Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05)
(06) | (07) | (08) | (09) | (10)
(11) | (12) | (13) | (14) | (15)
(16) | (17) | (18) | (19) | (20)
(21) | (22) | (23) | (24) | (25)
ГЛАВА XVIII
Адам Войцехович Западловский
Минуло никак не более трех дней с приезда в Родимов господина Куркова-Синявина, когда жизнь мыслящего общества стала еще занятнее. Неожиданно появился второй повод для обмысления, устроенная этим прекрасным вахмистром на паях с князем Верейским компания на акциях, что сулила несусветные доходы всем ее участникам.
Учреждение нового предприятия состоялось в Дворянском собрании, во время обеда, данного князем в честь вахт-министра. О подробностях того, что в собрании произошло, можно было только догадываться: так удачно были подобраны закуски, что винный погреб собрания оказался выбран досуха и достоверных деталей касательно устройства в Родимове мостостроительной компании никто из участников обеда просто не помнил. Кроме одной, очевидной: с небывалым энтузиазмом голубая кровь Родимова решила начать совместное дело по строительству моста через реку Родимку.
Немедленно переполошилось купечество: мы тоже хотим участвовать! И едва не каждый бородач первой гильдии поднял нос кверху и закрутил им, как вышедшая из норы на простор хлебного магазина крыска.
Для родимовцев подобное предприятие было внове, потому требовалось то и дело объяснять, как оно работает. Примерно так: вот есть у вас, предположим, деньги… Тихо лежат себе в кубышках под половицами. Есть же? Хорошо. Так. Тогда вы их достаньте – и к нам. Мы же вам через год их с таким наваром вернем – ого-го!..
Каким? Очень хорошим. Вам понравится.
Откуда он возьмется? Да очень просто все. У вас, извините, в этой пачке сколько? Восемь тысяч? Прекрасно. Следите за руками: вот я их беру… Не пугайтесь вы так, это же совсем не больно! Вот я их уже взял… И положил, обратите внимание, вот в этот ящичек. А через год из него достану двенадцать тысяч – а то и шестнадцать, это уж как дело пойдет! — и вам вручу. Что неясно-то?
Мало кто понял, как это работает, но всем было очевидно скорое наступление эпохи всеобщего благоденствия. Ну, натурально благотворительность: приносишь сколько-нибудь денег, взамен получаешь красивую бумагу с гербами, вензелями и хитроумными водяными знаками – чернобородому товарищу вахт-министра Куркова-Синявина они стоили стольких бессонных ночей! – и на этом всё. Дело сделано, быстро и с умом.
Как поэтически выразился один камер-юнкер — ни тебе заботы, ни тебе труда. Просто оформи подписку на акции, внеси половину их стоимости сразу; остальное донесешь по мере необходимости. В должное время тебе обязательно об этой надобности сообщат, не переживай. А отдавши пятьдесят процентов – что тебе останется, кроме как внести по первому же требованию и вторую половину?
И не позже, как следующим летом тридцать, а то и все пятьдесят процентов годовых будут тебе гарантированы. Уже совсем скоро наступит это бескрайнее счастье – богатеть, ничего не делая. В общем, потерпи недолго, затем ухватись крепко за что-либо прочное, навроде чугунного кнехта на пристани, чтоб не смыло тебя, не дай бог, и не переломало все кости в потоке хрустящих новеньких ассигнаций, когда прольется на тебя эта благодать.
Если верить обменивающему акции на наличные деньги, векселя и расписки чернобородому кассиру в штиблетах того фасона, что наводит на мысли о воинских парадах в Вене, и в надвинутой на лоб модной тирольской шляпе – это по его словам модной, в Родимовской-то губернии подобный фасон еще никем не был одобрен – то именно в чрезмерных прибылях и состоит единственная угроза акционным подписчикам. Когда станете на телегах пачки ассигнаций к своим домам подвозить и вилами их в подпол сбрасывать – ужо держитесь!
Акционеры бледнели и нервно вопрошали, что, мол, может приключиться?
Когда на каждую вложенную тысячу, сумрачно пояснял им чернобородый, через год нарастает триста, а то и пятьсот рублёв прибыли – слабые духом ломаются. Если позволите по-простому выразиться – дурить начинают.
И вдруг вспоминал он одну из бесчисленных историй про своего дружка с чудным именем – Ходжа Насреддинов. Тот был якобы страшно умен и даже Эмир Бухарский, верховный правитель той губернии, где Насреддинов проживал, обращался к нему за советами. Из чего и получались всякие ситуации.
Вот, например, однажды господин Бухарский позвал к себе этого Ходжу и поделился заботою: слишком много стало в их славной местности людишек жадных, своекорыстных. А на них глядя и прочие жители всякие хитрости придумывают, чтобы налогов не платить. Как найти самых алчных скупердяев, хотя бы дюжину, и так от них избавиться, чтобы не вызвало это беспорядков в населении?
Господин Насреддинов думал ночь, а наутро сказал:
— Нужно отлить двенадцать жерновов из серебра и сложить их на острове посреди озера. Затем сделать в Бухаре объявление, что любой, кто такой жернов хочет получить в собственность, должен после Курбан-байрама встать на площади у медресе – и если он такой жернов по песку сто касаб прокатит, ни разу за это время рук от серебра не оторвав, тот его себе забрать сможет.
Так и сделали. И задолго до Курбан-байрама встали перед медресе двенадцать самых богатых обывателей. Почему-то так не только в Бухаре, а и во всем в мире устроено, что самые богатые люди и есть обыкновенно самые жадные.
Ну, а после праздника жмотов погрузили в лодки, перевезли на остров и поделили между ними жернова.
— Теперь катите, — разрешил Насреддинов.
— Куда? – удивились скупердяи. – Когда одна вода кругом. А объявляли про песок.
— Дно – песчаное, — терпеливо объяснил Ходжа. – Проверено. А самое глубокое место – еле-еле меня накроет. С тюбетейкой вместе.
Посмотрели сквалыги на этого господина, а он росточку-то небольшого, даже в тюбетейке – чуть ниже самого низкорослого из них. И покатили свои жернова в воду. Первый, второй, третий… Последний перед тем, как накрыло его водой, еще крикнул – «Помогите!» — и тоже исчез в пучине.
— Неужто все утопли?!
— Ну не смогли они рук своих оторвать от серебра! А плавать никто из них не умел, — любезно пояснял кассир. – Как же им было при таком стечении обстоятельств не утопнуть?
И даже не объяснив, к чему был этот анекдот, вместо того чернобородый опять принимался посетителей пугать, вновь становясь серьезен: упавшим с неба богатством и зашибить может. Или притопить, утверждал он.
Уж столько раз доводилось мне видеть, уверял он, как нувориши строят себе загородные замки, самую дорогую ложу в оперном театре берут, гнедых орловских рысаков приобретают себе по три выезда — и резвых балерин, что быстрыми ножками всякое творят, по стольку же в личное пользование заводят. Но и это бы ничего, коли здоровьем бог не обидел, однако некоторым породистых лошадей и танцовщиц оказывается мало. И начинают они, рассказывал кассир про Австрию либо про Англию, где, по его словам, обретался немалое время, принимать ванны из шампанского, заказывать фраки из мокрого шелка, ставить на стол-бюро работы мастера Гамбса бронзовые, покрытые молотым золотом часы, исполненные мастером Гутьерой и даже – на этих словах голос кассира обыкновенно становился возмущенным — приобретать всяких экзотических животных для украшения своих прекрасных жилищ.
— Помилуй бог, как может облагородить дом краснозадый макак, что беспрерывно скачет по шкафам и, cholera jasna!, без продыху гадит! – восклицал этот кассир.
После чего принимался докладывать всякие жизненные истории. Например, про одного ясновельможного пана, коего злая судьба – и не будем скрывать, особый корпус жандармов тоже приложил к этому надругательству свою руку — занесла аж в Екатеринбург. Там осмотревшись, пан затеял весьма выгодное дельце, по итогу которого разжился немалыми деньгами и ради сохранения духовных скреп с иными золотопромышленниками, также знатно дурившими, завел бабуина. Именно что для украшения дома. Для чего, употребив кедровой настойки, посетил некоего торговца экзотическими птичками.
Пан взял бы павлина, как все остальные, но павлины к тому времени в Екатеринбурге, как назло, закончились. Зато в клетке, накрытой большим куском дерюги, кто-то очень похоже на павлина верещал. И тогда ясновельможный пан, спросив – «Чем это у вас так мерзко воняет, не павлином ли?» — купил источник этого запаха. Лишь в своем особняке обнаружив, что приобрел не птичку, а обезьяна с длиннющими клыками.
Не прошло и недели, как пана опечалили пошлые привычки пленника, которому хватало ума выбраться из любой клетки, но никак не могло это визгливое существо запомнить, где дозволено ему справлять нужду. Не нам его укорять, оговаривался кассир, не нам, живущим в мире, где приматы гадят повсеместно и с гораздо большим размахом. Однако из песни слова не выкинешь: жилище ясновельможного пана вскоре стало довольно неаккуратно.
Павиан сначала жрал всякую дрянь – и, после того, почти без паузы, изливался поносом. Даже ходить по комнатам теперь надо было пану так, что сначала посмотреть, что там, на полу, а уж потом ногу ставить. И следить, чтобы полы халата не волочились по паркету – уж больно неаппетитный они от этого приобретали вид.
Еще этот бабуин очень больно кусался. И пронзительно орал по всякому поводу и без оного.
«Это он самку требует», — сказала пану одна из его близких приятельниц, затягивая шнурки на полусапожках.
«Так вы что же, сударыня, понимаете в обезьянах?» — был удивлен пан.
«Нет, — ответила приятельница, подкрашивая помадой губы. – Зато я понимаю в самцах».
Стараниями бабуина особняк пана вскоре оскотинился до того состояния, что из приличных людей невозможно было найти никого, кто осмелился бы сделать ему визит. Из неприличных, к слову сказать, тоже.
Тогда этот достойный пан в момент озарения, вызванного причудливым сочетанием этиловых спиртов в его организме, отпустил клыкастого негодяя на свободу. Ах, как это благородно! Разве есть в мире что-либо дороже и желаннее свободы, разве не стремлением к ней наполнена всякая тварь?
Лично вывез за городскую заставу – и отпустил. Равенство и братство – этого, брат, ты теперь добивайся сам. Видишь, в кустах желтые звездочки светятся? Волки, надо полагать. Вот с ними об этом и договаривайся. А с меня тебе – свобода!
«Вот она! – повел пан вокруг себя рукой. — Бери столько, сколько сможешь унести!»
Пшёл, пся крев! Гуляй, курва нерусская! Хоть от можа до можа можешь теперь все засрать, а в моих апартаментах довольно гадить!
Не посмотрел пан, что декабрь и ночь на дворе, заканчивал историю кассир. Вывез, как уже было говорено, бабуина за город, в чисто поле, из мешка обезьяна вытряхнул и неизящным движением пьяной ноги задал ему направление, как он думал, на Индию. Хотя в действительности – на Якутск. В чем нет ничего странного: века примерно с семнадцатого так повелось, что ясновельможные паны теряются в российской географии уже под Костромой, еще за полторы тысячи верст до наступления собственно Екатеринбурга.
Чернобородый кассир знал множество таких историй, неизменно, о чем бы ни шла в них речь, подводящих к одному и тому же выводу:
— Надобно, панове, не транжирить легкие деньги на пустое, а наоборот, вкладывать заработанный капитал во все новые акции! Так!
Так говорил кассир на том основании, что с неимоверной скоростью, исключительно в интересах родимовских акционеров, был к этому времени выпущен первый облигационный заём аж на четверть миллиона рублёв серебром. Из которого, о чем говорили с придыханием, на двести тысяч купил акций его сиятельство князь Верейский.
«Мы тоже хотим акций!» — хором заорало купечество. После чего мгновенно разлетелся и второй заём.
— Сие, вне всякого сомнения, есть самая прогрессивная и современная форма развития предпринимательства, — важно, менторским тоном говорил клиентам кассир. Затем уважительно поглаживал верхнюю крышку изготовленного в Вене сейфа из кованой листовой стали с бронзовыми финтифлюшками по карнизу.
Отдельно надобно упомянуть, что при этом приговаривал он, что учился такие механизмы работать не где-нибудь, а, холера я́сна, в самом Зальцбурге. В австрийском, всегда пояснял он, Зальцбурге, а не в одноименном местечке под Одессой. Причем слово «работать» произносил кассир почему-то с ударением на последний слог.
Был тот замечательный сейф украшен всякими женского рода аллегорическими фигурами, однако же одетыми, если верить супруге тюремного ревизора, по последней парижской моде: глубокие декольте, широкие рукава, пелерины, соломенные шляпки…
Городские дамы, сие прознав, специально ходили на те наряды поглазеть, и волей-неволей приходилось им выслушивать кассира, прозванного Ассирийцем из-за его бороды, имеющей форму спинки жакета, будто бы связанной спицами из конского волоса.
Впрочем, половой из ресторации гостиницы «Бристоль» утверждал в бельевой, что как-то раз, принеся кассиру ужин в его апартаменты, застал эту бороду висящей на спинке кровати, но кто ж поверит такому, как он, остолопу? Когда в ровности за год до того видел он по дороге домой, когда навещал супружницу в родной деревне, двухголовую лису, что сидела на заду в кустиках черники и что-то засовывала в расположенный на ее животе карман; и нет чтобы промолчать – рассказал про это чудо всем, с кем имел дело, став после этого всеобщим посмешищем: ты уж коли врешь, так не мельчи. Ври с размахом, по-большому. Тогда точно поверят.
Интереснее иное: почему едва ли не в каждом российском городе нумера именуются бристолями? Сразу понятно, почему невкусная капуста именем — брюссельская, ароматическая вода – кёльнская, сосиски из мяса – франкфуртские, а поддельный шелк – лионский. Но почему нумера, кои кое-где за каким-то дьяволом уже именуют готелями, повсеместно именно что бристольские? А? Вот в чем вопрос.
«Быть или не быть…»
Ах, не смешите. Вовсе не о том Гамлет, принц датский, думал, о чем следовало бы.
Ежели доводилось кому в этом загадочном Бристоле побывать – будьте добры, разъясните публике этот бристолевый абсурд. В какой российский город не заедешь – обязательно наткнешься на очередной «Бристоль»! Такой же клоповник, как и прочие готели того же поименования.
И даже если называется он не «Бристоль», то по внутренней своей сущности все одно «Бристолем» остается! Поселишься в нем, оглядишься – и увидишь все те же обшарпанные стены, расшатанную мебель и сонных коридорных, как-то особенно медлительных на фоне снующих туда-сюда огромных рыжих тараканов.
Заедешь в такое заведение, и сразу появляется две идеи: выпить водки или повеситься. И кабы второе было так же просто сделать, как первое, то!..
Ну, всё, всё… Руки развяжите, будьте добры… Больше ни слова о бристолях, честное благородное.
Впрочем, сам кассир-ассириец в подобные пустые рассуждения не вдавался, и если и говорил что, то рассказывал всякие поучительные истории или похвалялся разлюбезной своей железной коробкой. Дамы даже затруднялись оценить, сколь счастлива будет та женщина, о которой он с такой же страстью изъяснять будет.
Он, в частности, утверждал, что сейф устроен из той самой броневой стали, которой англичане уже намереваются обшивать свои корветы.
«Хотя, — обменивались мыслями дамы в попечительском совете приюта для девочек, — это ведь ясно, что по морю курсировать они будут не лучше чугунков. Ну не может железо по воде плавать, — хихикали дамы. — Нарочно брось сначала хоть самый малый утюжок в реку и посмотри, что из этого выйдет!»
А эти дурачки, бритты, вишь ты, огромнейший утюг, еще и пушками да всякими припасами груженный, на воду спускают! Глупее того, чем учить железку крейсировать по морю, было бы пытаться заставить ее парить птицей в воздухе. Это всякому дундуку, даже когда он столичный житель, должно быть понятно!
Дамы, высмотрев на сейфе казакин новомодного покроя, кассира оставили в покое. Даже не выяснив, как же на самом деле зовут этого достойного человека. Потому что он, когда доводилось ему представляться, весьма часто именовал себя по-разному.
Порою казалось, что он просто издевается: то он — Вольфганг Леопольдович, то Зераббабэль Джерабович, хотя иногда и совсем по-простому — Збигнев Чеславович. Но отзывался он без обид на любое имя. Вот хоть на прозвище Ассириец. Хотя так его называли только за глаза, но кассир об этом знал и готов был зваться даже так.
Лишь одна дама… Даже не дама, а, скорее, барышня по имени Эльза… Хотя как-то некошерно именоваться барышней при росте в два с половиной аршина, когда к этому еще два вершка тебе добавляют каблуки и капор. Хотя такие из-под этого капора светились оленьи глаза, и уже при первой встрече с таким выражением доверия глядела она на кассира, что некоторое время он всё оглядывался — убедиться, что никого нет за его спиной — и убеждался, что да, именно на него она так и глядит. Надо же! Всю жизнь мечтал он, чтобы хоть кто-нибудь на него так посмотрел, а как сбылась мечта, так чуть не растерялся. Но вовремя пришел в себя, и так галантно поцеловал ей при очередной встрече ручку, как в Родимове и не видывали. А Эльза на него так опять посмотрела, что кассир впервые в жизни чуть не закричал «сдаюсь!».
Так вот эта самая Эльза, как все прочие дамы, как-то зашла полюбоваться сейфом, затем заглянула уже без повода — и при этом со всё возрастающим обожанием глядела на Ассирийца, который вскоре признался ей, что имя его Адам, что означает – созданный богом первый человек; батюшку его звали Войцех, что означает «радующийся в бою»; по фамилии же он Западловский, что не означает ничего кроме того, что родом он из Западлово, расположенного на юг от Львова поселения, его шляхетскому роду принадлежащего со времен короля Стефана Батория. Этой самой барышне Адам Войцехович бархатным, обволакивающим голосом утверждал, что по молодости лет Батория не помнит, но хорошо знает семейное предание о том, как наехал этот Стефан в его семейную вотчину, когда сам еще не был избран польским королем, и после беседы с пращуром Ассирийца несколько раз крикнул смачное словцо, от которого и получило Западлово свое наименование.
Сам он, утверждал Адам, когда оставался наедине с Эльзой Клаусовной, образован был в Варшаве и Лондоне. В первом из этих городов он понял всю важность для успеха в жизни познаний в науках: много лет учился Адамчик в иезуитской школе и чуть было не стал ксендзом; но, к счастью, будучи волей родителей перемещен во второй город, вовремя спохватился и стал изучать то, как того же успеха добиться ловкостью рук и злой изощренностью ума.
Иногда упоминал Адам в своих речах какого-то отчаянного Гжегоша Хлопицкого, к которому прибыл он — прости, господи! – из Бристоля, и кому преданно служил в боях адьютантом; и Дезидерия Хлаповского, тоже записного смельчака. Судя по этим рассказам, много у кассира было друзей за заставами Родимова, очень много.
Эльза только ресницами хлопала при упоминании то виконта Каслри, то эмира Хайдара Тура ибн Шахмурада, коих вспоминал Адам своими добрыми товарищами. Однажды, увлекшись, Адам повел речь о своих похождениях на Кавказе, но вдруг стушевался и более к этой теме не обращался; в дальнейшем он чаще поэтически описывал альпийские красоты. Эльза слушала его, открывши рот. Совсем скоро научившись не обращать внимания на чудные и совершенно ей незнакомые имена, лишь слушать низкий ласковый голос, от которого вдруг начинала у нее кружиться голова.
В несколько дней стали эти двое друзьями настолько, насколько это возможно между девушкой в последнем приступе юности и зрелым мужчиной, доказав, что любовь с первого взгляда – отнюдь не досужие выдумки. Хотя и заняло у Адама Войцеховича несколько времени понять, что он влюблен. Не то чтобы был он недостаточно сообразителен, просто никогда прежде не бывало с ним такого курьеза.
Вскоре после того совершил Ассириец то, за что подвергся бы строгому порицанию в той среде, где в последние годы добывал хлеб насущный, и где стукачами брезгуют даже больше, нежели фараонами. Из песни слова не выкинешь: интересничая перед барышней, он нарассказывал Эльзе подробностей из жизни своих приятелей, вахт-министра и француза Дюфаржа. Печальная история Георгия Сергеевича была ему известна очень давно; и тот же Георгий Сергеич в минуту слабости после совместного употребления рома поведал ему одиссею Дубровского. Хорошо, что хоть имен пассий своих товарищей кассир Эльзе не назвал, а то ведь вся их история могла после этого пойти совсем иначе – и поди знай, чем бы она закончилась.
Адам Войцехович сдал своих товарищей с потрохами, но так чувствительно пересказал их истории, что девушка только ахала и порою даже пускала слезу, когда где-нибудь в городе кого-либо из них встречала. На что ассириец Западловский с необычайной для него нежностью осознавал, что еще никогда за всю свою жизнь не встречал подобной участливости, такой нежной души и такого понимания. Страшно сказать, но всего лишь за неделю с начала этого знакомства почти забыл к тому времени бескрайне влюбленный кассир, зачем он, собственно, в город Родимов заявился – чего он и сам от себя не ожидал.
Cholera jasna! Одни неприятности случаются для бизнеса от этой любви!
С этой барышней беседуя, приходилось Адаму Войцеховичу все время задирать голову, потому что была она выше его едва ли не на семь вершков, но впервые не чувствовал он от такой дисгармонии унижения, и называть ее хотелось «mój kwiat» — «мой цветочек», потому что глядела на него Эльза Клаусовна, как на не только своего первого – она на него смотрела как на единственного на Земле мужчину. И понял Адам, как любой мужчина до и после него, что если для кратковременной победы над ним нужны женщине выдающиеся анатомические подробности, то чтобы связать его на всю оставшуюся жизнь достаточно ей любящих глаз.
ГЛАВА XIX
Сеть раскинута
Первое явление Ассирийца на публику произошло так, что о нем непременно надобно рассказать.
Тихим августовским утром, на следующий день после учреждения мостостроительного предприятия в Дворянском собрании, от гостиницы к особняку, где размещался местный полицейский исправник со своей командой становых приставов, отправился экипаж, в котором за спиной кучера, торжественностью лица равного восседающему на троне египетскому фараону, по одну сторону сидел вахмистр Курков-Синявин, по другую – маленький бородач в короткополой шляпе с перышками на тулье. Между ними была поставлена узкая, но достаточно высокая металлическая коробка. Как выяснилось позже, тот самый сейф.
Солнце слепило со всех сторон, если же кто прятал глаза от прямых его лучей, то их, точно перочинные ножички, кололи солнечные зайчики.
Стайки голубей взлетали, когда к ним приближались кони, и хлопали крыльями как зрители в театре.
Узкие проулки и открытые ворота дворов, мимо которых несли вахт-министра и Ассирийца два вороных коня, походили на раззявленные в изумлении от вида подобного совершенства рты.
Бодрил шедший от заведения господина Папандопулоса аромат свежемолотого кофе. Еще с той стороны исходили запахи ванили и карамели, указывавшие на что-то столь вкусное, после которого никакой бодрости вам уже не понадобится, а надо будет расстегнуть жилет, расположиться на уютной кушетке под пледом — и чтоб пару часиков не мешал никто предаваться о судьбах родины раздумьям, что любого патриота убаюкивают лучше колыбельной.
Сразу в нескольких домах вышли на балконы, полить цветы, горничные — и в водной пыли солнце преломлялось в радуги; в этот переливающийся тоннель с удвоенным энтузиазмом, летели кони. Их скорость никоим образом не превышала прыти хромого курьера, доставляющего некий секретный пакет из казенной палаты в присутствие по воинской повинности, но разве в том дело?
Копыта лошадей празднично цокали, а колеса экипажа со звуком далекой канонады грозно рокотали на недостаточно обтесанных камнях мостовой.
Каштаны на Александровском бульваре, по которому пролегла часть маршрута, втянули животы и подровнялись.
На углу, у булочной, озорник лупил длинной палкой по медному кренделю, повешенному над входом в хлебную лавку. И если кому до сих пор еще не хватало звона бубенцов, то он успокоился бы гудением кренделя.
В общем, торжественность момента старались соблюсти все.
По пути следования к околотку экипаж не остался не замечен и общественностью Родимова.
Цирюльник Василий Анисимов прекратил править бритву и выскочил из своего подвальчика, оставив клиента, губернского секретаря Кленского сидеть с засунутым за щеку огурцом и намыленной мордой. И первым, на чем он не устает настаивать, крикнул в тот день «ура». А вот Кленский не крикнул. Из-за огурца. И до сих пор, хотя прошло уже немало с того дня лет, пребывает в обиде на своего брадобрея. Ведь кабы не пупырчатый овощ во рту, то первым мог бы быть он.
Право первородства никто, судари мои, еще не отменял. Посему, заради избежания склок по этому поводу в дальнейшем, сообщим: да, этот сукин сын, Васька Анисимов, с легкостью бросающий на произвол судьбы намыленных секретарей с огурцами в пасти был, действительно, первым.
Шарманщик, присевший было отдохнуть на пересечении бульварного кольца и Съезжей улицы, поднялся на ноги и принялся с двойным рвением крутить ручку своего инструмента. Послышалась песенка «Мальбрук в поход собрался», на что человечек в тирольской шляпе, усмотрев в том некий гнусный намек, вздрогнул, три раза плюнул через левое плечо и погрозил шарманщику кулачком.
Дворники, убиравшие с улиц за лошадями, замирали, завидев вахмистра, и брали лопаты в положение «на кра-ул», показывая тем самым, что и на войне, ежели начальство распорядится – не подведут и навоз приберут, не глядя ни на какие лишения.
Бонны, выведшие на прогулку детей, восхищенно щебетали, зачем-то вставали на цыпочки и махали вслед экипажу детскими простынками. И даже те из них, что не знали по-французски, всё повторяли:
— Charmante! Charmante!
Дети, завидев экипаж, испуганно замирали, а один обряженный в платьице карапуз, до того спокойно сидевший в коляске, от напряжения момента заревел, вслед за чем взял, да и напрудил в панталончики. От жгучей обиды, надо полагать. Ощутил, видимо, что присутствует при самом значимом событии своей жизни, а сам даже и сказать ничего не может, кроме «гы-ы» да «агу». А ведь когда пройдет чуть более семидесяти лет, то этот тонко чувствующий бутуз окажется в Георгиевском зале Зимнего дворца, где император Николай Александрович самолично скажет ему прочувствованную речь в честь открытия Первой Государственной Думы. И тогда милый толстячок почувствует вновь теплую сырость в подштаниках — но уже не ощутит того душевного подъема, что при знакомстве с вахт-министром и Ассирийцем.
Другой мужского рода бутуз, правда, лет на сорок постарше описавшегося, восторженно выкрикнул в адрес столичного сановника:
— Красавчик! Ах, не правда ли, господа, какой же он красавчик!
Любому видно было, как хотелось ему потрогать рукой это великолепие – господина вахт-министра. Он даже скакнул шагов этак десять козликом за коляской, но ее не догнал, только зря запыхался. Зато, им воодушевленные, стронулись с места народные массы и двинулись вслед за экипажем, в сторону околотка. Человек пять или даже шесть. А поднявший их на это отчаянное дело пожилой бутуз плелся далеко позади, всё повторяя:
— Ну красавчик же!..
Сию похвалу вахмистр принял со спокойствием и сугубым достоинством, даже в лице нисколько не переменившись. В чем нет ничего подозрительного, ибо до времен, когда комплимент одного мужчины внешности другого будет восприниматься как подкат с задними мыслями, оставалось к тому дню еще лет полтораста.
Удивительно, какой карнавал может выйти из проезда по бульвару одной коляски, если в ней катят правильные пассажиры. Приветственные возгласы, слезы умиления, воодушевление в толпе и всеобщая любовь к начальству. Так что господин Курков-Синявин всю недолгую дорогу от «Бристоля» пребывал в наилучшем настроении и знай улыбался встречным, одних приветствуя помахиванием левой руки в замшевой перчатке тончайшей выделки, другим, затянутым в корсеты, посылая изящные воздушные поцелуи. Правой рукой он небрежно придерживал коробку.
Ассириец же — именно он был рядом с вахмистром — со всем усердием обнял сейф, что при его миниатюрности выглядело довольно комично. Он даже особенно и не смотрел по сторонам. Поэтому и был Адам до глубины души поражен, когда встали кони и увидал он полосатую будку часового, земского исправника рядом с нею – и целый строй приставов в парадной форме.
За их спинами, на высоте трех саженей, темнело забранное решеткой окошко. Вдруг один из горизонтальных прутьев обхватили толстые пальцы, затем показалось круглое довольное лицо. Некто, в прыжке достав до решетки, подтянулся, и теперь наслаждался зрелищем. Пальцы его от напряжения становились все белее. Лицо же толстяка — судя по прямому пробору в напомаженных волосах, это был приказчик или мелкий купчишка — лицо его медленно наливалось кровью и только заплывший левый глаз по-прежнему оставался фиолетовым, почти синим.
«А ведь я, когда в той камере окажусь, даже и до решетки не допрыгну», — понял очевидное Адам.
— Эх, курва! – с непередаваемой интонацией воскликнул он. – Вот и поработали!
Оглядевшись, понял Ассириец, что вместе с Георгием Сергеевичем оказался в полном окружении: часть тех зевак, кто приветствовал их экипаж по пути следования от «Бристоля», сопроводили коляску до съезжей. Да и тут помимо полицейских приставов понабежало черт-те знает сколько народу. Через эту толпу не прорваться, понял кассир. Тогда он руки вверх поднял и слов нет как укоризненно на вахмистра посмотрел.
Однако Курков-Синявин, взявши его за плечо, указал на соседний дом, над входной дверью которого двое мастеровых, встав на лестницы, крепили деревянный щит с надписью «Товарищество по строительству въ городѣ Родимове моста черезъ реку Родимку и ея притоки». На усилия маляров, разинув рты, глазели несколько мальчишек. Да и сам вахмистр несколько оторопел, поскольку украшена была вывеска весьма узнаваемым изображением моста Риальто.
Не зная, как и отнестись к подобному художественному излишеству, он, несколько глупо улыбаясь, оглядел лица стоящих вблизи. И ему стало ясно, что никто из них в Венеции не бывал и тамошний Гранд-канал по мосту Риальто не пересекал. Георгий Сергеевич успокоился.
— Ну, хороша конторка? – спросил он, с гордостью указывая рукою на двухэтажный дом с фасадом на восемь окон, двумя львами по обе стороны входной двери и фигурным балконом на втором этаже.
— Зачем же по соседству со съезжей? – с облегчением, но довольно угрюмо поинтересовался кассир. И встряхнул руками, сделав вид, что вверх их задрал лишь оттого, что затекли они от держания сейфа.
— Мне будет много спокойнее, душа моя, — хохотнул Курков-Синявин, склонившись к уху товарища, — если рядом с этой твоей коробкой, — звонко похлопал вахмистр ладонью по сейфу, — круглосуточно будет орава полицейских.
— Зачем? Рядом с нею буду я.
— Вот именно!
— Всё бы вам веселиться, Георгий Сергеевич…
В это время открылись ворота, за которыми оказался двор полицейской части, и из него, сверкая на солнце касками и всякими своими медными дудками, колонной, под марш Преображенского полка вышел состоящий из пожарных оркестр. Играл он с мрачной обреченностью и без ошибок исполнял свою партию только барабанщик, из-за чего немедленно возникло перед внутренним взором слушателей поле боя, по которому идут на ворога русские гренадеры. И пусть они сейчас погибнут, но дело свое сделают.
Первыми выразили музыкантам свое одобрение псы, что сбежались из ближайших подворотен. Уже собравшиеся зеваки принялись горячо хлопать в ладоши и кричать невнятное, но заведомо верноподданное. Это завсегда выручает, когда хочется веселья, не выходящего за рамки законности. Славь государя – и по-любому выйдет душевно, пусть по сути и малосодержательно.
Вахт-министр тоже что-то крикнул, когда же внимание окружающих переключилось на музыкантов, вместе с кассиром они прошли к особняку товарищества.
Перед тремя ступеньками, ведущими в дом, стояли, косясь на полицейских, Архип и Антон, держа натянутую между ними голубую ленту. Вахт-министр замер перед нею и что-то спросил; Архип сначала пожал в ответ плечами, потом достал из-за голенища нож.
Пегий господин перепилил им в двух местах ленту и гордо помахал вырезанным куском над головой. Толпа восторженно застонала. Георгий Сергеевич повязал ленточку себе на грудь, обернулся лицом к улице – вслед за чем его чуть не сбил с ног гром оваций!
Ассириец проследил за тем, чтобы сейф был со всей аккуратностью занесен в дом, и только там, в зале на втором этаже вздохнул спокойно.
— А здесь неплохо, — оглядевшись, признал он очевидное. С улицы донесся «Alter Jägermarsch» и выкрики воодушевленных горожан. От смены мелодии ничего не поменялось в восприятии музыки, только теперь по воображаемому ратному полю гарцевали черные прусские гусары.
Тише не стало, когда стих и этот марш. На улице перед домом, где открылось товарищество, бушевали эмоции. Никто там не смог бы разъяснить причину столь бурного проявления радости, но толпе обычно никакие объяснения и не нужны.
Чернобородый поморщился и спросил:
— Они так и будут тут галдеть?
Георгий Сергеевич знал, что его компаньон не переносит излишнего внимания к своей персоне; ему привычнее обделывать свои дела келейно, в тиши.
Вахт-министр вышел на балкон, в ответ на что крики только усилились. В домах напротив пооткрывались окна и улица стала похожа на зал оперного театра, где в несколько ярусов толпятся зрители. При виде столичного сановника по улице, словно ангел с крылышками, пролетел вздох.
Георгий Сергеич ласково улыбнулся и по-отечески махнул рукой. В собравшейся под балконом толпе у некоторы особо тонко чувствующих натур заблестели от внезапно накативших слез глаза. Не можем ручаться за истинность этих сведений, но вроде бы с одной дамой даже случился истерический припадок такой силы, что ее пришлось срочно переместить в ближайшую аптеку.
Дождавшись, когда умолкнет оркестр, вахт-министр стал серьезен и даже несколько печален.
Вслед за тем он нахмурился.
Вдруг упер правую руку в бок.
Что-то, по всей видимости, вспомнил — и грозно выпятил нижнюю губу. Исподлобья грозно оглядел толпу, что испуганно затаила дыхание. После чего Георгий Сергеевич — из опаски, что не удержится и сейчас расхохочется, быстро ушел с балкона внутрь дома.
Но выждав полминуты, вновь вышел к народу. Теперь он всем своим видом показывал, сколь благодарен собравшимся за… за…
Да не важно – за что, просто благодарен – и всё. Плавным движением он приложил к губам указательный палец, прося тишины – и сразу стало тихо. Вахмистр обаятельно улыбнулся. Затем, ступая мягко и плавно, он покинул балкон, а в замершей толпе от наблюдения такой красоты немедленно случилось еще два обморока.
Подойдя к окну, Ассириец заметил:
— Мы с вами, Георгий Сергеевич, как пауки, что сплели сеть и уже забрались в самую ее середку. И ждем появления мух.
В неслышно отворившуюся дверь вошел Архип. Во всем новом, с блестящими от льняного масла волосами, он стал теперь похож на средней руки торговца свечами и бумажными иконками.
— К вам посетитель, господин Калимеров, — доложил он. И, не удержавшись, добавил подробностей:
— С таким бумажником, что в карман не влазит. Он его в руках держит.
— Вот и первая муха, — заключил Курков-Синявин. – Ну, Адам, с почином! Проси его, Архип.
Адам же подошел к сейфу и поцеловал его в финтифлюшку на верхней панели – так, как целует любящая мать сыночка, что собирается в поход.
Завершая рассказ о бородатом кассире-ассирийце, следует упомянуть, что иногда впадал он в грех гордыни, вследствие чего, своим сейфом хвастая, уже через несколько дней, когда начал сам, без вахт-министра принимать посетителей, с важностию произносил он совершенно загадочные для дам и иных местных жителей слова:
— Даже и в столичном Малиннике ни разу не сводило меня ни с одним таким шнифером, что смог бы своей гусиной лапой вспороть этого австрийского медведя. Уж так он хитро устроен, будто дьявол, душу Талейрана задешево купивший, в эту коробку ее заселил.
При этом, пусть клиенты этого и не замечали, но даже Архип с Антоном, приставленные к Ассирийцу в охрану, видели, как хотелось ему хоть кому-нибудь еще рассказать про один Венский банк, более похожий на крепость, куда забирался он два раза – и два раза не получилось этот сейф вскрыть. Пришлось ему нанимать местных громил, что и сейф из банка вынесли, и ключи у директора отобрали.
Небрежно, как что-то ненужное, задвигал Ассириец в темные недра железной коробки стопки векселей и расписок, но весьма ласково проводил рукой по высоким пачкам аккуратно сложенных на полки разного цвета купюр с личной подписью кассира Государственного банка и факсимиле управляющего тем же учреждением на каждой бумажке. Вот оно, счастье!
Кассир, томно прикрывая глаза, вздымал грудью манишку. Вздыхая при том с видом кавалера, готового вот-вот отправиться в сладкие дали медового месяца с самой роскошной женщиной на свете.
Тщательно запирал затем Ассириец на два замка толстую, в три пальца толщиной дверцу, вешал оба фигурных ключа на стальной цепочке себе на шею и, слегка расчувствовавшись, сообщал:
– Право слово — и каких только героев не доводилось мне увещевать, но такие молодцы проживают в превосходной вашей губернии, дроги панство, каких я ранее и не встречал.
Задумывался:
— Даже в Зальцбурге и иных заграницах. До зарабатывания денег касательно — так все ваши коммерсанты сплошь неистовые Роланды и Родомонты!
Кассир уважительно цокал языком, заставляя при этом презабавно дергаться черную, как смоль, бороду, вслед за чем серьезнейшим тоном добавлял:
— Исключительного ума господа. Сразу уразумели, как в наше время серьезные капиталы составляются. Без меры счастлив я, панове, судьбе, что привела меня в благословенные ваши пределы.
Но чтоб не слишком уж задирали носы местные дарования, кассир рассказывал:
— Вот и французы тоже молодцы: довелось мне в недавние времена в самом городе Лондоне от уважаемых персон узнать, что таким же в точности образом, при посредстве акционерного и кредитного капитала, собираются франки когда-либо построить Панамский межокеанский канал.
Озабоченно супил брови:
— А уж галлы-то не такие люди, чтоб деньги на ветер пускать. Уж с ними придется-таки, когда время наступит, повозиться…
Но когда не могли того слышать посетители, а только одна барышня, тогда менялось выражение глаз Ассирийца и совсем другим голосом, мягким и глубоким, спрашивал он:
— Эльза Клаусовна, не желаете ли вечером скушать эклер в заведении Папандопулоса? Уж и не знаю, где он эти пирожные готовить научился, но вот в Париже такой нежной деликатности эклеры только у Ротшильда и подают…
Эльза что-то ворковала в ответ, на что становился голос кассира еще нежнее:
— Да-да, я обязательно вам про парижского Ротшильда расскажу. У Папандопулоса, сегодня же. Про этих Ротшильдов мне столько всего известно, что им и самим-то ведомо из этого не всё. Вечером…
Дыхание Ассирийца перехватывало, но он справлялся с волнением и, задрав голову, договаривал:
— В греческом заведении… Я, meine kleineЭльза Клаусовна, там уже и приватный зал заказал, и музыкантов цыганских с бубнами да скрипками.
Ваш комментарий будет первым