как сказано в писании — уста разумные.
И лицо, и голос его стали в один миг умильны:
— Пожертвуй толику своего богатства на строительство собора — и взамен того прими от меня поучение, ибо сказано: лучше знание, нежели отборное золото!
Сам не знаю почему, но рука моя сама по себе потянулась к поясу, за кошелем.
— Дайте же поспать! – раздался угрожающий рык из самого мрачного угла столовой, где коротали ночь самые бедные постояльцы. – Проклятье!.. Утопить бы вас всех в Уитеме, жадные и похотливые болтуны!
— Мы в Линкольне, приятель, — отозвался на это хриплый, но спокойный голос одного из тех, кто сопровождал патера. – Здесь мы живем по заповедям Господа нашего. Здесь скорее с тебя самого сдерут заживо кожу и со всем милосердием отрежут голову, чем хоть пальцем тронут святого человека…»
«Евангелие от Авессалома» было включено папой Павлом IV в секретное приложение к первому римскому перечню запрещенных к чтению публикаций, однако по не вполне ясным причинам не попало уже в Тридентский список. И появившийся было интерес к «Евангелию…» тут же сошел на нет. Литература подобного рода привлекательна для публики ровно до тех пор, пока она под запретом; в свободном доступе она теряет всю свою прелесть.
Ваш комментарий будет первым