Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05)
(06) | (07) | (08) | (09) | (10)
(11) | (12) | (13) | (14) | (15)
(16) | (17) | (18) | (19) | (20)
(21) | (22) | (23) | (24) | (25)
Глава 2
СОБЕСЕДОВАНИЕ НА ЗАМЕЩЕНИЕ ДОЛЖНОСТИ ВОЖАКА СТАДА
— Нас учили, что журналист должен быть объективным и беспристрастным, — послышался из зала усталый голос молодой, уверенной в себе женщины, — а вы говорите о…
Повисла пауза, и Леон представил, как эта зануда и зубрила, но наверняка гордость своей alma mater листает блокнот, ища нужное место.
— Ага, вот… об «искусстве отбора ярких деталей, без излишних обобщений, при минимальной вариативности и обязательной дальнейшей концентрации сюжета на том существенном, что обеспечивает правильное восприятие материала читателем».
Послышался звук захлопнутого блокнота.
— Сразу появляются вопросы. Что это за правильное восприятие такое? И разве мы вправе за читателя решать, какое восприятие правильное, а какое нет?
Она еще что-то нудила, эта отличница, но ее слова слились в неразборчивое «бу-бу-бу» и Леон, прикрыв пухлой ладошкой рот, невольно зевнул. За восемь лет работы в «Д’Эльфе» он уже много раз слышал в различных вариациях беседы на эту тему и знал, что в следующую минуту ответит его шеф-редактор, уж его-то повадки он за эти годы изучил досконально.
«Мне особенно приятно услышать этот вопрос…» — как бы предугадывая ответ, тихонько пробормотал он, но тут же замолчал, услышав вкрадчивый голос Бриннера.
— Не могу передать, как приятственен мне этот вопрос от столь прелестной особы, как вы, деточка, — донеслось из зала. Леон наглядно представил, как его шеф, говоря это, расстегивает купленный на Пикадилли твидовый пиджак в крупную клетку, засовывает руки в карманы, пристраивает копчик на стол главреда и обаятельно улыбается.
«Обаятельно, надо же…» — подивился сам себе Тротман. Как в связи с шефом слово-то такое в башку пришло? Отрубленной голове Марии-Антуанетты, поднятой за волосы палачом, гильотина еще могла бы показаться обаятельной, но использовать подобный эпитет по отношению к этому вурдалаку Бриннеру – это явный перебор!
Репортер заглянул в зал и хмыкнул: слегка склонившись в сторону сидевшей боком к столу, нога на ногу, весьма симпатичной пухленькой девицы, шеф-редактор стоял, руки в карманах, опершись задом на главный в редакции предмет мебели, и, действительно, улыбался. Леон знал, что означало это выражение лица: хотя, детка, мой удел — все казни египетские этого мира и нашей редакции, но ты такая симпатичная бэмби, мой лесной олененок, что на полчасика я готов вместе с тобой забыть про всё на свете…
«Ну вот опять», — подумал Леон. Шеф-редактор у всех на виду нагло флиртовал на рабочем месте. Говорят, в молодости он был тот еще кобель. Тротман этих времен, само собой, не застал, но не раз наблюдал их остаточные явления. Люто завидуя при этом шефу, ведь сам он так не умел; его практические успехи на ниве покорения дамских сердец ограничивались сильно нетрезвыми женщинами в дешевых барах, где абсент и слабое освещение создавали иллюзию взаимного влечения.
За собеседницей Бриннера вдоль длинного стола застыли на стульях еще двое претендентов.
Первой сидела шекспировская, как с первого взгляда определил ее для себя начитанный сверх меры Тротман, барышня в расшитой золотом травяного цвета шелковой блузке, с заплетенными в тугую косу карамельными волосами, вся такая нежная и грациозная. Леону она сразу понравилась. Он невольно задумался, в каком же отделе проходила практику эта нимфа, если сам он ее ни разу не видел в «Экономике». Но решил, что Бриннер приложит все усилия, чтобы именно ее оставить себе, а значит и у него, скромного репортера, еще будет возможность сойтись с ней поближе. Взять эту богиню на руки и немедленно унести ее в даль светлую. Если, вздохнул Тротман, начальство позволит.
За хрупкой красавицей напряженно застыл на стуле простецкого вида паренек, чем-то вызывающий ассоциации с молоденьким филином, который из кроны дуба, не моргая, пристально пялится на кабана, в сгущающихся сумерках роющего в поисках желудей землю под деревом: он понимает, что перед ним нечто съедобное, но никак не может решить, как же подступиться к такому большому куску мяса.
На голове у него была круглая бархатная шапочка. Из коридора ее было не разглядеть, но что-то вроде тюбетейки или ермолки, с темно-красными узорами.
Еще Леон разглядел татуировку в виде паука на тонкой шее этого парня. Весьма натуралистично набитый синей тушью паук передней парой ног тянулся к серьге в правом ухе юноши. Тротман брезгливо передернулся.
Эх, судьба-индейка! И почему никому не нравятся пауки? Вот народишься на свет птицеедом-голиафом, пригорюнился Леон, и будешь всю жизнь неприкаянно мыкаться. И размером ты с котенка, и пушист не менее его, и мышей изничтожаешь на раз… Прагматичен, полезен и молчалив, по углам не гадишь, обивку когтями не дерешь, мерзким мяуканьем, как некоторые, никого не достаешь, а поди ж ты — сплошные арахнофобы кругом! Никто тебя не приголубит, нежно на ручки не возьмет и в хелицеры взасос не поцелует…
Тротман мотнул головой, отгоняя очередную глупую фантазию, прислушался к происходящему в зале.
— Давайте восстановим некоторые детали вашего недавнего прошлого, — почти мурлыкал шеф-редактор.
— Давайте, — игривым тоном согласилась девушка.
— Предположу, что с утра вы, милая барышня, немало времени посвятили маникюру, педикюру, пилингу, банным процедурам и прическе. А ближе к вечеру сняли с лица один крем, затем наложили другой, подкрасили брови и ресницы, воспользовались тенями, помадой…
Склонившись, он с плохо скрываемым удовольствием шумно потянул носом воздух и сразу стал похож на престарелого павиана, лапающего дуру-туристку в сафари-парке.
— И вполне приличными, хотя и недорогими духами. Не стал бы категорически отрицать и возможность депиляции как проблемных, тако же и интимных участков тела. Я прав?
Девица явно не ожидала подобного вопроса, поэтому, сперва утвердительно кивнув, вдруг густо покраснела.
«Браво!» — чуть не зааплодировал ей Леон. Заядлый театрал, он ценил хорошую актерскую работу, когда с ней встречался; в стеснительность же своих коллег верил даже меньше, чем в Лох-несское чудовище.
— Так зачем столько усилий? — спросил Бриннер, картинно разведя руками.
«Чтобы выгоднее продаться…» — шепотом подсказал из коридора Леон и вдруг почувствовал себя подушечкой со смягчающим гелем, встроенной в бритву с тремя лезвиями. Влекомый неведомой силой, он плавно скользил по чьей-то нежной коже. Это было странное, но довольно приятное ощущение. Леон аж замурлыкал от удовольствия.
— Все очевидно. Вы идете на коллективное собеседование в редакцию солидной газеты и ваша задача сегодня — продать себя как можно дороже. В этом нет ничего странного или постыдного, ничего противоестественного.
Алоиз спесиво поджал нижнюю губу. На его лице появилось то самое выражение, с которым пфальцграф Конрад Швабский подавал руку заурядным баронам из свиты своего брата, Фридриха Барбароссы.
— Пусть всякие там чистоплюи называют средства массовой информации коллективным Геббельсом – каждый должен согласиться, что даже в подобной уничижительной дефиниции ясно звучат поистине имперские величие и респектабельность, — изрек шеф-редактор и со всем вниманием посмотрел в повернутые к нему лица. Увиденное его явно устроило, студентов никак не смутил намек на министерство народного просвещения и пропаганды третьего рейха.
— Ведь «Д’Эльф» — это Вавилонская башня информации, где коллектив единомышленников исправляет ошибки бога. Как, впрочем, любая другая газета. С той разницей, что мы – не любая другая. «Д’Эльф» — это, знаете ли, респектабельность и престиж, — неспешно продолжил он. — И сразу, со старта, вполне себе приличная зарплата. Плюс, так сказать, бонусы. И вот вы проводите часа полтора за макияжем, подчеркивая одни и старательно затушевывая другие свои, уж извините за некоторую вольность, детали. И отнюдь не считаете это предосудительным. Не так ли?
Довольная девица вновь кивнула: Бриннер пока беседовал только с ней, и начинающей журналистке это казалось неким, пусть и эфемерным, бонусом, явным преимуществом перед конкурентами. Так бывает польщен кролик, один из полудюжины опущенных в террариум, когда на него первого уставится пятнистый красавец-питон.
— Таков извечный закон рынка: хорошо продается лишь то, что красиво преподносится. Поэтому одни детали мы выпячиваем, другие ретушируем. Иного способа нет. Отказавшись это делать, мы лишим себя возможности реализовать свой товар, в вашем случае — себя, и только богу ведомо, в какой вонючей подворотне закончите вы тогда свой земной путь. Но, полагаю, дешевая водка в пластиковом стаканчике в компании опустившихся журналистов, этаких бомжей-фрилансеров… — при упоминании этих отщепенцев Алоиза слегка перекосило, — это ведь не тот итог, к которому вы стремитесь? — иронически улыбнулся шеф-редактор.
Практиканты дружно кивнули.
— Так вот… Кто-то всегда берет на себя роль путеводной звезды. Так почему не я или не кто-то из вас, тот, кто получит работу в «Д’Эльфе»?
Бриннер выпрямился, прошелся между столами.
— Есть собаки бродячие, есть домашние, — вполголоса сообщил он оконному стеклу, глядя на свое в нем отражение. — Так же и всякий пишущий человек по сути своей есть пес, кусачий и брехливый.
Вдруг шеф-редактор оперся руками на стол, вытянул шею и, закрыв глаза и до предела выпятив нижнюю челюсть, завыл. Девушки-практикантки замерли, потрясенно бледнея лицами и внимая тому, как заунывный стон лезет все выше и выше, с одной октавы на другую, пока он неожиданно не сорвался в беспомощный скулеж.
Парнишка же в тюбетейке и с пауком на шее слушал очень внимательно и смотрел на Алоиза так, как разглядывает свою мать волчонок: с ясным пониманием того, что плохому она не научит и надо бы перенять это умение. Его рот приоткрылся, челюсть непроизвольно выдвинулась вперед.
Иное дело Леон: воющий подобно дворовому барбосу Бриннер стал хоть немного похож на нормального человека и вдруг вызвал у него симпатию, чего не приключалось уже очень и очень давно.
Замолчав, Алоиз несколько секунд не двигался, затем выпрямился, кашлянул в кулак, и, как ни в чем не бывало, продолжил.
— Но, в отличие от собаки, есть у журналиста выбор. С одной стороны — миска заправленной маслом каши, ошейник с латунной табличкой, на которой выгравировано имя владельца, уютный коврик и постоянный ветеринар. Чип в ухе, опять же, как знак принадлежности к цеху уважаемых ремесленников. А это ого-го какой эксклюзив! – Он ухмыльнулся. — Вот у вас ведь нет пока в ушах чипов?
Бриннер сделал паузу. Одна из девушек непроизвольно потрогала мочку уха, и Леон заметил, как искоркой скользнула на ее плечо сережка.
— Жизнь в сытости, тепле и безопасности. И, — повернувшись к практикантам, Алоиз назидательно поднял указательный палец, — горячо любимый хозяин. Какая болонка или афганская борзая, — посмотрел он по очереди на девушек, мельком глянув затем и на парня с наколкой на шее, — какой бультерьер не мечтает об этом? Они ведь не знают, что могут незаметно для себя провиниться настолько, что тот же хозяин оплатит их усыпление. Или сам вколет им лошадиную дозу лидокаина как выходное пособие, так сказать, по старости.
«Что-то новенькое, — озадачился Тротман, — раньше шеф как-то повеселее на жизнь смотрел… Неужто и впрямь на пенсию собрался?» Слухи о том, что хозяева «Д’Эльфа» собираются отправить Бриннера на заслуженный отдых, то и дело будоражили его подчиненных.
— Или живи как хочешь. Без тормозов, без отбойников. Свобода! И все помойки для тебя рестораны, а теплоузлы — спальни. Вот только не зевай, будь готов драться за каждый кусок! И пусть тебе будет холодно и голодно, но помрешь своей смертью, а не оплаченной у ветеринара.
Парень в круглой шапочке фыркнул. Шеф-редактор глянул на него с непонятным выражением лица.
— Для некоторых чудаков, молодой человек, это до сих пор имеет определяющее значение. В особенности для тех, кто любит порассуждать о совести и прочих проявлениях объективного добра, — криво ухмыльнулся Бриннер. Снова повернулся к пухлой девице и построжал лицом:
— Вы, надеюсь, выше подобных условностей?
Шеф-редактор посмотрел в глаза собеседницы, но увидел в них лишь один вопрос: кого, интересно, этот болтливый папик болонкой назвал, меня или эту тощую сучку Геллу? Девушка приосанилась, чтобы ее преимущества перед плоскогрудой однокурсницей смотрелись выпуклее.
Алоиз ухмыльнулся.
— Правда, если вас интересует лишь дешевая известность, то ее-то вы и на помойке добудете…
Бриннер развел руками.
— Так ведь и в редакции «Д’Эльфа» хватает известных журналистов, — то ли мягко возразила, то ли сделала комплимент практикантка.
— Не известных, а… – шеф-редактор поморщился. – Вам, деточка, следует научиться различать дешевую известность и популярность.
— Разве это не одно и то же?
— Стать известным на некоторое время может любой. Сними перед камерой штаны – и дело в шляпе. Но лишь конвертируемая в твердую валюту известность может считаться настоящей популярностью.
Тут Алоиз вспомнил о цели этого собеседования.
— Возвращаясь к сути вашей такой… э-э… нетривиальной дилеммы, — медленно проговорил он, потирая руки. – Об обеспечении правильного восприятия…
И вдруг всем своим видом показал, что только что его осенила некая гениальная мысль.
«Сейчас о бизонах и быках начнет излагать, — откровенно зевнув, подумал в коридоре Леон, — а там и зомби на подходе. Гос-с-споди, я-то ему зачем понадобился?»
— Вот о чем мне подумалось… Свободные и исполненные достоинства бизоны где-то там, — небрежно махнул рукой шеф-редактор, — на просторах прерий, выберут своим вожаком такого же гордеца. И поведет он их, так сказать, в даль светлую, прекрасную…
Бриннер мечтательно уставился вверх и влево. В ту же точку направили свои взгляды практиканты и некоторое время все они уважительно пялились на муху, тихо дремлющую на угловой потолочной плитке. Судя по ней, в этой светло-прекрасной дали было тепло и сухо, хотя и довольно скучно. А кому еще, спрашивается, скучать в редакции таблоида, где любой здравый человек в два счета сойдет с ума от контакта с окружающим его тотальным безумием? Только мухам. Появился на свет мухой — так хоть в том повезло, что читать не умеешь и никогда этому безобразию не обучишься.
— А кого предпочтут, если будут это делать сами, несчастные быки с фермы? Эти жертвы нашего аппетита, всю свою жизнь, до самого забоя на мясо, проводящие за оградой, в тесноте такой, что плюнуть некуда, по колено в вонючей жиже. Что сможет дать им такое же, как они сами, затурканное существо, облепленное собственным дерьмом и слепнями? Никогда не видевшее мира далее изгороди?
По насмешливой интонации было очевидно, что сам Алоиз считает этот вопрос риторическим.
— На планете всё время что-то происходит. Эпидемии, войны, революции, перевороты, майданы, «желтые жилеты», локальные конфликты, экономические кризисы, катастрофы, Кардашьяны…
Судя по прозвучавшему в голосе уважению, шеф-редактор не видел в этом ничего плохого: что для одного кровь и слезы, то для другого адреналин и заработок.
— Законы всё чаще становятся руководством по использованию мясорубок, через которые нас всех прокручивают в фарш. В мире то и дело повторяется одно и то же: бандитов коронуют в светочи демократии, а их оппонентов распинают, не испытывая ни малейших угрызений совести. Лишь одно не меняется: богатые богатеют, бедные нищают…
Бриннер кинул взгляд на своих слушателей и решил, что пора с этой темой заканчивать.
— Вывод? – спросил шеф-редактор. Практиканты молчали, и после тягостной паузы он решил сам ответить на свой вопрос:
— Этому всемирному бардаку необходимо придать хотя бы видимость порядка. Иначе…
Алоиз вновь оглядел практикантов, решая, до какой степени откровенности можно с ними дойти.
— Иначе миллиарды людей в одночасье поймут, что и они, и их бессмертные души — это всего лишь сырье для производства предметов роскоши для нескольких миллионов плутократов.
Шеф-редактор осклабился:
— В наше время, когда судьба президента США может повиснуть на кончике языка первой попавшейся под руку Моники Л. – надо очень тщательно относиться к подбору слов и фактов. Иначе мало не покажется никому. Наша задача в том, чтобы каждый из этих миллиардов уверовал в свою незаменимость в общем строю. Равняйсь! – выкрикнул вдруг он тонким голосом, очень неубедительно имитируя командирский голос. Дружно вздрогнув, практиканты испуганно переглянулись. В коридоре вытянулся Тротман.
— Смирно! Шаго-ом!.. Марш! Ать-два… Только в этом залог стабильности нашего замечательного общества. К сожалению…
— Вы не верите в демократию? – удивилась одна из студенток. Эта, шекспировская. У нее оказался низкий грудной голос, от которого у Леона сладко заныло сердце. И оно, бешено забившись, едва не захлебнулось медом, когда девушка своим волшебным голосом произнесла как пропела на мотив какой-то песни Эдит Пиаф:
— Liberte, Egalite, Fraternite…
Тротман понял, что влюбился. Опять.
— Поверьте, милая барышня, у нашей распрекрасной демократии нет слуги преданнее, чем я, — ухмыльнувшись, отмёл обвинение Алоиз. – Тем более, что эта удрученная деменцией старушка уже впала в галлюцинаторно-параноидное состояние и ей не выжить без помощи таких как я. Но!..
Шеф-редактор приосанился.
— Смысл не в том, чтобы спасать безнадежно больную. Просто я не намерен провести жизнь в размышлении того, жрет каннибал людей потому, что сильно их любит или из ненависти к ним. Еще меньше хочу я с этим людоедом драться, поскольку вижу всю безнадежность такого предприятия.
Облокотившись на стол, он понизил голос и постарался стать как можно более убедительным:
— Именно поэтому, если людоеду нужен адвокат, то именно им я и желаю быть. А вам советую подумать вот о чём, — снова присел шеф-редактор на край стола. — Умный человек просто обязан стать сильным! Иначе, всё понимая об окружающем мире, но ничего не делая для его изменения, он рано или поздно убьет себя самоедством. И самый доступный способ обрести мощь – встать на сторону сильного. Кем бы он ни был. И, кстати…
Бриннер ухмыльнулся:
— Говорить правду легко и приятно, гораздо труднее правдоподобно лгать. Именно поэтому за ложь так хорошо платят.
Практикантки переглянулись. Так откровенно с ними еще никто не разговаривал. В коридоре поморщился Леон: неведомо как он услышал мысли девушек и больше всего напоминали они громкий белый шум. В голове парня мыслей не было, одни эмоции. Преобладал восторг.
— Поэтому настоящий журналист должен всегда знать, как обеспечить правильное восприятие любого материала. На него теми, кто всё решает – потому что всем владеет — возложена огромная ответственность перед… ну, скажем, назовем это обществом. Он, этот журналист, хорошенько запомните это — вожак. И в прериях, и на ферме. Кому еще, как не ему, указывать стаду верный путь?
— На конвейер, под электро-пистолет и нож, — себе под нос тихонько пробормотал коротко стриженый парнишка. Тот, в тюбетейке и с пауком на шее. Но его услышали и Леон, и его шеф.
«Дурачок, — с некоторой жалостью подумал Леон, — можешь сразу уходить, здесь тебе не светит…»
Бриннер же не на шутку разозлился. Заглянувший в зал Тротман сразу определил это по позе шеф-редактора: в юные годы Алоиз занимался вольной борьбой и когда кто-нибудь из подчиненных ему возражал, он неосознанно становился в некое подобие высокой стойки.
«Ну, щас начнет заговариваться», — подумал Леон. За долгие годы совместной работы он узнал, что во взвинченном состоянии у Алоиза начинаются проблемы с синтаксисом.
— О забоя процессе читали что-то… э-э… кошмарное? Смерти конвейер и прочее бла-бла-бла? — язвительно поинтересовался Бриннер.
Практикант открыл было рот, но меньше всего нуждался сейчас Алоиз в возражениях.
— Слезы в коровки глазах… Что-нибудь душещипательное, про конца мучительного предчувствие… Смертная тоска и пять минут в агонии конвульсий… Сентиментальные в голос рыдают барышни… Так ведь? — внезапно обратился шеф-редактор к сидящим за столом молодым женщинам.
Те вздрогнули и, как по команде, дружно кивнули.
— Эти зоофилы о чем там еще пишут, защитники животных, обожающие с кошерными говяжьими сардельками на завтрак яйца перепелиные? Я вас спрашиваю! — не на шутку разошелся шеф-редактор. Его явно расстроило недопонимание, возникшее в их маленьком, но казавшемся таким дружным коллективе.
Алоиз прошелся до окна, постоял там, вглядываясь в ночь, затем вернулся к столу. Став внешне гораздо более спокоен, чем за минуту до этого: недоучки того не стоили эти, чтобы нервные клетки свои из-за них сжигал он.
— Эти долбаные эстеты, точно знающие, что на стриплойн-стейк надо вырезать кусок мяса из поясничной части той же коровы, ее бескостной полосы. Но ни в коем случае не из брюшины или там подлопаточной части — это, мол, чистой воды профанация. Что, дружок, гуманистов начитался? Всяких там зоозащитников? – спросил шеф-редактор тюбетейкоголового. Вполне дружелюбно спросил, посчитав, что практикантам не следует знать, как он к ним относится.
— Не-а, как-то не попадалось ничего интересного. Зато я на нашем мясокомбинате два лета отпахал, — как-то слишком уж простодушно отозвался парень, — на этом чертовом конвейере.
Скрипнули стулья: это девицы повернулись к однокурснику оторопевшими лицами. Даже Леон заглянул из коридора в зал. Подумав еще, что уже устал подпирать стену в коридоре и не понимает, почему ему нельзя посидеть вместе со всеми, в конференц-зале.
Парень в шапочке продолжил:
— Поэтому точно знаю, что прикормленные бараны и быки сильно облегчают процесс забоя. Недешево, правда, обходятся мясокомбинату, но оно того стоит. Любое стадо плетется за этими артистами на убой как под гипнозом. Вот прошлым летом был у нас случай…
И, воспользовавшись замешательством шеф-редактора, он рассказал, как однажды в его смену встала конвейерная лента. Это был единственный путь, своеобразным серпантином ведущий к месту забоя, находящемуся на третьем этаже мясокомбината, и вот его-то и загромоздили ремонтники со своими инструментами и запчастями.
А грузовики с подлежащим умертвлению и разделке скотом все шли и шли, в точности по графику. Бычки и телки, у которых теперь появилось время что-то понять, раздували влажные ноздри и начинали не на шутку волноваться. Забойщики скота безмятежно курили, иронически поглядывая на не знающее что делать и оттого бесмысленно суетящееся начальство: нет для работника физического труда зрелища более приятного, чем вид потеющего администратора, начальника цеха или там мастера смены. И тогда кому-то пришла в голову светлая идея.
Скотину разбили на группы и первую из них, поставив во главе вожака, начали медленно обводить вокруг здания комбината. Сделав полный круг вслед за комбинатовским бычком, излучавшим спокойствие и уверенность в будущем, стадо успокоилось. И именно к этому времени оно оказалось в месте, где с третьего этажа уже свешивался перекинутый через блок стальной трос с петлей на конце.
Вожака отвели в сторону, но так, чтобы стадо его видело, затем накинули петлю на рога шедшего за ним первым бычка, пропустили трос по груди и включили намотку на барабан. Бык вознесся в воздух. Он надрывно и жалобно ревел все время, пока его поднимали и через люк в стене втаскивали в здание, то же самое делали и остальные бычки и коровы, но они не сопротивлялись, а это главное.
За первой группой последовали остальные. Начальство уже блаженно лыбилось, работяги же, вначале цинично ржавшие, почему-то помрачнели.
«Вот и мы так бродим черт знает за кем, — буркнул один из них, — пока он не подведет нас под нож…»
Им всем, даже бывшим в «завязке», поголовно захотелось напиться. Кончилось тем, что под конец смены быка-иуду пихнули на заработавший в конце концов конвейер, вместе с последней партией подлежащего забою скота — и едва ли это произошло случайно.
— Если надобно проредить поголовье, то нужны сговорчивые вожаки, — глубокомысленно подвел итог практикант, — тут двух мнений быть не может.
— Без правильных вождей, — добавил еще он, — запаришься этим скотам кровь пускать.
— Только достойные руководители, — закончил свою мысль парень в ермолке, — могут обеспечить любителям свежатинки налаженность качественного забоя.
«Красиво излагает щенок, афористично. Это хорошо, — решил шеф-редактор. – Но, похоже, сам того пока не понимает. Что тоже неплохо…»
— Правда, в тот день с комбината уволились сразу трое рабочих и еще одна тетка из бухгалтерии. Так получилось, что скотина поднималась к третьему этажу мимо окна ее кабинета… Хотя чего истерить-то? – как бы удивленно пожал плечами он. — Чудаки… Даже если каждый день без купюр показывать людям забой скота и обвалку туш — мясо покупать они все равно не перестанут.
Переваривая услышанное, секунду-другую все вокруг Виктора ошарашенно помолчали. При этом девушки пялились на паренька со странной шляпкой на голове так, будто за их спинами сидел сам Чикатило собственной персоной. Или не менее как Влад Цепеш, господарь Валахии. Похоже, они много чего не знали о своем однокурснике, и это отчего-то понравилось шеф-редактору.
— Но не ты? — уточнил, прервав паузу, Бриннер. — Ты ведь не уволился?
Практикант удивленно пожал плечами, мотнул головой.
«А этот арахнофил не такой уж и простак! – уже перестал жалеть практиканта Тротман. – Ведь на пустом месте плюс в карму заработал…»
— Да-а… Надо же! Не ожидал встретить среди практикантов профессионала в чем бы то ни было. Да еще специалиста по расчлененке, — приятно удивился шеф-редактор. Редкий случай: он был при этом совершенно искренен. И даже, показалось Леону, слегка расстрогался.
— Именно такие люди, не боящиеся тяжелой и порой грязной работы, нам и нужны.
Девушки переглянулись и весьма неприязненно уставились на паренька. Они, судя по всему, подобных козырей в своих биографиях не имели.
— Современная журналистика не для белоручек. Дерьмо в фантики заворачивать — это тот еще процесс! Как вас, кстати, зовут, друг мой?
— Виктóр.
— Победитель, значит…
Леон даже в коридоре услышал характерный щелчок и понял, что Алоиз достал из футляра очки своего деда, которыми чрезвычайно дорожил. Это были самые обычные очки в роговой оправе и с затемненными стеклами, но вся редакция знала, что Бриннер их надевает лишь в исключительных случаях, когда испытывает особый интерес к собеседнику.
— Я, помнится, в бытность голодным студиозусом и сам на мясокомбинате подрабатывал, — ностальгически поделился он, с большой симпатией глядя на соискателя работы, оказавшегося по совместительству мясником-любителем, — Давненько это было… Но до сих пор иногда вспоминаю морожу. Знаешь, что это такое? — неожиданно перешел он на «ты».
— Конечно, — пожал плечами Виктор. — Как не знать. Днем это редко удавалось, но в ночную смену, перед обеденным перерывом, мы всегда залезали в склад-холодильник, находили подходящую тушу…
— В наше время, камрад, мы искали свинью с таким, знаешь, овальным синим тавром на шкуре, — перебил Виктора шеф-редактор, дружески положив ему руку на плечо, — считалось, что им метят самое качественное мясо. Квадраты и треугольники игнорировали. Такая вот занимательная геометрия. Как там, овал до сих пор в цене?
— Уже нет, — огорчил его собеседник. – Скотину уже давно не клеймят. Даже печати не ставят. Говорят, негуманно это, — с недоумением пожал плечами он. — Но технология приготовления морожи, думаю, до сих пор та же.
Он откинулся на спинку стула, Леону даже со спины было видно, как этот мясник расслабился.
— Отпиливаешь циркуляркой кусок свининки, не толще сантиметра и лучше из шеи, примерно вот отсюда, — потянулся он указательным пальцем к собственной шее, но был остановлен Бриннером:
— Не показывай на себе!
— Вот отсюда, — мгновенно среагировал Виктор и провел пальцем по шее сидящей перед ним девушки, между воротником блузки и правым ушком, прижавшемся к туго натянутым волосам. Та невольно взвизгнула, сразу перестав быть шекспировской, то есть нежной и непорочной, как какая-нибудь Пердита; в стиле, как помнит всякий почитатель Шекспира — «в ответ могу я только покраснеть».
Леон, во второй раз услышав ее голос, поразился, до чего же он противный. Куда делись бархатные нотки и идущий из глубины души страстный призыв любви безбрежной? Делов-то, пальцем ее в шею ткнули. Не циркулярной же пилой!
«А могли бы и болгаркой полоснуть, в этом смысле наша редакция от мясокомбината ничем не отличается», — подумал Тротман и осторожно заглянул в зал.
— Нет, в этом вопросе я тебя категорически не поддержу, камрад! Так нельзя! Это ж полнейшее извращение, — с легким осуждением в голосе возразил Алоиз, доставая из левого кармана совершенно черный – подумать только, черный! — носовой платок и вытирая появившуюся в уголках рта слюну.
Кому придет в голову пользоваться обметанной на оверлоке тканью в век одноразовых салфеток? Лишь недостаток жизненного опыта и убогий, не имеющий ничего общего с подлинной толерантностью уровень сексуального воспитания помешал практикантам понять, с какого рода реликтовой угрозой они общаются.
— Шея, филей, окорок — это для дилетантов. Корейка, друг мой, только корейка! Берешь замороженную половинку свиньи, пристраиваешь на пилу… Вгрызаешься вот сюда, — став сбоку от пухлой студентки, он, не на шутку увлекшись, положил ладонь на ее спину, — и определенным хитрым образом подкручиваешь тушку…
Леон подумал, что еще никогда не видел лицо шефа столь одухотворенным. Побледневшая барышня, с которой он так и не снял руку, замерла, вытянувшись в струнку. Она только слегка повернула голову и скосилась, пытаясь разглядеть, что там, за ее спиной, собственно, происходит. Чего они, эти охальники, там с ее тушкой мудрят?
— Я пытался, но ни разу не получилось, — с большим уважением глядя на скрученные, усеянные пигментными пятнами и мелкими шрамиками пальцы Алоиза, сообщил Виктор. Паук на его шее, совершенно отчетливо увидел Леон, с сокрушением развел передними лапами. Затем он мелко задрожал, зашатался и упал, перевернувшись на спину; вслед за чем задрал вверх все свои конечности. Лапки дернулись в конвульсиях — и паук замер. Сдох.
Леон отшатнулся, снова прижался спиной к стене и тяжело задышал, уставив выпученные глаза на свое отражение в окне. Никаких мыслей по поводу увиденного у него не оказалось.
— Как молоды мы были… — ностальгически вздохнул Бриннер, сняв очки и протирая платком их стекла, — какими романтиками были мы тогда…
— И вот берешь этот кусок, — продолжил Виктор, — и топаешь в столовку. Там посыпаешь его крупной солью и черным молотым перцем, укладываешь на раскаленную батарею отопления…
— Точно! — сглотнув слюну, опять влез в чужой монолог Бриннер. — Пока обедаешь, мясо отходит от глубокой заморозки и впитывает в себя…
— Перец и соль, — закончил Виктор. – И после компота мы лакомимся морожей. Мясо за полчаса на батарее уже как следует подтаяло…
— Берешь его в руки, вгрызаешься. На зубах еще скрипят кристаллики льда…
Только что пришедший в себя Леон заглянул за угол, в зал, но вновь ошарашенно отпрянул в коридор, увидев шеф-редактора впившимся в настоящий, неведомо откуда взявшийся кусок сырого мяса. И кровь, тяжело падающую на лицо этой, с косой.
— Оттаявшая кровь сочится по подбородку, а на вкус она почти как свежая и похожа на… Эй, ты что!? Куда?..
Леон так и не узнал, какова свиная кровь на вкус: из зала сначала донесся звук упавшего тела, причем брякнулось оно явно вместе со стулом, затем быстро застучали каблучки, уносившие из зала другой организм, не столь подверженный обморокам.
На пороге остановилась девица, совсем недавно так мило беседовавшая с Бриннером. Обеими руками она зажимала рот, при этом щеки ее сотрясались, будто во рту металась неведомо как попавшая туда карликовая мартышка, в глазах плескалась паника. Леон зачем-то втянул живот, приосанился.
Девица быстро глянуло направо и налево, не зная, куда бежать. Тротман махнул рукой в сторону женского туалета, каблуки зацокали еще быстрее. Леон выдохнул и расслабил мышцы пресса. Ну или то, чем они замещаются у людей, к спорту никакого отношения не имеющих.
— Надо же! Самое быстрое собеседование в моей жизни, — пробормотал, посмотрев на часы, шеф-редактор. — Даже зомби-тест не понадобился.
Голос его стал официально-деловым:
— Ну что, Виктор, поздравляю, вы приняты с испытательным сроком. В эти три месяца вам надо и здесь, в редакции, успевать, и в универе все формальности с дипломом уладить. Временный договор попрошу оформить завтра, с утра. И начинай, — шеф-редактор снова перешел на ты, — думать о покупке квартиры. Или дома, если квартира уже имеется.
— Это обязательно? — судя по голосу, Виктор был приятно удивлен. — Спасибо, конечно, но вам-то это зачем?
— Нам нужны исполнительные работники, ответственные до мозга костей люди, — строго пояснил Бриннер. Практикант выпрямился, осанкой пытаясь показать, что он именно такой, усердный и надежный.
Леон в коридоре мрачно смотрел в окно, его настроение было ни к черту. А чему тут радоваться? Когда шеф-редактор раз сто за последние три-четыре года ему объяснял, что такие черты, как исполнительность и ответственность не имеют к нему никакого отношения. Этого проходимца Виктора наверняка берут на его место. Вот же неприятность какая…
Уже светало. Небо над соседней крышей постепенно приобретало красноватый оттенок.
— Ничто так не дисциплинирует служащего, как кредит. Еще лучше – пышный букет долговременных кредитов. Я имею в виду — в демократическом обществе, таком, как наше.
Шеф-редактор погрустнел:
— Если что-то с тобой пойдет не так, если накосячишь или начнешь взбрыкивать — я же не смогу тебя просто сбросить с вертолета в джунгли или, например, утопить в ведре, как ты того заслуживаешь. Но должна же быть угроза, вызывающая в тебе желание много и хорошо работать? Значит, нужны стимулы иного рода. – Алоиз задумался над тем, как наиболее доходчиво объяснить этому пареньку свою мысль. – Может, знаешь, что такое шоры? Лошадиные наглазники?
— Я в деревне родился, — буркнул Виктор. – Я не смог бы этого забыть, даже если бы захотел.
— Что-то навозом пахнуло, — вроде как отпустил шутку Алоиз. Но тут же вновь стал серьезен:
— Нам здесь в носу ковырять некогда – мы тут новости производим. А это скоропортящийся продукт. Всё, что должен делать репортер, он обязан делать быстро и качественно. То есть строго в указанном начальством направлении, что требует порой недюжинного самоотречения. Уж поверь моему опыту, гораздо легче это дается тем…
Неожиданно Бриннер замер, к чему-то прислушался, снова посмотрел на часы. Затем быстро подошел к столу главного редактора, взял с него большую колотушку и несколько раз с силой ударил ею по петуху, вычеканенному на медной выгнутой поверхности гонга. Петух на тарелке приосанился, расправил крылья, закинул голову — и глухой мощный звук заполнил помещение, вывалившись затем в коридор и полностью его заполнив.
Леон сильно удивился. Нет, шеф-редактор довольно естественно смотрелся с этой палицей в руке, что есть, то есть. Да и то сказать, очень мало найдется в мире прославленных журналистов, не способных в воображении читателя органично сосуществовать со всякого рода окровавленными тупыми орудиями на плече или за поясом. Но вот гонга этого раньше в конференц-зале точно не было!
Под затухающее гудение меди, показавшееся Леону странно знакомым, смутно напомнив дворника, его ведро и мусорный бак, Бриннер продолжил:
— Легче это дается тем, кто из-за долгов с предельным вниманием слушает редакторские установки. Кредиты – это ведь не просто деньги в долг. Мы считаем их показателями твоей лояльности, твоего желания быть членом команды, преданности нашему корпоративному духу. Ты ведь не станешь ерепениться, зная, что в итоге можешь лишиться всего…
Редактор вновь к чему-то прислушался и даже снова взялся было за колотушку, но в это мгновение отчетливо, хотя непонятно откуда, раздался вопль, как если бы кто-то врезал себе по пальцам здоровенным разводным ключом. Затем неразборчиво прозвучала череда грязных ругательств. В коридоре напрягся Тротман: а не его ли это голубь опять матерится при виде дворника?
Бриннер пожал плечами, отложил колотушку.
— Наше общество в значительной мере управляется кредитами. Не надо копить десятилетиями, можно не ждать смерти любимого дедушки, чтобы стать его наследником. К чему долгие годы напряженного труда? Лишения, самоограничения и понимание своей ничтожности…
Алоиз презрительно оттопырил губу:
— Кому это надо? Займи у банка! И начинай жить сразу. С опаской, с оглядкой, но второй-то жизни не будет! И пусть ты сам себя посадишь этим на цепь, и страшнее всего будет потерять работу, не угодив, не дай бог, начальству — оно того стоит. Кредиты — это те самые наглазники, благодаря которым мы вместе, сплотив ряды, дружно шагаем в разные стороны, но в одном четко заданном направлении. Вместе творим, так сказать, историю, — хохотнул шеф-редактор.
В коридоре задумался Леон. На карте истории главный цветовой фон создают белые пятна. Но и там, где палитра богаче, потомки частенько пытаются угадать, выварка горькой полыни или хитрые невзрачные грибки водили пером летописца. Леон представил себе прекрасный новый мир, светлое будущее, в котором седую древность, двадцать первый век, его праправнуки будут представлять по архивам «Д’Эльфа», и его аж передернуло от отвращения.
— И что, эти кредиты – они в «Д’Эльфе» у всех набраны? — поинтересовался Виктор.
— Ну, — вздохнул Бриннер, — есть у меня в отделе один лысеющий паршивец… Единственный, кто наши установки игнорирует. Он, кстати, где-то здесь, — повернулся редактор к двери и громко позвал:
— Эй, Леон, зайди-ка!
Тротман отлепился от стены:
— Я здесь, шеф, — показался он на пороге. Виктор повернулся к нему лицом, и Леон увидел узкие щелки глаз и нос клювиком, нависающий над узкими губами.
— Перемести это туловище в коридор, — небрежно кивнул редактор на лежащую в глубоком обмороке девушку. — Пусть в детский сад отправляется, мультики смотреть. Крови она боится, видите ли… Журналистка, надо же!
Тротман принялся за дело. Ему хотелось красиво взять эту хрупкую практикантку на руки, нежно прижать к груди… И пусть бы она очнулась в процессе выноса ее тела и с первого взгляда влюбилась в этого такого мужественного, но ласкового мачо.
«То есть меня», — на всякий случай мысленно уточнил Леон. Но его мечтания опять, в который уж раз, разбились о суровую реальность: шекспировская девушка оказалась вовсе не такой уж эфирной и невесомой, как можно было это предположить на первый взгляд. Репортер, лет пять не поднимавший ничего тяжелее двойной упаковки пива, тут же сделал вид, что на руки никого брать и не собирался.
Тяжело пыхтя, Леон, ухватившись за запястья прелестницы, поволок ее по полу в сторону двери, думая при этом, что походит она сейчас больше на давно и безнадежно захлебнувшуюся Офелию. Утонувшую и уже напитавшуюся водой так, как пропитывается молоком опущенная в стакан с ним печенюшка. Да еще заляпанную свиной кровью.
— Послезавтра к десяти придешь сюда, на редакционное собрание, — снова обратился шеф-редактор к Виктору. — Но перед этим, часа за полтора, зайди в 141-й кабинет, познакомишься с доктором Олендорфом, нашим корпоративным психотерапевтом. Не забудь.
— Зачем? — удивленно поинтересовался тот.
— Имеешь что-то против?
— Не, просто странно как-то, — несмело улыбнулся Виктор. — Вроде как на призывном пункте оказался и врачей обходишь.
— Служил?
— Нет, — признался стажер. — Только медкомиссию проходил пару раз… Пять, если точно.
— Пацифист? — строго спросил Алоиз.
— Кто, я? — слегка перепугался паренек. — Да никогда! — прижал он к груди руки. — Я, если что, завсегда готов!.. А пацифистов этих сам терпеть не могу. Просто здоровье с детства слабое, — виновато улыбнулся он.
— Что же, ты совершенно верно уловил суть, — кивнул Бриннер. — Мы безостановочно ведем информационные войны, которые хороши тем, что все воюющие стороны могут в них побеждать в одно и то же время, каждая на своей территории. Но даже для победы на собственной земле, над своими, надо тщательно отбирать солдат. Так что — к Олендорфу!
Шеф-редактор, опершись на стол, внушительно навис над новичком:
— Его я предупрежу о твоем визите, а тебе дам дружеский совет: не старайся казаться более умным, чем ты есть на самом деле, доктор Олендорф этого не терпит. Это вообще никому не нравится. Кроме, разве что, твоих родителей…
— Я сирота, — буркнул Виктор. И пожал плечами. Такова, мол, жизнь. C´est la vie, les enfants, как сказал бы один его давний знакомый.
— Вот как? Молодец, молодец… — механически пробормотал задумавшийся о чем-то своем Алоиз.
— Перед этим проверим, как ты пишешь на заданные темы. Ну, это уже рутина, — после небольшой паузы добавил он. – Ты давай, записывай.
— Да у меня память в полном порядке, — сообщил Виктор.
— В чем я уже сомневаюсь, — небрежно обронил Бриннер. – Ты еще даже не принят на работу, а уже не помнишь, кто из нас во всех смыслах старше. И имеет право отдавать распоряжения.
Шеф-редактор подождал, пока практикант закончит рыться в своем рюкзаке. И ткнул пальцем:
— Кстати, милейший, а почему ты всё время в этой тюбетейке? Узбек?
Виктор оживился:
— Это очень интересная история! Я как-то на Датском кладбище откопал двух ограбленных бандюков…
Но Бриннер сам же и прервал его рассказ:
— Ладно, потом как-нибудь расскажешь. Итак… Во-первых, надо будет придумать глобальную опасность, что-нибудь эдакое… Из ряда вон… зубодробительное, — загнул он один палец. Виктор послушно кивнул и принялся строчить в блокноте.
— Это на твое усмотрение, вариантов здесь множество. В архивах покопайся, можешь взять за основу какую-нибудь страшилку из прошлого, средний читатель помнит новость не дольше четырех месяцев… Во-вторых, обязательно надо ткнуть палкой в того, кто во всем виноват. Северокорейцы или русские. Китайцы или…
На секунду он задумался.
— Или опять русские, куда без них. Посмотри социологию, кого там наши читатели сейчас больше боятся.
Второй палец прижался к ладони. Вслед за ним и третий:
— И не забудь дать в конце несколько вариантов разрешения проблемы. Попозже объясню, что к чему.
Алоиз задумчиво скосился на делающего пометки Виктора и на всякий случай добавил очевидное:
— Статья должна быть в пригодном к публикации виде. И старайся как никогда! Учти, хотя из практикантов ты остался один, но это еще не гарантирует тебе заключение постоянного трудового договора.
Виктор просмотрел свои записи.
— Эта катастрофа, о которой я буду писать… Насколько серьезной должна быть опасность?
Шеф-редактор ухмыльнулся:
— На мясокомбинате ты работал в бригаде? Тогда представь себе самого глупого из тех своих приятелей.
Новобранец задумался, затем кивнул.
— Так вот он – гипотетически — должен поверить в твою ахинею и испугаться. Дураков напугать гораздо сложнее, чем умных… поэтому их и опасаться следует больше. Но если тебе удастся испугать глупой угрозой тупицу, то остальные тогда уже никуда не денутся… Это, надеюсь, понятно?
Алоиз посмотрел в сосредоточенное лицо практиканта и решил уточнить:
— Кстати, где ты еще подрабатывал кроме мясокомбината? К каким сюрпризам мне еще готовиться? Из тех, что не упомянуты в твоем личном деле?
— В Макдональдсе, — безразлично пожал плечами Виктор. – Был даже как-то работником месяца. Еще на Датском кладбище одно лето могилки копал.
«Мясокомбинат, ресторан быстрого питания и погост… Надо же! Странный набор, — решил шеф-редактор. – Но довольно-таки логичный…»
— Однажды на этом кладбище… — снова начал было Виктор, но Алоиз отмахнулся:
— Потом, потом…
Когда отдувающийся Тротман вновь показался на пороге, Бриннер на него даже не посмотрел.
— В общем, добро пожаловать на борт, Виктор! — сказал он, с довольным видом потирая руки.
— Можно задать один вопрос? — спросил, заглянув в блокнот, недавний студент.
Так оно обычно и бывает…
Когда кажется, что дело кончено и ладан уже дымится в расставленных по периметру арены глиняных плошках, но даже он не может заглушить острый запах крови.
Когда мертвы мертвее мертвого гладиаторы-бестиарии и первые замотанные в дерюгу тела уже выносят из амфитеатра через Либитинские ворота, а добитых длинными копьями львов по черному песку волокут к подъемникам понурые лошади в натянутых на головы глухих кожаных мешках.
Когда публика, пресытившись поучительным зрелищем, расслабленно толчется в очередях на выход, вяло обсуждая жульнические коэффициенты ставок на прошедшие бои — тут-то и прозвучит ударом колокола наивный вопрос, заданный нежным детским голосом.
Ребенка вскоре отвлечет беззаботная игра с любимой собакой, но это уже ничего не остановит. Чему суждено случиться, то и произойдет.
Ваш комментарий будет первым