Поводырь (27)

Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05) | (06) | (07) | (08) | (09)
(10) | (11) | (12) | (13) | (14) | (15) | (16) | (17) | (18)
(19) | (20) | (21) | (22) | (23) | (24) | (25) | (26) | (27)

Стр. 398. Ссылаясь на Паратифа, вроде бы утверждавшего, что с настоящего оборотня мало снять кожу, но надобно немедленно обшить ее двусторонними шипами, чтобы оборотень не мог в нее снова влезть.

Паратиф был одним из тех, кого во время оно именовали «прозаическими писателями». Получив классическое образование в Коринфе, затем он много путешествовал – и это то единственное, что достоверно знаем мы о его жизни.

Иное дело — его «История известного мира»: это произведение, значительно обогащающее наши познания об античном мире, хорошо знакомо многим. И пусть специалисты спорят о том, верно ли описал Паратиф деяния Малха, Агасикла или Седекия – большинству читателей это безразлично. Современный историк-любитель античности больше ценит занимательность и «клубничку», нежели скучное соответствие фактам.

Для тех же, кто впервые слышит о Паратифе и его «Истории…», приводим несколько глав из этой книги:

«31. …Говоря же о пользе наук, из коих в первую очередь следует выделить математику, надобно нам вспомнить войну коребов с урикатами.

Коребами в ту тяжелую пору правил царь Бекорос, неясного происхождения длиннобородый карлик. Царствовал он долго, свыше сорока лет, но не злодействовал излишне и потому почти неизвестен потомкам.

Его считали за своего саки и согдийцы, мосхи и ласонцы, милии, дадики, мары и карийцы; кавнии и гитенны, арии и кавконы, пантимафы, утии, саттагиды и пафлагоны; мики, абанты, павсики, дриопы; киссии, каспии, фины, магнеты; кабалии и дариты, саранги и апариты, памфилы, хорасмии, халибы, фокейцы, моссиники, ортокорибантии, фаманеи, пелисги и мариандины. Даже крестоняне, обычно довольно недружелюбные по отношению ко всем помимо своих одноплеменников, Бекороса безмерно уважали. И лишь ради сбережения времени здесь не перечислено еще сотни две племен, и без того читателю прекрасно известных, с которыми Бекорос заключал военные союзы, вследствие которых почти всё его войско постоянно пребывало в дружественных государствах.

И тут, когда под началом Бекороса было не более пяти тысяч воинов, из степей, что за Истром, появились урикаты. В огромном количестве. Голодные и злые, но, как вскоре выяснилось, не ведавшие ни письма, ни счета. О чем было хорошо известно их соседям, в том числе коребам во главе с их славным властителем Бекоросом.

Он, не медля, послал гонцов к союзникам, среди которых были гиркане и утии, эфиопы и пактии; мидяне и мисийцы, тевкры и пиерийцы; саспиры и лигии, мосхи и гандарии; меоны и бактрийцы, колхи и сирийцы. И даже крестоняне. А урикатам Бекорос предложил решить возникшие между ними противоречия малой кровью.

«Пусть с каждой стороны выставлено будет по одной тысяче воинов, — сказал он послам, — остальное же войско будет в не менее чем в дневном переходе от места битвы. И пусть победитель получит всё…»

Уверенные в своем подавляющем воинском превосходстве урикаты тут же согласились. Хотя считать, как было уже замечено, не умели. Но коребы их заверили:

«Мы вас умоляем! – что-что, а посчитать поможем…»

В первой битве неожиданно победили коребы. Урикаты впали в недоумение.

«Чо-то я не понял…» — сказал их царь.

И выказал желание повторить мероприятие. Вслед за этим еще восемь недель подряд урикаты терпели поражения, одно за другим, общим счетом в еще тринадцати сражениях.

К тому времени, когда урикаты освоили счет и вдруг осознали, что всякий раз, когда они выставляли тысячу воинов, коребы посылали против них не менее трех тысяч, Бекорос получил подкрепление от всех союзников. В результате кочевники вернулись в свои степи, надолго усвоив, что не всегда войны проигрывают те, кто хуже воюет – иногда ими оказываются те, кто хуже считает.

Бекороса же еще больше зауважали макроны и мары, армении и сатры; петы и киконы, пеоны и бистоны; пактии и дерсеи, одоманты и сапеи; доберы и матиены, пеоплы и тибарены; абидосцы и парикании, мариандины и алародии. И даже крестоняне стали к нему относиться как к отцу, с дотоле для них небывалой уважительностью…»

«46. …Фидон, седьмой тиран Метапонта, был крайне чувствителен к знамениям и прорицаниям всякого рода. Однажды, с целью узнать, что ждет его страну в ближайшее время, он послал в Дельфы, к оракулу, сто самых прекрасных юношей. На всякий случай. Просто послушать, что умный человек скажет. Не то чтобы были у него какие-то нехорошие предчувствия… Просто каждому ведь интересно, будет ли добрым грядущий год. Однако набитый мальчиками корабль пошел на дно еще по пути в Элладу и никто из взошедших на него не выплыл из пучины.

Упомянутый Фидон был, тем не менее, настроен решительно — и еще сто юношей, уже не столь прекрасных, было собрано со всего государства и отправлено в Дельфы. Эти даже добрались до Кефалинии, где и померли от чумы. Все до единого.

При подобном стечении обстоятельств любой бы взял паузу, но не Фидон. Тиран – он тиран и есть: Фидон приказал свезти в местную хоровую школу всех оставшихся юношей, не взирая на пригожесть лиц, чистоту кожи и стройность тел, лишь бы были они соответствующего возраста – на всякий случай, чтоб было из кого образовывать очередные команды для отправки в Дельфы. Решительный был человек, хотя и тугодум.

Юношей, числом около пятисот, собрали под одной крышей. Затем произошло землетрясение и эта крыша обрушилась, похоронив под собой их всех. Эти неприятные события Фидон, седьмой тиран Метапонта, наконец-то воспринял как знамения и даже пришел к выводу, что вскоре, возможно, в его государстве произойдет нечто плохое…»

«75. …В попытке превзойти умом и ученостью соседних государей собрал Зенон на своем острове светочей и корифеев всех известных человечеству отраслей познания и долгое время с огромным терпением их слушал. Иногда ему даже начинало казаться, что он постигает истину. Но по прошествии некоторого времени Зенон обнаружил, что интереснее ему слушать байки неграмотного конюха-фракийца, а лучшие советы ему дает повар-египтянин, ни разу в жизни не прикасавшийся ни к одному хранящему мудрость веков свитку.

Так пришло к нему понимание, что ум и образованность никак не проистекают одно из другого. Или, иными словами, образование добавляет знаний, но не ума…»

«157. …Тамошние жители по прозванию талиманы не любят журавлей и беспощадно их истребляют везде, где встречают. И есть у них на то весомая причина.

Якобы пришло однажды талиманам послание от великого Дария, в котором он милостиво предлагал им покориться, во дни гимнопедии смиренно платить Персии дань в восемьдесят талантов серебра и отдавать каждый год в евнухи семьдесят самых красивых мальчиков. Восемьдесят талантов! Многовато, конечно… Но ведь дружелюбие сильного всегда накладно.

И, если вдуматься, то это совсем невысокая цена за мир и спокойствие. Дарий к тому времени одних покорил, с другими завел дружбу; впрочем, дань он брал и с тех и с других.

Отправили тогда талиманы к прорицателю Оптариусу за советом лучших своих людей, богатых и уважаемых всеми – как им, мол, поступить, откупиться от персов или драться с ними? Как скажешь, так и будет.

Оптариус был известен тем, что всегда прорицал истинное и именно по этой причине мало кто его любил. Это к тому, чтобы было понятно дальнейшее.

Прорицатель, надев на глаза повязку, поведал, что сейчас пустит он в небо стрелу. Далее так: если упадет она на землю – надо покориться Дарию. Даже если захочется кому помахать мечом или копьем потыкать в живое – придется смирить свой норов, ибо боги, отринув стрелу, ясно дают понять, что войны не желают. Но если нет, если заберут стрелу к себе боги, то это знак, ясен пень, что следует оказать персам сопротивление. С чем, признав подобное размышление здравым, с радостью согласились и богатые, и уважаемые.

Оптариус – напомню, что глаза оракула в это время надежно закрывала тугая повязка — натянул лук, задрал его к облакам… Зазвенела тетива… Затем с небес донесся жалобный журавлиный крик – и на этом всё. Стрелу искали примерно с неделю: ну должна же была эта подлая птица где-то свалиться на землю. Не нашли. Всё это время прорицатель жалобно утверждал, что без столь очевидно явленной воли богов не попал бы в журавля и с десяти локтей, даже если стоял бы тот неподвижно на земле.

Но досада была столь велика, что несмотря на это Оптариуса забили насмерть. Затем – куда денешься? – талиманы отправились на войну с Дарием. Откуда через краткое время поступили они на невольничьи рынки в таком количестве, что сбили все цены на рабов. Вот и не любят талиманы с тех пор журавлей. Как говорят они сами – за то, что те на лету воруют чужие стрелы. Впрочем, я пересказываю это со слов самих талиманов и никого не убеждаю в истинности этой истории…»

«229. …В то время покоренные персами эллины вели переписку, используя головы рабов: их обривали и наносили на кожу уколы или порезы или татуировки, указывающие, как именно следует уязвлять персов. Но после того как Тисолай Мегарский раскрыл захватчикам многие замыслы заговорщиков – за что попросил поставить его тираном в Мегару – персы указали брить головы всех рабов и рабынь. Свободных же эллинов, которые могли бы подобным образом использовать и свои головы, они обязали никогда не стричься.

Это было время, когда лошадей было столь много, что не всех жеребцов допускали к соотношению с кобылами; и тем из них, кому это было запрещено, хвосты завязывали узлом. Зная про этот обычай, персы в насмешку приказали эллинам завязывать волосы узлом — что тем жеребцам. Некоторые очень обижались на это…»

«264. …Жители Абдер весьма гордятся своими честностью и стойкостью. В этой связи они и поныне любят рассказывать историю о том, как когда-то жителям Фасоса пришлось отдать персам весь свой флот, доставив его предварительно в Абдеры.

Но в итоге посланники Дария лишь огорчились малому числу переданных им судов. А ведь это было время, когда стать причиной их печали не пожелала бы ни одна разумная нация.

При этом фасосцы клялись, что привели в Абдеры более трехсот кораблей, забив ими весь порт; абдериты же утверждали, что их было менее полутора сотен: больше, мол, в их гавани и не уместить. Персы, хорошими мореходами никогда не бывшие, поверили абдеритам, и фасосцам пришлось в наказание срыть свои стены. Абдеры же неожиданно обогатились: если до того они строили ежегодно на продажу дюжину длинных судов, то после спора с Фасосом — аж три дюжины в год.

Путешествуя, я посетил Абдеры и лично убедился, что их гавань достаточна для размешения даже четырех сотен кораблей. А один местный житель, желая оказать любезность, показал мне укромную долину на близлежащей возвышенности, где его и прочих абдеритов предки держали под навесами разобранные на части суда фасосцев, числом около двухсот, постепенно их собирая и пуская на продажу.

Я спросил, в чем же состоят пресловутые их честность и стойкость? Местные жители гордо заявили в ответ, что все абдериты знали, как дурят они и фасосцев и персов, но ни один из них не имел ни разу повода оспорить то, как между ними делился доход от продажи украденных кораблей. Разве это не признак высочайшей честности?

И ни один из них не предал земляков, хотя наверняка получил бы за это немалую мзду. Разве не подтверждает их стойкость то, как абдериты отринули соблазн обогатиться за счет своих земляков?..»

«311. …Страна эта славится своими роскошными и поистине бескрайними садами. В соседних с ней государствах в числе других нелепостей рассказывают, что некогда на их месте была пустыня, населенная племенем, славным своим выдающимся даже для варваров распутством. Но кто они такие – об этом я не могу ничего сказать больше того, что слышал.

Из упомянутого ранее распутства проистекало множество бед, но однажды один жрец, имени которого я не сообщаю, хотя и знаю, — так вот, жрец верховного божества этого племени, удрученный тем, что даже на обряде похорон многие вступают в соотношения, объявил прелюбодеяние грехом, который можно искупить, если посадить – в зависимости от тяжести греха – от одного до шести плодовых деревьев: совокупление с соседом по таксе этого жреца обходилось в одну яблоню, с ослом соседа – в шесть.

Мне утверждали, что пустыня уже за время жизни одного поколения покрылась садами – чему я, впрочем, не верю, всё это, мне кажется, пустая болтовня. Полагаю, что верить в это и не обязательно, но при этом нельзя не отметить, сколь положительно влияют на улучшение нравов твердая такса и умеренные расценки на всевозможные отправления естественных надобностей людских организмов…»

«528. …Крафт, тиран Додоны, оказался на то время в весьма сложной ситуации. Его благословенный до той поры богами город сделался вдруг прибежищем для множества разбойников со всей Эллады, противостоять же их преступным наклонностям не было у него никакой возможности.

Оседая в Додоне, бандиты селились шестью родами в разных частях города; каждый из этих шести родов имел своего старейшину, именуемого патер, круг его ближайших советников и целую армию жестоких головорезов. Сами они именовали свои роды семьями и имели отличительные знаки – нашивали на свои одежды медные бляхи. У каждой семьи эти бляхи были определенной формы и пришиты были на определенное место, но об этом сказано достаточно.

При необходимости все шесть семей объединялись. И Крафт не мог одолеть столь хорошо организованное войско.

Задавшись целью не допустить более проникновения в Додону лихих людей, Крафт обложил дополнительными налогами всё законопослушное население и принялся строить укрепления на границе.

Тогда наиболее богатые додонцы решили искать защиты у соседей. «Мало того, что мы стали каждодневной добычей бандитского племени, — стенали их представители в Афинах, — так теперь еще и Крафт сдирает с нас шкуру!»

В результате афинский Совет пятисот потребовал от Крафта отпустить из Додоны всех, кто пожелает покинуть этот город. Афины, мол, приютят каждого, кто выйдет в день летнего солнцестояния к Акрополю и от алтаря Диониса, что на арене театра, потребует свободы от тирании. Затем же, на границе, предъявит не менее двух мин серебра в любых монетах или иных изделиях.

Крафт отпускать богатых и трудолюбивых не хотел – ему надо было избавиться от разбойников. Но еще меньше желал он спорить с Афинами.

Тогда, по долгом размышлении, тиран Крафт сотворил немыслимое. Покинув свой загородный дом, босой, он пешком и с непокрытой головой пришел в дом патера Андра, вожака самой сильной из разбойничьих семей. Один пришел, без охраны.

По его просьбе собрались все патеры. И сказал им Крафт, что если покинут страну богатые люди, то не только он останется без дохода, но и разбойникам станет некого грабить. Не станут же они друг друга обирать? А что местные богачи, додонцы, разбегутся, так то яснее ясного.

Тогда впали злодеи в задумчивость. И самый умный из них спросил, что предлагает Крафт? Ведь не для того он пришел к своим врагам, чтобы просто поделиться с ними плохой новостью.

И сказал им тогда тиран Крафт, что если в назначенный день соберутся выйти на арену театра патеры, их советники и ближние родственники, то ни один нормальный додонец даже близко к этой площади не подойдет. Но афиняне будут их потом ждать на границе и если никто туда не явится – не поздоровится всем. Поэтому следует тем, кто окажется на площади, затем дойти до границы; там предъявить афинянам требуемое количество серебра, дабы поверили те, что на площади были действительно богачи Додоны, но сказать, что они решили остаться. И тогда всё будет по-прежнему.

Долго совещались патеры. Пока не решили, что Крафт прав и следует действовать сообразно его советам.

В означенный день вышли к алтарю Диониса патеры шести преступных родов. Прокляли, потрясая посохами, тирана, и направились к границе, в сопровождении своих семей, советников и груженых серебром ослов.

Там их уже ожидал посланный им навстречу афинский отряд. И до какого-то момента всё шло как по писаному. Патеры предъявили командиру афинян больше полутора тысяч мин серебра, что взяли они с собой в подтверждение своего богатства. Затем сообщили, что по долгому раздумью решили они остаться. Прошли, мол, всего лишь от Додоны до границы – и уже замучала их тоска по родине. Нет, уж лучше дома страдать, чем на чужбине благоденствовать.

Однако командир здраво рассудил, что при таком количестве серебра пожелания его владельцев никакого значения не имеют. Это известно всем: если вооруженный афинянин встретит кого-то без меча, но с кошельком, то это означает лишь одно – и то и другое, когда они расстанутся, дальше понесет уроженец Афин. Репутация деловой хватки афинян, что хорошо известно, была в то время выше всяких похвал.

Было при патерах человек триста присных, из которых половину составляли женщины и дети. Всех их окружили и погнали в Афины. Вслед им направил Крафт в Совет пятисот гонца с известием, какого именно рода богачи следуют в Афины. И все они, вместе со своим серебром, куда-то потерялись еще на полпути к Афинам.

Крафт же, лишив головы каждую из шести семей, затем без особого труда истребил остальных разбойников. И еще очень много лет правил Додоной, в которой каждый знал, что их тирану нет равных в Элладе по уму и сообразительности.

События эти происходили так давно, что свидетелей им не осталось, но к северу от Додоны показали мне большой плоский камень, который пересекает цепочка следов босых ног, оставленных в граните как в мягкой глине. Рассказали мне у этого камня, что именно по нему шел из своего загородного дома босой Крафт к разбойникам, и столь тяжел был груз его забот, что тонули его ноги в камне будто в песке…» (см. также: Паратифъ. Исторія извѣстнаго ​міра​. Санктъ-Петербургъ; 1889).

Стр. 401. …Обычная история… Преславный Гизарх лучше прочих ее пересказал, уделив гаудиумцам немало места в своей книге. Но, многое пояснив, не смог решить одну загадку.

По мнению всех серьезных историков, лично знавших Гизарха, был он вздорный старикан, в своих изысканиях уделявший больше внимания нелепым слухам, нежели фактам. Этим, мол, и объясняется необычайная популярность его трудов среди деревенских невежд и городской голытьбы. Еще тем, что писал он на потребу толпы истории, как выразился Эпикрокл, «выдающиеся своей заурядностью».

Когда Гизарх утверждал, что «чем больше узнает человек об окружающем его мире, тем меньше его понимает» — его коллеги тут же обвиняли его в отсутствии системного подхода и излишне личном отношении к процессам, требующим от мыслителя отстраненности. Говоря иными словами, недоставало ему хотя бы малой толики академического пофигизма.

Тем не менее многим исследователям приходится обращаться к сочинениям Гизарха, поскольку содержащиеся в них сведения только там и можно найти. О Гаудиуме, например, столь подробно писал только он. В его самом известном труде, «Пред-история всего», на эту тему говорится так:

«В древние времена племена гаудиумцев – вернее, их предков — обретались на огромном острове, по воле богов ушедшем под воду. Звали их тогда иначе, но мне не удалось выяснить, как. Не так уж это и важно.

Существенно же то, что после потопа уцелевшие гаудиумцы ушли на север, в горный край, подальше от любых массивов воды. Надобно заметить, что эта нелепая привычка — помнить последнюю по времени опасность и напрочь забывать ей предшествовавшие пагубы, со временем стала характерной приметой гаудиумцев и их потомков.

Там, в горах, гаудиумцы со временем несколько поизносились и даже слегка одичали: общаться им, за исключением бродячих торговцев, было не с кем. Из разумных существ, равных им благородством поведения и строгостью нравов, соседствовали с ними в тамошних дебрях только ластохвостые голубые лоси, и гаудиумцы со скуки даже изучали их язык. Были среди них и такие, кто, упившись забродившим березовым соком, принимались болтать промеж себя по-лосиному, хотя понимали друг друга при этом не лучше, чем голубых лосей в соседнем ельнике. Были гаудиумцы также склонны к наукам и уже в незапамятные времена заметили, что зерно почему-то не прорастает и не дает урожая, если его не посадить перед этим в землю.

Иногда случалось так, что девочек рождалось меньше или их умирало больше, чем мальчиков. Тогда, по прошествии времени, невест начинало не хватать на всех и гаудиумцы устраивали облавы на крепкогрудых девиц с длинными распущенными волосами, что плескались в редких речных заводях, скрытых от нескромных взглядов буреломами.

Смысл этого действа от нас надежно скрыт, поскольку то были не привычные нам наяды, а такие, у которых нижняя часть тулова оканчивалась рыбным хвостом. Словить такую не так уж и сложно, измученные отсутствием самцов русалки косяком перли даже на пустой крючок. Так, ну поймал ты ее… А дальше что?

Впрочем, с тех пор прошло более тысячи лет и рассказывать можно что угодно. Утверждают же некоторые, что восточные народы, о несметности которых повествуют все путешественники, оттого столь громадны, что их женщины не рожают в муках, а откладывают икру. Может, и этих, с рыбьими хвостами, принесло в половодье с востока?

Есть что в связи с этим обсудить со знатоками нереста, но сейчас не об этом.

Продолжим о гаудиумцах.

Приключился у них как-то недород на семь лет подряд. Тут еще и зверь откочевал на закат, а в обмелевших реках почти перевелась рыба, что стало причиной мора даже среди голых мокрых девок с рыбьими хвостами.

Жара стояла такая, что почернели стволы берез. Так и стояли – черные в белую крапинку.

Цветочный нектар стал столь редок, что пчелы больше следили друг за другом, чем за цветением клевера, и стоило одному рою запастись малой толикой меда на зиму, как другой пчелиный рой уже летел грабить соседей.

Черви заводились в говядине еще при жизни быков, будто то были грибы.

Очень плохо стало всё. За одним исключением: древесный сок стал вытекать из берез уже забродившим, полностью готовым к употреблению.

Всё это извело значительную часть гаудиумцев, а оставшихся в живых сделало почти бесплотными. Сейчас-то в своих преданиях они поминают это время с умилением, как нечто пасторальное… Хотя тогда едва не вымерли.

Нечего удивляться, что сердца их наполнились смертной тоской и очень нехорошими предчувствиями. «Надо что-то делать», — думал каждый второй гаудиумец, в то время как все остальные бурно дебатировали на лосином языке.

И всё бы ничего, да в день, когда совет старейшин решал, что им со всем этим делать, от них вырвался и убежал с огромным трудом пойманный жертвенный олень. Это событие осталось в памяти поколений, поскольку покалеченный незадолго до этого олень – оголодавшие ежи отъели ему одну ногу, когда он валялся в голодном обмороке под сухой осиной — ковылял на трех ногах, но все же ушел от погони.

Полученные от бродячих купцов в обмен на шкурки соболей и горностаев золотые монеты покрылись ржавчиной. Допрежь того гаудиамцы и не знали, что золото способно на подобную подлость. Да что там гаудиумцы – даже купцы, люди в таких делах опытные, смутились при виде подобного поведения благородного металла. «Это – знак! – быстро удаляясь, кричали они издалека. – А что еще это может быть?»

В это же время младшая жена одного из вождей родила ему двухголового мальчика. И хотя это известие донесла до племени старшая жена — кроме нее никто этого младенца не видел — против таких знамений кто устоит? И приняли гаудеумцы решение откочевать вслед за дичью, на запад.

То есть это мы сегодня так говорим – на запад. Гаудиумцы же просто пошли в ту сторону, откуда, как им казалось, иногда вкусно пахнет едой.

Шли долго, несколько сотен лет. Мимоходом молились дубам во всех попадавшихся им на пути священных рощах и основательно, не жалея времени, грабили всех, через чьи земли проходили. Хотя иногда грабили их и тогда молитвы становились намного проникновеннее.

Должен сознаться, что мало найдется такого, что вводит меня в недоумение, но никогда не мог я понять, как определяли они – какая роща священная, а какая нет? И дубы эти… Их тысячи тысяч передо мной. Как мне определить, что вот этому дереву надо принести жертву, а остальные можно на дрова пустить?

Для любого из нас, тех, чья священная роща – весь мир, ответ на этот вопрос безразличен. Проще и безопаснее придерживаться другого метода: просто обходить прогнившие деревья. Но довольно об этом.

Гаудиумцы продвигались всё дальше и дальше на запад. Туда, где хорошо: не зря же в этом направлении сбежали даже лемминги. И пусть путь их был тернист, но зато многие числом лишения успешно развили смекалку. Не хомяков смекалку – гаудиумцев. У леммингов-то и до этого было всё в порядке с естественными реакциями.

Сначала гаудиумцы поняли, что катить груз на чем-то круглом много легче, чем тащить его на жердях. То есть изобрели колесо. И пусть в нашей местности колеса к тому времени использовали уже тысячи лет – это нисколько не умаляет проявленной гаудиумцами сообразительности.

Скитаясь по снежной пустыне гаудиумцы породнились с геометрией, внезапно осознав, что кратчайший путь между двумя точками – прямая. Именно это знание помогает быстрее дойти до следующей стоянки и тем быстрее согреться. Там же, в снегах, они придумали замораживать взятый с собой березовый сок, перед этим воткнув в него оструганную палочку.

Затем они долго одолевали равнину с гранитными полями, где стоило человеку остановиться на отдых, как камень размягчался под ногами, превращаясь в трясину, и утягивал неведомо куда и скот, и его погонщиков. Они просто тонули в огромных валунах, как в жидкой грязи. Эти зыбучие граниты пришлось обходить стороной и пришло понимание, что самый короткий путь не всегда самый быстрый, а геометрия вовсе не так хороша, как им того хотелось бы.

Вожди гаудиумцев делили добычу, оставляя себе и своим дружинникам всё лучшее, остальные голодали и мерзли в своих землянках. Далеко не все они были убеждены в справедливости подобного мироустройства. Однако в нынешнее время их потомки считают ту эпоху олицетворением равенства и братства.

В этом нет ничего необычного: всякий, кто имеет дело с пожилыми людьми, не может не заметить, что чем ближе к концу, тем чаще взгляд человека устремляется назад, пытаясь в славном прошлом найти оправдание пройденному пути – уж коли в настоящем его нет. С народами и государствами, надо полагать, приключается то же самое.

Так или иначе – тысячу лет спустя оказались они в местности, ныне именуемой Гаудиумом, где и осели. Добрый край, где пшеница родится сам-три, а рыба так и прет в верши.

Но эта идиллия не могла продолжаться вечно. Пришли с сопредельных земель варвары и обратили переселенцев в своих рабов. Они обирали гаудиумцев до нитки, не полагали их людьми, загнали в свою веру, но построили для себя же пару школ и даже академию — и вымершие на две трети гаудиумцы позже назвали эту эпоху «золотым временем». Повторилась всё та же обычная история: смирному рабу приятно думать, что его хозяин – самый сильный, умный и достойный из всех.

Затем варвары продали Гаудиум римскому царю, что довольно удивительно для времен, когда сильный просто отбирал у слабаков всё, в чем нуждался. И вновь гаудиумцы были счастливы. Царь освободил их из рабства, в благодарность за что они рьяно переходили в очередную веру, называли кимнасии в честь римских царей, много и красиво пели хором.

Прошло совсем немного времени, и Римкое царство сменила республика. Вдруг настали смутные времена, а в Гаудиуме, что было совершенно невозможно при варварах, к этому времени уже появились свои богачи, амбициозные люди, понимавшие, что деньги, поместья и предприятия ни от чего их не защищают. Только личная власть может спасти их от посягательств со стороны. И они взяли то, что упало им в руки, но тут же столкнулись с одной проблемой.

Всякая власть существует за счет тех, кто под ней ходит. Имущим гаудеумцам надо было внушить своим соплеменникам, что при них жить стало лучше, и, возможно, даже веселее. Все цари Рима до этого лишь выжимали, мол, из них все соки, а теперь-то всё будет по-другому, по-справедливости будет всё.

Так они и сделали. Но Гаудиум настигли новые потрясения. К тому времени Римская республика вошла в силу, но заполучила смертельного врага, одно племя варваров там, на севере. Гаудиум, в результате, несколько раз переходил из рук в руки, каждый раз оказываясь вновь счастлив. Хотя новые режимы всякий раз начинали свою деятельность с уничтожения своих действительных или мнимых врагов и с переосмысления ключевых событий седой старины.

Победил Рим. И, сделав Гаудиум своей колонией, сотворил немыслимое: начал вкладывать в эту территорию больше средств, чем она зарабатывала. Строились дороги, кимнасии, лекарни и порты, не стало ни нищих, ни бездомных. Но чего-то гаудиумцам постоянно не хватало.

Затем, в который уже раз, Римская республика пришла в упадок, что принесло с собой новые смутные времена. Тогда гаудиумцы поняли, что им не хватает свободы.

Гаудиум тут же открестился от Рима, эту свободу обретя. Но вскоре ценой той же свободы вступил в союз германских и галльских племен. И оказался вновь на вершине блаженства, хотя население его сокращалось, откуда-то снова полезли нищие и бездомные, а всё мало-мальски ценное, предприятия и земли, перешло к новым союзникам.

Нравы гаудиумцев стали портиться: если доселе они пакостили в отместку за что-то, то теперь – ни за что, просто из желания нагадить соседу. Тем более, что оставшимся в Гаудиуме потомкам римлян можно стало как угодно портить жизнь, никак за это не отвечая. Ныне достоверно известно, что следование этому обычаю почиталось за благо и всячески поощрялось властями. Так, например, можно было прослыть патриотом не воинскими подвигами или достижениями в гражданской службе, а лишая часть детей права получать образование на их родном языке – уже этого было достаточно. Хотя в бытность Гаудиума колонией Рима это право для самих гаудиумцев никем не оспаривалось.

Любопытно, что за самое малое число лет народ, некогда казавшийся состоящим из потомков ветеранов, воевавших в римских легионах, превратился в свою противоположность. Потомки тех ветеранов куда-то тихо сгинули, а их место заняли потомки ветеранов из орд варваров. Хотя на самом деле люди-то остались те же…»

Стр. 410. Вслед за философом Аристобулом и я не полагаю себя тем, кто и после смерти желает отбрасывать тень.

Аристобул был человек скромный и до крайности изумился бы, знай он, что после его безвременной кончины кто-то зачислит его в философы. Сам он не поставил бы и одного асса даже на то, что хоть кто-нибудь, помимо родителей, будет его после кончины помнить. Честно говоря, он еще за день до смерти и помирать–то не собирался. И ошибся, как многие до него.

Родился Аристобул на берегах Рейна, затем его семья бежала от очередного нашествия варваров и осела в Ломбардии, в городке под названием Медиолан, где весьма успешно занималась скупкой скота и торговлей мясом.

Подросший Аристобул, как оказалось, обладал ярко выраженным талантом торговца, поэтому, когда семейное дело разрослось, он начал ездить на ярмарки в Тицинум, Лаус-Помпеи, Галларате и Комум. Его контрагенты скупали в округах этих поселений всё сырье, что продавалось по приемлемым ценам, от домашней птицы и кроликов до свиней и быков; за день до ярмарки производились забой и разделка – и предприимчивый Аристобул, нещадно демпингуя, делал кассу, снимая пенку с очередного городка. Само собой, занимался он этим не один, а, как сказали бы значительно позже, в составе многочисленного и дружного производственного коллектива.

Из этих своих поездок Аристобул привозил записи, в которых фиксировал все доходы и расходы, вел учет активов и отчислений местным должностным лицам. Но на оборотной стороне этих свитков он записывал свои мысли, спустя полвека использованные Комцием Славным в его всем известном трактате «Размышления Аристобула о превратностях судьбы».

Из них проступает яркая личность, вследствие окружающих его обстоятельств алчная и жестокая, однако где-то в глубине души нежная и незащищенная. Аристобул искренне стремился к духовному совершенству, но постоянно натыкался на соблазны, тому препятствующие. Как Аристобул сам о том написал, «когда решишь изменить себя, будь готов к тому, что только и сможешь, что изменить себе».

Ломбардия издревле была населена потомками галлов, из которых происходил и Аристобул, но с годами всё больше в этой местности становилось латинян. Приглядываясь к ним, Аристобул пророчески заметил на обороте счета за дюжину павлинов: «Если их что и погубит, то не отсутствие необходимого, а стремление к переизбытку чрезмерного».

С власть предержащими Аристобулу приходилось общаться гораздо чаще, чем ему этого хотелось бы, итогом чего стало по сию пору злободневное наблюдение: «Самая ненавидимая начальством вещь – это когда ему напоминают про его обещания» (см. также: Славный К. Лучшее из избранного, что отобрано из безупречного; Нарва; 1999, стр. 197-201).

На этом мы прервем цитирование трактата Комция Славного и отошлем заинтересовавшихся к первоисточнику. Приведем еще лишь одно высказывание Аристобула: «Не следует приписывать другим своих страхов. Они – другие, и бояться они всегда будут своих фобий…»

Умер Аристобул очень молодым, немного не дожив до своего тридцатилетия. По трагической случайности.

Доставив на рынок одного скромного ломбардийского городка товарное количество мяса, он решил и сам встать за прилавок. Почти сразу к нему обратился покупатель самой что ни на есть подозрительной внешности: с негнущимися членами, шепелявый, весь в шрамах. Этот бродяга купил освежеванного кролика и ни с того ни с сего принялся доказывать Аристобулу, что тот, взяв за тушку двадцать дупондиев, совершенно справедливую цену, должен теперь дать ему сдачу в размере двадцати дупондиев. Этот юродивый всё больше горячился, плевался и размахивал во все стороны руками. И в какой-то момент, раззадорившись, схватил свиную рульку и попытался ткнуть ею Аристобула в лицо.

Всё бы ничего, но Аристобул свинину не ел. Более того — он ее в силу некоторых своих религиозных убеждений презирал. Максимум допустимого – он свининой торговал.

Аристобул был вынужден, защищая свои честь и достоинство, отобрать у этого бродяги рульку. При этом он случайно задел ею голову этого странного покупателя, тут же от контакта с парной свининой скончавшегося.

Не вмешивавшаяся до этого в конфликт городская стража немедленно повязала Аристобула. Уже в полдень он предстал перед судом, где против него свидетельствовал весь мясной ряд. И как могло бы быть иначе? Аристобул сбил им цены, лишив надежд заработать.

Так что судьи к концу быстротечного процесса, вынося приговор, исходили из твердого знания, что этот аферист из Медиолана приставал ко всем и даже женщинам, а за пострадавшим, пытаясь навязать ему по грабительской цене худосочного костлявого кролика, гонялся по всей Кремоне, от форума до кладбища, что за храмом Юпитера. А вот не надо цены сбивать, не надо – тогда даже конкуренты, быть может, дадут на тебя в суде правдивые показания. Эти же заявили, что от кладбища Аристобул загнал несчастного назад на рынок – и цинично забил своим никому не нужным товаром насмерть.

Вечером того же дня Аристобула без промедления казнили — посредством вертела, на который в праздничные дни насаживали целого теленка. В знак презрения к преступнику из Медиолана тело его оставили без погребения.

Комментарии