Поводырь (25)

Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05) | (06) | (07) | (08) | (09)
(10) | (11) | (12) | (13) | (14) | (15) | (16) | (17) | (18)
(19) | (20) | (21) | (22) | (23) | (24) | (25) | (26) | (27)

Стр. 100. …утверждал некогда Клавдий Мавр Варрен: нигде не осознает здравый ум свою ничтожность так, как на вершине, в полном одиночестве.

Имеется в виду Клавдий Мавр Варрен — уроженец южного Египта, торговец драгоценными камнями и странствующий ювелир, автор, в числе прочего, весьма популярных записок в жанре путевых заметок.

Семья Клавдия владела паями нескольких копей в Сарде, а после того как Египет стал провинцией империи, их мастерские и лавки плодились как тараканы, тихо расселяясь по всем значимым городам Италии, Греции и Фракии.

Сам Клавдий появился на свет, когда тщательно скрываемая от чужих зажиточность его рода стала резко расти. Восьми месяцев от роду он уже ползал по находящейся в Риме мастерской отца, достойного Пулия Варрена. Малыш постоянно что-то деловито бормотал, когда же наступала тишина — все знали, что этот мелкий пройдоха снова нашел на полу что-то интересное. Или стащил с подноса одного из мастеров очередной карбошон — и сейчас рассматривает гладко отшлифованный оникс, леопардит или кусочек африканской яшмы. Решая, вкусен ли он настолько же, насколько красив. О, сколько отборных жемчужин и кусочков янтаря достала кормилица из какашек этого младенца! Ищите, как говорится, да обрящете.

Лучшие учителя Рима трудились над образованием Клавдия, а способность мальчика к языкам творила чудеса: уже в юношестве он говорил на шести. И его отец принял здравое решение использовать таланты сына в полной мере, сделав его своим доверенным лицом во всех семейных предприятиях за пределами Италии.

Путешествуя из одного города в другой, Клавдий постоянно испытывал сильнейшую тягу к литературному творчеству. И начал записывать дорожные впечатления.

Почтенный глава семейства, Пулий Варрен, не на шутку разгневался, узнав, что его сын вместо того, чтобы дело делать, пишет своим друзьям в Рим письма и вроде бы один издатель уже намерен приступить к их копированию, так велика их популярность. Добром бы это не кончилось, но Клавдий в ответ на гневное послание отца прислал ему из Фракии образец своего стиля, совсем небольшой отрывок:

«В незапамятные времена проживала в Абдерах уважаемая всеми благородного происхождения женщина, вдова богатого купца и олигарха.

Изысканно одетая, она всегда носила украшения необычайной красоты. Откуда, казалось бы, взяться им в Абдерах? Но любой, кто посетит местный рынок, обнаружит в восточной его части лавку всеми уважаемого Пулия, ad vocem искуснейшего римского ювелира.

Только там да к тому же по самым доступным ценам можно в Абдерах найти заколки для волос, украшенные смарагдусами из Африки, добытыми на южном краю земли, где вода гремит громче грома и превращается в дым. Эти камни волшебно меняют цвет от желтовато-зеленого до голубовато-изумрудного, и нет лучшего средства от укуса любой ядовитой твари. Стоит ли упоминать, в сколь изящные оправы они забраны! И всё это — по невероятно низким ценам!

Ясное дело, что достойная вдова, о коей речь, приобретала свои заколки именно в лавке Варрена.

В ее гостеприимном доме, более подобном небольшому дворцу, где время от времени бывали все достойные абдериты, склонные искусств и философии, щедрость воспринималась как должное. Обходительностью и строгостью нравов заслужила вдова всеобщую любовь. И непрестанно в этом доме звучал детский смех, ибо благословили ее боги двумя венероликими дочерьми.

Но их красота была бы неполной, если бы не ожерелья и серьги с подвесками, без которых никогда не показывались они гостям. Раскатанное чистейшее золото с чеканкой, на изящной цепи, с надежным замочком – эти украшения были бы безупречны и без синих корундов, улучшающих зрение, или кроваво-красных индийских рубинов, о волшебных свойствах которых и так всем всё известно. Но именно эти прекрасные камни, отшлифованные лучшими мастерами, превращают в совершенство серьги Пулия Варрена.

И кстати, приобрести их можно всего лишь за три четверти стоимости аж до ноябрьских ид. Не только в Абдерах, но и в Риме и еще трех городах Италии, где торгует честнейший Варрен. Так же в семи императорских провинциях. Дыхание спирает от подобной щедрости, проявляемой в честь Юпитера!

Но от покойного мужа остались вдове не только дочери и огромное состояние, но и пасынок, охочий до денег, как знойный песок Нубийской пустыни жаден до воды. Знал этот недостойный, что все виллы с возделанными полями пшеницы и холмами, покрытыми виноградниками, все торговые корабли, склады с товарами и почти все деньги, всё рано или поздно достанется, за малым исключением, ему — после того, как сводные сестры замуж выйдут. Но всякий раз, когда вдова тратила на прием гостей горсть серебряных денариев, испытывал он такую муку, словно ноготь ему клещами выдергивали, если же укатывался со двора золотой ауреус — спицу втыкала жадность прямо в его алчное сердце.

Когда же славная женщина решила слегка расширить пиршественный зал ради возможности принимать еще больше гостей, и уже почти закончили мастера новую стену, в нескольких локтях от еще не снесенной старой, тут-то и приключилось темное дело, даже у простодушных абдеритов вызвавшее множество сомнений.

Началось всё с того, что одной ничем не примечательной ночью проскрипела по Абдерам коляска, а на рассвете вышел из порта корабль. И в скором времени, к изумлению своему, горожане узнали, что вдова, ни с кем не попрощавшись, отправилась в Элладу, на один из ее островов — какой именно уточнить не удалось — дабы дать дочерям достойное образование. Как будто вощеные таблички и счетные камешки в школе Абдер чем-то хуже греческих.

Пасынок же стал совсем другим человеком, как будто наследство получил. Хотя прижимистости своей не изменил, даже промежуток между старой и новой стенами в столовой, не желая дополнительных издержек, сам заделал.

Низость, достойная порицания: достоверно известно, что даже украшения он покупал самые дешевые, предпочитая бездарную позолоту литому или кованому самородному золоту. Позор скопидомам, экономящим на самом необходимом!

Лучшая в Абдерах, лавка Варрена тоже предлагает брошки-фибулы, выполненные в виде фигурок животных, и кулоны всех размеров из меди, покрытой золотом, но изготовленные мастерами Пулия предметы исполнены тонкости и изящества. На них радуют глаз искусно обработанные агаты и гранаты, они инкрустированы чистейшим горным хрусталем. Их и император не постеснялся бы. Никакого сравнения с тем мусором, что бессовестно навязывают клиентам другие ювелиры. Тот, кто хочет уважения к себе и своей семье, за украшениями пойдет только к Варрену.

Шло время, но не было вестей от вдовы, пропал бесследно и корабль с капитаном и всей командой вместе. Тогда, по прошествии года, уступив настоятельным просьбам абдеритов, направил претор к недостойному пасынку своих ликторов задать подобающие ситуации вопросы.

Каждый человек в глубине своей сущности убежден в непроходимой глупости разного сорта властей, но при этом согласен иногда доверять им поиск истины. Люди зачастую бывают так противоречивы…

Претор отдал ликторам письменный приказ, оттиснув на воске свое имя вырезанной из сардоникса печатью.

Этот удивительный камень не прилипает к воску, а в мастерской Пулия Варрена запасы добытого в Сарде сардоникса таковы, что каждый достойный муж может обзавестись своей персональной печатью или перстнем-печаткой за весьма умеренную плату. Но у пасынка такой печати не было и быть не могло. Бесчестные негодяи никогда не переступают порог лавки Варрена! К нему заходят только самые уважаемые люди города, в коем она расположена.

Пасынок принял ликторов в пиршественном зале, лежа напротив мозаики, с которой кротко взирали на него набранные разноцветной смальтой мачеха и ее дочери.

Греческого образца браслеты-змейки украшали руки обеих. У старшей дочери змейка была с глазами из самого ценного и благородного черного опала. Его привозят прямиком из Эфиопии, если что. Змейка же младшей сестры смотрела на мир глазками из голубовато-зеленой бирюзы. Нечего и говорить, что в варреновой лавке эти изделия есть любых видов и размеров, по ценам на самый разный достаток. И – о чудо из чудес! – Варрен готов на самых льготных условиях, аж за две трети их стоимости, принимать в залог животных, рабов и прочее движимое имущество – если у покупателя временно отсутствуют средства на подарок любимой жене или какой-либо иной женщине. Ах как возвысят они ее, эти драгоценности, как по мановению руки уподобив прелестницу не менее как богине красоты, Венере!

Кстати: обработанные Варренами рубины утраивают мужские силы их купившего, и всякий, кто уже начал покупать украшения Варренов, вскоре оказывается окружен целой армией прекрасных женщин. Но это – секрет. Просто к слову пришлось… Давайте вернемся к браслетам изображенных на мозаике сестер.

Настолько эти змейки были прекрасны, что обладавший хорошим вкусом художник, набиравший портрет вдовы с дочерьми, не смог не изобразить и их браслеты – а также кольца, заколки, серьги, брошки, цепочки и подвески, украшенные хризолитами. Купленные сами понимаете где. Шлифованных хризолитов у Варренов столько, что может показаться – они на них с неба сыпятся.

— Пусть поразит меня на этом самом месте гнев всевидящих богов, — сказал ликторам развалившийся на ложе пасынок, — если мне что-нибудь известно об этом деле. Но я счастлив видеть, как озабочены вы судьбой моих близких.

Ухмыльнулся и добавил:

— Не удивлюсь, если в ваших розысках моей матушки и сестер уже находитесь вы к ним ближе, чем я.

Надо головой думать, когда насмехаешься над богами, они ведь таких шуток не понимают. А последнее слово всегда за ними. Тут даже и спору нет, кто за чей счет, в конечном итоге, развлечется. Выиграть невозможно.

Так что никто особо и не удивился, когда в то же мгновение дрогнула земля. Всего один толчок тряхнул в том году Абдеры, но в самое подходящее для этого время. По новой стене столовой поползла трещина и повалил из нее трупный смрад.

Стену тут же вскрыли и ожидаемо нашли три полностью разложившихся тела. Префект провел следствие, и выяснилось, что усыпил томимый жадностью пасынок свою мачеху и сестер маковым отваром, крепко связал и замуровал меж стенами, оставив умирать от удушья. А капитану корабля, на котором они якобы уплыли, вручил довольно значительную сумму и подарил само судно, набитое товарами — с условием, что никогда его мачт не увидит ни один фракийский порт.

Один из ликторов был диакон некой тайной секты, тогда еще повсеместно запрещенной. Он впоследствии истово утверждал, что когда вынесли тела из склепа, были они свежи и благоуханны яко цветы лаванды, что говорило о том, что их тайно крещенная сестра во Христе вознеслась с дщерями своими прямиком на небо. Смертную же вонь, якобы, придала воздуху богомерзкая душа пасынка, которую он вместе с невинными своими жертвами сам же и замуровал.

Так или иначе, но растопил палач добрый мешок изъятых у пасынка семисов и квадрансов, и под улюлюканье толпы очень медленно опустил в жидкую бронзу пасынка, славя справедливость претора, головой вперед, по самый кадык.

Когда застыл металл, отделил палач голову преступника, и каменщики – может, те самые, что стену триклиния пристраивали – вмуровали ее, уже имеющую форму бронзового полушария, меж булыжников в самой середине рыночной площади. Самое правильное место, чтобы напоминать горожанам, к чему приводит алчность. Как накатит приступ жадности – иди, наступи на бронзу, оно и попустит.

Весь город эту сияющую на солнце черепушку периодически топчет. Кроме претора, себя любимого назначившего наследником сгинувшей семьи. За полным, как выяснилось, отсутствием родни у казненного…»

Когда Пулий Варрен ознакомился с творчеством сына, он резко изменил свое мнение о нем. Теперь Клавдий должен был каждый год совершать путешествия, из которых он привозил путевые заметки. А Пулий стал его издателем.

С тем же африканским размахом, с каким он производил и сбывал ювелирку, Варрен вошел в издательский бизнес. Иногда до тридцати шести переписчиков одновременно трудились на него в шести провинциях.

Торговая марка «Варрен и сыновья» процветала до шестого века, когда орден бенедиктинцев и ширящееся монастырское движение не подмяли под себя всю религиозную часть книжного рынка. А в середине семнадцатого века печатные книги вытеснили рукописные. Хотя в библиотеке Ватикана по сию пору бережно хранится несколько рукописных богословских сочинений в переплетах Варрена, инкрустированных золотом и драгоценными камнями.

Последняя из этих книг была передана папе Урбану VIII за год до его смерти. Это была поэма Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим» на пергаменте и в золотых досках с изумрудами. К сожалению, Ватикан забыл за нее заплатить и издательство «Варрен и сыновья» прогорело.

Что же касается Клавдия Мавра, то необходимо заметить, что его регулярно обновляемые записки считаются предшественниками всех современных путеводителей. Выходили они лет за сто до «Описания Эллады» Павсания и задолго до первых дорожников, например, «Бордоского итинерария». Труды Мавра переводились на языки всех стран, в которых Варрены размещали свои производства и торговые точки.

Клавдий Мавр прожил долгую жизнь. Ему было шестьдесят четыре, когда он прибыл на Кипр, где должен был запустить работу очередных мастерской и лавки. Еще он предполагал превознести затем поучительными историями достоинства этого острова в очередном издании своих путевых заметок.

Однако откушав тушеной в вине баранины с чесноком Клавдий скоропостижно скончался со всеми признаками отравления. Местные ювелиры явно не хотели дополнительной славы своей родине — если ради этого придется терпеть новых конкурентов, этих лишенных совести проныр Варренов.

Клавдий носил на Кипре оберег, браслет из оправленных в серебро шариков халцедона. Это должно было уберечь его от дурного глаза, зависти и клеветы. А надо было надеть перстень с аметистом, от яда.

Так что ты, читатель, не ошибись, когда в следующий раз на рынке своего города набредешь на лавку Варрена: приобрети именно тот оберег, который тебе нужен, обязательно с натуральными камнями – лабрадором или гематитом, розовым кварцем или шунгитом. Ювелирные изделия Варрены успешно производят до сих пор. И если при покупке ты предъявишь продавцу эту книгу – получишь десятипроцентную скидку. Есть такое на свете, что не меняется даже и за тысячи лет.

Стр. 114. Плохая память способствует спокойной жизни, уверял своих современников Фабий Парс…

Фабий Парс был одним из младших секретарей императора Галерия. На протяжении многих лет вел он записи его застольных бесед и всевозможных переговоров, делал списки с подписанных императором писем и договоров, сопровождал его в походах и поездках, но главное то, что Фабий оставил после себя подробные дневники. Найдены они были значительно позже, при сносе крепостных стен Фессалоник турками, и по сию пору до конца не расшифрованы.

Записи Парс делал на обрезках пергамента, остававшихся, по всей вероятности, после исполнения им его непосредственных служебных обязанностей. Переложенные сухой соломой и помещенные в глиняный горшок, запечатанный воском – так они и сохранились, замурованные в толще фундамента под Золотыми воротами. Куда горшок попал, скорее всего, во время их ремонта где-то так примерно в первой половине четвертого века.

Проще пареной репы объяснить, почему эти дневники были так тщательно спрятаны: император запретил своим канцелярским крысам записывать хотя бы слово, сказанное им во хмелю, а трезв он бывал довольно-таки редко. Но Фабий Парс фиксировал всё, что Галерий изрекал. Так что гораздо сложнее понять, как осмелился какой-то мелкий клерк нарушить приказ, поступивший с самого верха.

Субординация как система до предела регламентированного служебного и всякого иного подчинения младших чиновников старшим, вплоть до императора, всегда была, есть и будет одной из основных опор любого государства, залогом его стабильности. Списать всё на алкоголизм Галерия было бы слишком просто: совсем уж отпетым пьяницей Галерий ведь не был, что явствует хотя бы из того, что он прекрасно понимал разницу между сказанным спьяну и на трезвую голову. Так что стоит с особым вниманием приглядеться к эпизоду, с которого началось личное знакомство Парса с императором, Гаем Галерием Валерием Максимианом.

В самом начале дневниковых записей Фабий рассказывает, как упившийся в бычью кучу император вышел ранним утром на пирс подышать морским бризом. Уронил тяжелую мантию на черную гальку, дошел до края пристани; там сел, опустив ноги в холодную февральскую воду и пошевелил пальцами. Галерий ведь был из простонародья, о чём то и дело напоминали его свите простецкие манеры императора.

Рядом с босыми стопами императора колыхалась в воде еле видная медуза, большая редкость в это время года. Судя по описанию Парса, это была заурядная аурелия ушастая, Aurelia aurita. Хотя рядом авторитетных зоологов не так давно была высказана смелая гипотеза, вызвавшая небывалый переполох в среде специалистов по медузам, обыкновенно столь же медлительных и спокойных, как их обожаемые корнероты, герионии и прочие почкующиеся полипы: якобы Фабием была зафиксирована рядом с божественной пяткой императора медуза-ропилема, Rhopilema nomadica. Это же сенсация! На одной конференции, состоявшейся в зале десятиногих ракообразных Зоологического музея Кембриджа, из-за разногласий по этому поводу даже до драки дошло!

Бились ученые в основном чучелами крабов, лангустов и прочих деликатесов, стараясь бить ими по мягким местам оппонентов — дабы экспонатам был нанесен минимальный ущерб. Прискорбно, но это был не первый случай, когда медуз путают между собой или с чем-либо еще: официально зафиксирован даже такой случай, когда два десятка интеллигентнейших, казалось бы, людей перепутали с медузой гидру! Впрочем, довольно об этом.

В завершение лишь подытожим, что во всех смыслах революционная теория с кочующей медузой-ропилемой пока, к сожалению, не может объяснить, как эта тварь попала из Индийского океана в Средиземное море задолго до строительства Суэцкого канала. Но тем она и занятнее.

— Эй, вы там!.. – позвал Галерий и громко икнул. На край пирса придвинулось человек двадцать челяди, но взгляд государя случайно зацепился именно за Фабия. – Ты когда-нибудь видел кита?

Фабий осторожно кивнул. С императорами ему до того общаться не доводилось, но всей предыдущей жизнью он научен был скромности и уверенности в том, что никогда нельзя знать, в какие свои мысли облечет начальник речь подчиненного. Все господа одинаковы. Они ведь даже в самые простые слова способны вложить какой-то вовсе не присущий этим словам извращенный и даже преступный смысл. Предпочтительнее, если обстановка тому благоприятствует, молчать; если же говорить, то исключительно то, что господин хочет услышать. Если, конечно, угадаешь — что.

— И знаешь, о чем я думаю? – просипел Галерий. Фабий как смог изобразил интерес и очень напряженное внимание. Но более всего недоумение. В том смысле, что как может земляной червь знать, о чем таком мудром размышляет парящий над ним орел?

— Я так считаю, что эти твари… — император большим пальцем ноги брезгливо пнул ушастую медузу, — это остатки китового семени. Понимаешь? — Он показал неприличный жест. — Той его части, которая избыточна и изливается из самки кита после совокупления. Так зарождаются медузы. А, что скажешь?

Галерий, понятное дело, использовал совсем другие слова и выражения. При этом то и дело икал.

Фабий скорее почувствовал, чем увидел: незаметно от него отодвинулись все, с кем вместе он вышел на край пирса. Это льстило, как льстит уважительное одиночество жениху на свадьбе, за миг до встречи с невестой. И пугало, как пугает оно же осужденного преступника, когда всего лишь несколько мгновений отделяет его от встречи с топором палача.

— Только медузы? — деловитым тоном почтительно спросил он. — Или римские сенаторы тоже? Они ведь так похожи на медуз. Такие важные все, такие медлительные…

Парс знал о нелюбви Галерия к римской знати, однако говорить ему такое все равно было страшно. Поди знай, чем закончится подобное шуткование.

Но император заржал как конь. Хохотал, прерывался на икоту и снова разражался смехом. И много лет после этого, до самой смерти, держал Фабия при себе, хотя внешне ничем не выделял его из великого множества своих канцеляристов. Чтобы, как считал Парс, не погубила его раньше времени зависть императорской свиты.

Отрывки из дневников Фабия используются порой в достаточно вольном пересказе и, например, приписываемая ему мысль, что, мол, плохая память способствует спокойной жизни — это на самом деле лапидарное изложение сути его рассказа о встрече Галерия с послами шах-ин-шаха Нарсе, властителя Ирана. Если коротко, то император вел с персами переговоры об обмене захваченного римлянами города Ктесифона на оккупированную в тот период времени теми же персами Армению. А что, разве не справедливо? Один большой город — на одну маленькую страну. Как оно в итоге и получилось.

У Парса это описано так:

«Персы же упрямились и виной тому была их уязвленная гордость. Трудно было представить, что удастся их уговорить без того, чтобы отправить в Каппадокию, на границу с Арменией, несколько легионов. Император этого не желал, легионы были ему нужны совсем для другого. Но в самом конце этой встречи произошло неожиданное.

— Вам будет проще смириться с утерей Армении, если вы забудете, что она вам вообще когда-либо принадлежала, — сказал Галерий примирительно. Дав посланникам время обдумать сказанное, добавил:

— Вы тогда даже сможете представить, что я отдал вам Ктесифон просто так, без каких-либо дополнительных условий…

Внимательно посмотрел на персов и вкрадчиво добавил:

— Или из страха перед вашей сотрясающей вселенную безбрежной воинской мощью. А уж вы, проявив высокое благородство и царственную щедрость, по своей инициативе передали Риму страну — одну из тех, каких в любое время можете завоевать столько, сколько возжелаете.

Он еще подождал. Персы меж тем менялись на глазах. Из загнанных в угол крыс они на глазах превращались в надутых гордостью павлинов.

— Да что уж там, — добил их император, — за пределами моих земель дозволяю вам иметь в мыслях любые мечты, что вам заблагорассудятся, наказывать вас за это я не намерен…

И добавил так тихо, что услышал только Фабий:

— Пока…»

Парсу было что скрывать и чего опасаться, поэтому вел он себя крайне осторожно, ничего не просил для себя и не участвовал ни в каких дворцовых интригах. Галерий же, казалось, просто не замечал неприметного клерка за своей спиной, при нем он вел себя так, будто был в одиночестве. Тем ценнее были наблюдения младшего секретаря.

Обладая недюжинным чувством юмора, Фабий Парс ценил его проявления и у императора. Тот, например, принимая посланцев своих союзников всегда вел себя просто, не требуя полного именования. Но когда аудиенция давалась кому-то вроде перебежчика Гая Анния Аннулина, приехавшему от подлого узурпатора Максенция — такой гонец должен был каждый раз, когда открывал рот, начинать речь с полного перечисления всех присвоенных Галерию титулов.

— Великий Цезарь и Август, Армянский Величайший, Мидийский Величайший, Адиабенский Величайший, дважды Британский Величайший, трижды Персидский Величайший, пять раз Сарматский Величайший, шестижды Германский Величайший и Карпийский Величайший те же шесть раз…

В тот день пришлось Аннулину повторить это именование более восьмидесяти раз. К концу встречи язык его заплетался как у пьяного и придворные Галерия уже не скрывали своего к нему презрения.

Было это незадолго до кончины императора, о приближении которой Галерий знал. Все знали. Многие из тех, кто, обладая безграничной властью, ожидает смерти, отыгрывались бы за свой страх на окружающих. Император мог повести бровью и к закату Аннулин стал бы кормом для бродячих собак на городской свалке. Но интересы империи требовали совершенно иного, и он слушал посланника с непроницаемым лицом.

Фабий после этого в который раз задавался в своих дневниках вопросом: как стал императором этот пастух, сын крестьянина из окрестностей Сердики? Не забывая всякий раз повторить официальную версию, по которой мать Галерия зачала его от дракона. Пошла, мол, девушка на пастбище, в кошару, коз подоить, да и встретила по дороге огромного змея с крылышками. Такое вот привалило ей женское счастье – в виде дракона.

Тот развлекался, извергая из пасти огонь – шаровые молнии, которыми плевался он, стараясь попасть в храм Юноны на вершине холма милях примерно так в полутора. Но увидел босоногую деву, что показалась ему слаще меда и нежнее облака, стойнее тростника и грациознее лани — и вздохнул так глубоко, что втянулся в него назад за мгновение до того выпущенный им сгусток пламени. От этого разгорелся в его сердце огонь любви и в должное время произвела смуглая дриада на свет маленького Гая Валерия, будущего императора.

Сам Галерий эту историю рассказывал при Фабии несчетное количество раз и так искренне, что трудно было в нее не поверить. Так или иначе, но считалась она официальной версией и горе тому, кто усомнился бы в ней! Да никто и не сомневался.

Иногда Парс сопровождал Галерия в поездках. Был он рядом с ним и тогда, когда император навестил своего предшественника и тестя, Диоклетиана, и попросил его, в интересах страны, вернуться в большую политику.

Всем известен ответ Диоклетиана: «Кабы видел ты, какие овощи выращиваю я в своем имении, то не предлагал бы мне этого». И начал многословно рассказывать про огурцы, репу и съедобную лебеду, а Галерий почтительно слушал, вздрагивая лишь при упоминании гадючего лука и бузины, которые его окончательно повредившийся умом непутевый тесть тоже, как оказалось, употреблял в пищу.

Но только Фабий Парс зафиксировал в своем тайном дневнике, что именно, когда Диоклетиан удалился, пробормотал своей свите император Галерий:

— Когда вернемся в Фессалоники — немедленно убрать все огороды к свиньям собачьим, за городскую черту, чтоб и духу их не было. Если увижу хоть одну морковку!..

И с опаской оглянулся на Диоклетиана.

— Вдруг это заразно?

Когда император нуждался в деньгах, то обдирал свою часть империи так, будто находился в захваченной стране, не достойной ни грана милосердия. Тогда, впрочем, это воспринималось как нечто само собой разумеющееся.

Но однажды Фабий присутствовал на пиру, который давал Галерий своим однополчанам в память о тех временах, когда только начиналось его восхождение. И записал для потомков слова одного из ветеранов:

— Каждый император хочет быть тем, кто отправляет легионы на смерть ради собственной славы, но ни один из них не хочет быть тем, кто на заходе солнца спросит вдову легионера, что сегодня на ужин у ее детей. Ни один, кроме великого Галерия.

В тот вечер он узнал, что его повелитель усыновил несколько сот солдатских детей из тех, чьи отцы погибли сражаясь рядом с ним, что из своих средств платил он пенсион их матерям. В очередной раз подивившись столь яркой противоречивости натуры императора.

Иногда он приглашал к себе славных знаниями философов и обсуждал с ними кажущиеся им важными темы. Фабий Парс в мельчайших подробностях передал потомкам одну из таких бесед — с Клоридом из Пеллы, видным мыслителем, чье учение было месивом из идей множества выдающихся мудрецов, начиная с Протагора.

Тот Клорид настаивал на превосходстве демократии над тиранией и даже олигархией.

— Люди, в подавляющем большинстве, рождаются равными друг другу. И благословен будет тот, кто лишит власти тиранов и железной рукой установит демократию.

— Железной рукой – демократию? Крепко сказано, — одобрил философа Галерий. – Хотя… Рано или поздно люди поймут, что только так и можно ее установить.

Император с интересом посмотрел на философа.

— Следует ли из сказанного тобою, что будет благом начать с малого и уравнять между собой жителей Фессалоник? – спросил он.

— Да, — категорично заявил Клорид. – Нет человека, кому не пришлось бы по душе равенство прав и обязанностей.

И разошелся:

– Я разработал целую программу того, как этого добиться. Если осуществлять по одной мере в день, то всего лишь за три года и четыре месяца мы добъемся…

— Не будем спешить, — примирительно произнес император. И приказал привести с городского рынка самого замызганного босяка.

— Хороший повар сам снимает пробу с приготовленного им блюда, — добавил он.

Доставленный во дворец нищий был грязен сверх меры, столь же оборван и вонюч.

— Начнем с самого простого, — предложил Галерий, — разделим поровну ваши деньги, одежду и живность. Твою повозку притащили сюда два мула – так что даже это несложно будет сделать.

— Какая живность может быть у этого оборвыша? – вскричал несчастный философ. – Какой принадлежащий ему скот мне с ним делить?

— Добавь в растертый корень петрушки лимонной цедры и меда, — кротко посоветовал ему император. – И принимай перед едой. Это сразу улучшит твое зрение: я-то, в отличие от тебя, даже со своего места вижу, какие раскормленные, довольные жизнью вши ползают по голове этого бродяги. И, кстати, их у него гораздо больше, чем у тебя мулов.

Когда возмущенный Клорид покинул дворец, остервенело почесываясь и таща за собой мула, Галерий с необъяснимой печалью произнес:

— Советчиков развелось сверх всякой меры… И ведь все они знают, как надо. Но никто из них не желает следовать своим же наставлениям…

Фабий был тайным христианином и не раз писал о том, какой скверной была наполнена его душа в те семь лет, что Галерий притеснял его одиноверцев. При том, что именно на востоке империи репрессии шли с особым размахом. К этому времени относятся записанные им слова императора:

— С возрастом я стал понимать волков. Всё чаще хочется зарезать сотню овец или ярок не ради еды, а просто чтобы убить. Из естественной злобы

Но когда император незадолго до своей смерти остановил гонения на христиан, никакой радости Фабий не ощутил. В его дневнике появилась запись, поражающая своей печалью: «Милосердие не должно задерживаться в пути, иначе, добравшись до места, никого там не застанет. А из пустоты не может родиться ничего кроме пустоты…»

И он был прав: прошло всего лишь несколько столетий — и уже христиане начали сжигать неправильные по их мнению книги и казнить инакомыслящих.

Подкупают в дневниках Парса пронизывающие их искренность и боль: он, что совершенно очевидно из кратких, очень личных ремарок, безотчетно попав под влияние обаяния Галерия, любил императора, но постоянно мучался невозможностью хоть что-то изменить в его образе мысли и действий.

О Фабии Парсе известно только то, что он по каким-то причинам решал отобразить в дневнике. То есть почти ничего. И, вероятно, мы никогда не узнаем, где и когда закончился его путь. Или, цитируя его самого, «нет дороги, которая будет хранить твои следы вечно».

Стр. 134. Как говорил некогда по схожему поводу Эпикрокл, любой стул становится троном, когда на него садится император.

Эпикроклу довелось жить в Риме, когда ни один городской префект не знал, кто, собственно, съедает на подвластной ему территории больше зерна, муки и хлеба, горожане или крысы. И система трещала, снаружи разъедаемая франками, алеманами и прочими хищниками, изнутри же – крысами, чиновниками и иными вредителями.

Семейное предприятие Варренов этих бед не знало. Эпикрокл, работавший у них переписчиком, как-то привез из Египта, куда его то и дело отправляли за самым качественным папирусом, здоровенного кота. С тех пор для писцов в мастерской Варрена стало обыкновением заключать пари на то, сколько дохлых крыс, уложенных в один длинный ряд, будет утром лежать на полу первого этажа, пятнадцать или двадцать.

Однажды к Варренам, забрать заказанную супругой брошь, зашел префект Палладий. Пораженный увиденным, в тот же день издал он указ о беспошлинном ввозе в Рим кошек, о взятии их под защиту города и применении кошачьего племени в войне с грызунами. Эпикрокла же он сделал местным начальником отдела очистки. На этой должности он смог отдаться и давней своей страсти, литературному труду.

Это, насколько известно, первый случай в истории, когда кот обеспечил успешную карьеру своему хозяину: следующий имел место значительно позже, в семнадцатом веке, и был подробно описан Шарлем Перро.

Несколько лет спустя, оценив по достоинству талант молодого историка, с Эпикроклом свел знакомство Флавий Клавдий Юлиан. Эпикрокл сопровождал его в галльском походе, участвовал в битве под Аргенторатом и провел затем довольно много времени в свите Юлиана в Лютеции.

Эпикрокл мог употребить огромное количество вина за вечер, произнося при этом здравицы и остроумные тосты – и вскоре стал благодаря этому таланту наперсником будущего императора. Это, насколько известно, стотысячный случай в истории, едва ли не столь же часто описанный – и столько же раз повторенный в более поздние столетия.

После провозглашения Юлиана императором, ныне широко известным под именем Юлиана Отступника, Эпикрокл выполнял множество его поручений, но постепенно ушел в тень. Поселился в пригороде Фессалоник, получив в этом городе должность главного крысолова; много писал на местные темы, став самым уважаемым краеведом в этой части империи.

Много лет спустя, мобилизованный в собираемое из кого попало войско Феодосия Первого, Эпикрокл героически рыл землю, в числе многих других сооружая оборонительный вал. Как в бытность свою центурионом легиона говаривал будущий император Галерий: чем больше перекидаешь грунта при строительстве рва и вала, тем меньше придется потом выкопать могил для своих однополчан.

Погиб Эпикрокл в битве при Фессалониках, отмахиваясь шанцевым инструментом, в наше время именуемым саперной лопаткой, от наседавших на него готов.

Комментарии