Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05)
(06) | (07) | (08) | (09) | (10)
(11) | (12) | (13) | (14) | (15)
(16) | (17) | (18) | (19) | (20)
(21) | (22) | (23) | (24) | (25)
Глава 8
КАК СТАТЬ НЕВИДИМЫМ
Когда Виктор в назначенный час заявился к доктору Олендорфу, в его уютный кабинет на первом этаже редакции, он пребывал в состоянии тревожной озабоченности. Стажер не знал, чего ожидать от этого визита; предстоящее собеседование его слегка пугало.
Виктор ступил на кремового цвета овальный шерстяной ковер и огляделся.
Кабинет доктора был размером с малогабаритную квартиру, во всем остальном ничего особенного. По правую руку — диван и два мягких кресла, между ними журнальный столик с овальной столешницей и округлых линий гнутыми ножками; зачем-то этот столик был накрыт клеенкой, на которой веселенькие узоры из рождественских колокольчиков и цветков пуансеттии обрамляли летящих на санях Санта-Клаусов. Виктор несколько удивился: ни эти ухмыляющиеся белобородые толстяки, ни оленьи упряжки совершенно не вписывались в обстановку кабинета. Да и время года было для них неподходящим.
На клеенке высились две одинаково массивные, даже на вид тяжелые керамические пепельницы, удивительное уродство которых подметил даже такой далеко не эстет как Виктор. Ближе к окну стоял аккуратно устланный газетами письменный стол, все канцелярские принадлежности с которого были переставлены на подоконник.
«Интересно, зачем?» — мельком подумал новичок, разглядев среди папок, настольной лампы, и заполненной карандашами декоративной вазочки неожиданную для этого набора вещь – весьма зловещий на вид, весь в пятнах ржавчины серп.
По левую руку стену кабинета закрывали книжные полки и десятка полтора дипломов, под которыми стояла даже на вид уютная кушетка. В углу сиротливо пристроился небольшой сейф, по которому как будто из мелкокалиберного ружья стреляли — весь в щербинах и сколах краски, он совершенно не вписывался в обстановку.
Тихо звучала одна из сонат Иоганна Гертеля. Впрочем, Виктору это имя ничего не сказало бы, будь оно даже начертано метровыми буквами на бежевых рельефных обоях. А на диване вальяжно развалился элегантный мужчина средних лет с такого рода лицом, которое при одном освещении – лицо мудреца, но стоит направить на него свет под другим углом, как оно тут же превращается в личину уродца.
Хозяин кабинета встал, чопорно, но дружелюбно протянул Виктору руку:
— Жду, с нетерпением жду. Виктор? – заглянув в свою папку, уточнил он. И, после рукопожатия, прищурив чуть выпуклые глаза, указал на кресло напротив себя. — Чрезвычайно рад знакомству.
Опустившись и сам в кресло у журнального столика, Олендорф приветливо улыбнулся собеседнику и с пульта приглушил громкость звука. Теперь Гертеля не признал бы и дирижер Берлинского филармонического оркестра.
Засим последовала степенная беседа, смысла и предназначения которой Виктор не уловил. Так, посудачили о семье, друзьях и соучениках, о любимых книгах, с которых тут же перешли на фильмы, поболтали об университете, о планах на будущее, то да се. Доктор спрашивал, стажер отвечал. Иногда он вспоминал вдруг такое, что считал давно забытым, иногда то, что хотел бы забыть. Доктор Олендорф задавал наводящие вопросы, делал пометки. Иногда встречные вопросы пытался задавать практикант, но хозяин кабинета только мягко улыбался в ответ и менял тему.
«Левша…» — подумал Виктор, и это было всё, что он узнал о докторе. Олендорф, судя по количеству записей, понял о нем гораздо больше.
Когда минут через сорок Олендорф закончил неспешную эту беседу и отложил блокнот, новый сотрудник редакции чувствовал себя гораздо увереннее.
— Ну, хорошо, — пробормотал доктор. – На первый раз вполне удовлетворительно.
Непонятно откуда, Виктору даже показалось, что из рукава, Олендорф достал и аккуратно поставил на пеструю клеенку темно-коричневый флакон.
— Вот, — торжественно сказал он. — Рекомендую.
Виктор взял показавшийся ему смутно знакомым пузырек, легонько встряхнул, осмотрел со всех сторон, но не обнаружил никакой маркировки.
— И что это? — опасливо спросил он.
— А, нейролептик нового поколения, — небрежно махнул рукой доктор. — Даже название еще не придумали. Да что там название! Даже производить не начали, — тяжело вздохнул он, — так что пока варю сам. Потом испаряю, сушу, размалываю, разбавляю до нужной кондиции, добавляю краситель, наполняю капсулы… Все сам.
Это не уменьшило опасений новичка.
— Зачем он нужен?
— Эти капсулы вызывают легкий седативный эффект. Для вас я подобрал самую слабенькую концентрацию… — сказал Олендорф. И негромко, доверительным тоном добавил:
— Между нами говоря, с медицинской точки зрения это полное дерьмо. Самое никудышнее из всех, что я годами прописываю вашим коллегам здесь, в редакции.
— Ну и зачем они мне? — повторил Виктор, скрутив с флакона крышку и с подозрением разглядывая коричневые капсулы. Где-то он такие уже видел…
Клювовидный нос журналиста почти уперся в пухлую нижнюю губу, сделав его похожим на озадаченного совенка. Доктор едва заметно усмехнулся.
— Просто с чего-то надо же начинать…
— Что начинать?
— Лечение.
— От чего мне лечиться?
«Как он догадался?» — встревожился практикант, мельком глянув на свои ноги. Забыв о специализации доктора Олендорфа, он с чего-то решил, что тот намекает на замучавший Виктора грибок ногтей.
— От обратного. Всякого пишущего на темы, не охваченные его образованием или жизненным опытом, начинай лечить сразу, не дожидаясь дня, когда воспаление оболочки мозгового вещества разорвет его череп. Так говорил Гален.
— А кто эт… – начал было Виктор, но тут же осекся. Задумался, что-то вспоминая и сопоставляя. Олендорф с интересом за ним наблюдал.
— Он и вправду такое говорил? — недоверчиво спросил молодой журналист. Ему показалось, что добродушные улыбки Санта-Клаусов на клеенке стали издевательскими.
— Кто?
Виктор замялся:
— Этот, как его…
— Гален?
— Ну да…
— Мог бы, если бы в его время не постановления народных собраний или магистраты, а владельцы медиаимперий определяли вину и меру ответственности всех и каждого.
— Ага… — глубокомысленно заметил Виктор, так и не понявший, как там на самом деле обстояло с Галеном. Сарказма в словах доктора он не уловил.
— Стандартные капсулы, заполненные голубого цвета гранулами из мела, с совершенно незначительной добавкой комбинации из слегка модифицированных продуктов испарения и десублимации растворов экгонилбензоата, метилтеобромина, диацетилморфина и одной широко известной производной лизергиновой кислоты… — скороговоркой провел презентацию Олендорф. Посмотрев на собеседника, он убедился, что никаких компонентов, кроме мела, тот не воспринял. Парнишка, судя по выражению лица, вообще ничего не понял. «Ах да, он же из деревенской школы, — вспомнил доктор. – Представляю, как так преподавали химию…»
— Впрочем, неважно, — ласково усмехнулся доктор. – Это средство, оно настолько слабое, что может считаться плацебо. Почти пустышка.
— Тогда зачем?.. — пошел на третий круг Виктор.
— От неожиданных стрессов и депрессии, дорогой мой, никто не застрахован. И от нездорового возбуждения.
— Вот не знал, что возбуждение может быть нездоровым, — озадачился репортер.
— Понимаю и в чем-то даже слегка завидую, — с готовностью отозвался доктор.
Затем он с тревогой уставился на пол где-то рядом с сейфом, но как только Виктор посмотрел в том же направлении, пытаясь понять, в чем дело, встряхнулся и продолжил:
— В вашем возрасте, скорее, отсутствие возбуждения вызывает тревогу. Но с беспокойством по этому поводу можно погодить еще лет двадцать.
— А с чем нельзя?
— Ваша работа потребует полного самоотречения, — тихо, но внушительно заговорил Олендорф. — И вы не должны допустить, чтобы эмоции этому помешали. И вот когда вы почувствуете, что ваше душевное равновесие под угрозой — примете одну капсулу. Но!..
Доктор потянулся вперед, выставил под самый нос Виктора указательный палец, на который тот, пару раз хлопнув ресницами, уставился неподвижным взглядом.
«Вылитый совенок, — подумал психотерапевт. — Сто против одного, что в ближайшие десять лет от этого прозвища ему не избавиться…»
— Ваша предельная доза, прошу хорошенько запомнить — шесть капсул в день. С минимальным перерывом на два часа между приемами. И если не будет помогать — сразу ко мне. Передозировка может неожиданно для вас привести к весьма неприятным последствиям, дать прямо противоположный эффект. Это, надеюсь, понятно?
Виктор испуганно кивнул, взял, наконец, со стола бутылек с капсулами и аккуратно опустил его в карман.
«Нет, не так, — подумал Олендорф. — Совенок — это слишком уж длинно. Да и вырос он из детского прозвища. Филин… Или сыч. Точно – Сыч…»
И повторил:
— Перестанет помогать — сразу ко мне.
— А как я пойму, когда пора принять лекарство? Что у меня стресс… или эта, депрессия?
Олендорф взял Виктора за руку, придавив тремя пальцами артерию на внутренней поверхности кисти, посмотрел на часы.
— Семьдесят пять, — сообщил он. — Совершенно нормальный пульс для мужчины твоего возраста, — перешел он на ты. — Теперь я задам тебе несколько тривиальных вопросов. Проверим реакцию. Готов?
— Да, — кивнул Виктор.
— Вот только сначала, — обаятельно улыбнулся доктор, — есть у меня к тебе небольшая просьба. Совершенно, можно сказать, пустяковая.
Его пациент всем своим видом показал, что готов оказать любую помощь. Ему польстило, что в первый же рабочий день такой уважаемый, судя по напутствию шеф-редактора, человек его о чем-то просит.
— Ну да, чем могу — помогу…
— Спасибо! – прижал руку к сердцу Олендорф. – В наше время отзывчивость – такой редкий товар!
— Да ладно вам… — застеснялся Виктор. — Я ж понимаю: корпоративная солидарность и все такое.
— Но начну я с вопроса, который может показаться тебе… э-э… несколько странноватым.
Виктор напрягся.
— Ты ведь такой же, как все, и в детстве мечтал о каких-нибудь сверхспособностях?
— В смысле? — озадачился Виктор. Не для того же он так долго и трудно мужал, чтобы подростковыми своими фантазиями с кем попало делиться.
— Ну, допустим, проходить сквозь стены, — любезно пояснил доктор. — Вот я, например, мальчишкой иногда представлял, как подхожу к стене, но не останавливаюсь, а продолжаю двигаться и погружаюсь в бетон или кирпичи как во что-то упругое и мутное, вначале темное, но быстро светлеющее — и вот я уже по другую сторону стены, а ощущение такое, как будто в желе нырнул.
Он сузил глаза и наморщил лоб так, будто решал сложнейшую проблему.
— Ну, скажем, в лимонное. И из него же сухим вынырнул.
— Тогда лучше малиновое желе, — внес конструктивное предложение Виктор. — У меня на цитрусовые аллергия, — тут же пояснил он, чтоб не осталось никаких недомолвок.
— Что ж, тоже неплохо. Особенно, если попасть в банковское хранилище, к золотишку… Туда самый прямой путь, разумеется, через малину.
— Нет, практичнее Де Бирс навестить. Или «Якутские алмазы». Золотые слитки такие тяжелые… Лучше бриллиантов на тот же вес набрать. Правда?
Олендорф посмотрел на молодого журналиста с умилением.
«Рыбка моя, — подумал он, — как же с тобой просто…»
— Или вот еще неплохо было бы уметь мысли чужие читать, — предложил доктор. — Особенно мысли начальства. Тогда свои иметь не обязательно. Очень жизнь облегчает…
— А начальство тоже сможет мои мысли прослушивать? Тогда чьи мысли будут базовыми?
Олендорф поневоле задумался.
— Нет, лучше уметь быстро перемещаться, — вздохнул Виктор. — Во времени, например. Никуда проходить и ничего читать не придется… А по времени прыгая можно будет враз всех букмекеров обанкротить.
— Похоже, тебе есть что забыть. Что, шалил со ставками? Бега или футбол?
— Я с этим делом завязал! Давно уже, — испугался недавний стажер, что случайно выболтал что-то для себя неприятное.
— Значит, есть сила воли, — польстил ему доктор. — А я вот не смог. На всю жизнь сохранил голубую мечту своего детства.
— Голубую? — переспросил Виктор, высвобождая руку из его цепких пальцев.
— В хорошем смысле этого слова, — успокоил его Олендорф и откинулся на спинку кресла.
Тут же его взгляд снова остановился на сейфе, сам он напрягся и явно к чему-то прислушивался.
«Да что там такое?» — слегка встревожился Виктор, скосившись в тот же угол. Но через несколько секунд доктор совершенно спокойно заговорил:
— Полагаю, ты наверняка знаком с трудами Франческо Мария Гуаццо, Джозефа Гленвила и прочих знатоков практической магии? — небрежно кивнул он себе за спину, где на старинного вида книжных корешках золотились начертанные изысканными шрифтами имена.
Его гость промолчал.
— Ну, не говоря уж о Бурхарде Вормском, Фоме Брабантском и прочих корифеях?
— Ну да, если не говоря… — пробормотал Виктор. В этом непростом разговоре он предпочитал плыть по течению. — Почему бы и нет? Наверняка знаком… Мария, тем более Фома… Кто ж их не знает?
— Прекрасно! — обрадовался доктор, довольно потирая ладони. – Как только я тебя увидел, так сразу подумал — о-о, этот парень нам всем нос утрет! Тут и интеллект от природы, и эрудиция. О тебе, наверное, многие говорят нечто подобное?
— Многие, — согласился стажер. — Наверное…
— Так вот, — продолжил Олендорф. — Я был значительно моложе тебя нынешнего, когда совершенно неожиданно обнаружил полное несоответствие современных взглядов на практическую магию реальности славных средних веков.
«О чем это он?» — недоумевал Виктор. Его уже начинала слегка раздражать манера доктора выражаться.
— Вот тебе, навскидку, пара вполне реальных примеров из истории.
Олендорф вольготно развалился в кресле. Наступала его любимая фаза беседы.
— Анна Симмонс, дурнушка и весьма скверного нрава восьмая, но единственная выжившая дочь кузнеца из ничем не приметного городка на востоке Суссекса, была отправлена на костер за наведение порчи. Заурядная процедура по тем временам, — пояснил доктор, — законная и вполне оправданная реалиями тогдашней жизни.
— Закон есть закон, — легко согласился Виктор. — Как-то там на латыни еще про дурацкий Лексус говорится… С этим особо не поспоришь.
— Ты совершенно верно уловил суть. Dura lex sed lex. Просто удивительно, как ты прямо на лету вникаешь в сложнейшие обстоятельства! — в который уже раз восхитился Олендорф.
Виктор скромно потупился.
— Улики, как ты понимаешь, были неопровержимые: местная монастырская хроника четко зафиксировала поголовную импотенцию, одолевшую мужчин ее городка осенью 1347 года, когда Анне исполнилось двадцать два, и она, по местным меркам, стала безнадежной старой девой. Улавливаешь?
— Что?
— Да связь между этими двумя явлениями! Старая дева, — показал Олендорф на стоящую справа от него глиняную пепельницу.
«А что, похожа, — мимолетно согласился с ним Виктор. — Даже без окурков похожа…»
— Импотенция, — ткнул, скривившись, пальцем во вторую пепельницу доктор. — Да между ними просто железная связь! Только дурак не сообразил бы сразу, кто мужиков сглазил.
Виктор обалдело кивнул.
— Даже монахов-бенедиктинцев не миновала чаша сия. Хотя, если вдуматься, зачем святым людям потенция? Одни проблемы от нее.
— Ну да, им-то она только в тягость. Был у меня на журфаке один однокурсник, так он сначала на сайентологии свихнулся, а потом решил пол поменять и…
— В то время у людей хватало здравого смысла сопоставить факты и без всякой мистики определить преступника, — бесцеремонно перебил собеседника Олендорф. Выражение лица Виктора не оставляло сомнений в том, что он полностью поддерживает такой подход.
— Год у них выдался окаянный: наводнение весной, засуха летом, неурожай осенью, голод зимой — и все это время поголовная дизентерия. Такие уж унылые были времена. Они, впрочем, для многих с тех пор так и не поменялись ни на йоту. Есть от чего впасть в отчаяние, как полагаешь?
— Да уж… – посочувствовал Виктор. – Дизентерия… Я бы точно впал. Вот, помню, траванулся я как-то…
— Тут еще импотенция ни с того, ни с сего навалилась… — совершенно беспардонно вновь прервал его доктор. Убогие истории прыщавого юнца его явно не интересовали. Во всяком случае, на этом этапе беседы.
— Кто-то же во всем этом виноват? А у дочери кузнеца часто случались неправильные телодвижения, которые ужасали всех, кто в этот момент ее видел. Даже в церкви! Корчило ее так, что народ в ужасе жался по стенам, представляя, как дьявол дергает за ниточки, привязанные к членам этой несчастной. Может, это и была эпилепсия, но кому охота разбираться? Короче, Анну Симмонс решили сжечь. Не очень гуманная казнь, разумеется… Время было такое, в прямом смысле слова топорное. Ты-то как считаешь? — спохватился он.
— За наведение импотенции этого даже мало, — поддержал передовую английскую общественность четырнадцатого века возмущенный репортер.
— Согласен. Но в самый патетический момент эта девка явила своей общине сверхъестественные способности. Кто же знал, что кроме чирьев у нее были еще какие-то особые приметы? Типа родимых пятен, не испускающих кровь при протыкании иглой.
Олендорф поднялся, взял с полки здоровенный том с обложкой из мраморной бумаги, раскрыл его на заложенной странице и показал Виктору весьма грубо исполненную гравюру. На ней пылал костер, над которым парила в воздухе крайне неприятного вида девица. Рассмотреть детали, кроме копыт, которыми оканчивались ее ноги, Виктор не успел — доктор захлопнул книгу.
— Представь себе – железные цепи, которыми ее прикрутили к положенной на груду хвороста двери ее же дома, растаяли под воздействием огня как лед, а сама она поднялась в воздух, откуда прочла односельчанам что-то вроде проповеди.
— Да ладно! — слегка засомневался молодой журналист. — Не верится мне что-то…
Он сделал паузу, во время которой Олендорф его с интересом разглядывал.
— Так уж и прочла? Я слышал, в то время грамотных почти и не было.
— Прочла в смысле произнесла, а не прочитала, — любезно пояснил доктор. – И уплыла, подобно облачку, — задрав руку вверх, он плавно провел ею в воздухе. Виктор, непроизвольно открыв рот, следил за ней так, будто действительно видел парящую в небе Анну Симмонс.
— Этого не может быть. Люди не летают сами по себе, как какие-нибудь воздушные шарики, — пыхтя как недовольный ежик, сообщил недавний стажер.
— Совершенно верно, — тут же согласился с ним собеседник. – Утверждать обратное было бы просто безумием в таком косном обществе как наше.
Олендорф щелкнул пальцами:
— Но вот если бы с помощью нанотехнологий ты смог на клеточном уровне сделать свое тело легче воздуха, а?
— Как это? – удивился Виктор.
— А что? В «Д’Эльфе», помнится, было несколько статей об этом весьма перспективном направлении в развитии, как его еще называют, альтернативного воздухоплавания. Может, именно за ним будущее?
— Ну, если в «Д’Эльфе», тогда другое дело… — слегка испугался собеседник доктора. Менее всего хотел бы он проявить нелояльность по отношению к работодателю.
— Милый мой, ты даже не представляешь, насколько другое, — поддержал его Олендорф.
И после недолгого молчания, дав гостю обдумать только что прозвучавшие мысли, продолжил:
— Итак, в силу вполне естественного отвращения к инквизиции ты можешь не принимать на веру утверждения богословов и прочего экспертного сообщества какого-нибудь там шестнадцатого века, когда они доказывают способность ведьмы перемещаться по воздуху внутри своего физического тела.
— Я? — спросил совсем уж осоловевший Виктор. И тут же кивнул:
— Да, могу. Я такой.
— Но что ты, Виктор, скажешь, если я приведу самые неопровержимые свидетельства того, что и святой Франциск Ассизский неоднократно был замечен в парении над землей? И воспарял он не на пару паршивых дюймов, а на три-четыре ладони!
И разъяснил, показав рукой высоту воспарения:
— До ужина – примерно на четыре, после вечерней трапезы – не более чем на три.
— Ого… – уважительно вздохнул Виктор.
— Доминиканский монах Пьетро Банди, встретив во время паломничества в Святую землю отряд турок-сельджуков, поднялся в воздух аж на высоту трехэтажного дома!
Доктор и сам слегка приподнялся.
— Хотя это не спасло его от стрел, в великом множестве поразивших его в… Да не важно куда! – Он плюхнулся назад в свое кресло. — Столь же высоко, будучи вне опасности получить стрелу в панталоны, парила во время молитвы святая Мария Магдалина де Пацци. И даже святой Игнатий Лойола, глубоко погрузившись в Symbolum Nicaenum, нет-нет да и подлетал над полом сантиметров на тридцать! А? Каково?
— Их тоже сожгли? Раз летать было запрещено…
Олендорф посмотрел на собеседника с выражением лица, которое плохо знающий доктора человек мог бы принять за некоторое подобие уважения.
— Дорогой Виктор! Лишь редкие мыслители на протяжении веков задавались этим вопросом: отчего за левитацию одних сжигали на кострах, а других за то же самое канонизировали?
От удовольствия Виктор зарделся.
— Но сейчас не об этом. Ведь по сути дела весь вопрос лишь в том, чтобы научными методами двадцать первого века системно найти решение проблемы, интуитивно уже доведенной до логического завершения в веке четырнадцатом. Если, разумеется, это возможно по техническим условиям.
Олендорф откровенно наслаждался ситуацией.
— Одному богу ведомо, — задумчиво произнес он, — как эта по нашим меркам достаточно юная дева, Анна Симмонс, находясь под неусыпным надзором в подвале магистрата, смогла сварить необходимую для этого полета мазь… Там ведь такие сложные ингредиенты!
Доктор принялся загибать пальцы:
— Гуано летучей мыши и черную плесень, аspergillus niger, она еще могла найти, не выходя из каземата, но откуда ей было взять кровь больного проказой и фригийскую траву? – возмущенно хлопнул он ладонью по клеенке.
И сразу снова покосился на низ сейфа, причем смотрел туда ровно столько времени, пока Виктор, недоумевая, не сделал то же самое.
— И маслянистые выжимки семенников черного кота, повешенного в последний день Великого поста на перекрестке лесных дорог – откуда появились? А? – потряс Олендорф перед лицом молодого журналиста ладонью, на которой уже были загнуты все пальцы. — Не говоря о паре десятков иных, не столь редких ингредиентов. Перегонный куб, опять же… Его ведь под юбкой не спрячешь.
Виктор всем своим видом показал, что понятия не имеет, как эта чертова ведьма обеспечивала себя всеми необходимыми для воздухоплавания компонентами.
Доктор, еще раз с подозрением глянув в угол, продолжил:
— Тот год выдался не самым богатым на развлечения, и в грязный городишко съехалось несколько сот любопытных со всего графства, потому-то осталось потомкам примерно полторы дюжины независимых друг от друга описаний этого во всех смыслах выдающегося события. Их можно понять, — вздохнул он, — когда других развлечений нет, то и на сожжение ведьмы как в цирк пойдешь.
Помолчав, он склонился к собеседнику и конспиративным шепотом спросил:
— И какой ты из этого сделаешь вывод?
— Я? А какой надо?
— Это же очевидно, — удивился Олендорф. Но пояснять, что он под этим подразумевает, не стал.
— Или вот еще широко известная история гениального самоучки, хромого богемского стеклодува, Иеремии Пражского, — сказал он и вопросительно посмотрел на Виктора.
— Да-да… – прищурившись, вроде как что-то припоминая, пробормотал тот.
— Того самого, что был взят под стражу по подозрению в еретических взглядах на природу вещей. А затем, переведенный по приказу императора Леопольда в северную башню его замка, после шести лет опытов синтезировал химическую инстанцию, запускающую процесс самовоспроизводства элементов одиннадцатой группы.
— Точно! – вспомнил Виктор. – Мы этого Иеремию, кажется, на химии проходили.
— Молодец! Я всегда верил в действенность нашей системы образования! – вкрадчиво похвалил его доктор. – Там, где эта система прошлась, Шпренгеру и Инститорису делать нечего. Тогда ты помнишь и то, чем дело кончилось?
Репортер виновато пожал плечами. Трудно вспомнить то, чего никогда не знал.
— Башня рухнула под тяжестью заполнившего его золота, погребла под собой и ученого, и его лабораторию, — напомнил Олендорф, — но опять-таки десятки очевидцев оставили абсолютно достоверные свидетельства этого происшествия.
— Какие?
— Золото вывозили подводами! Целую неделю! – воскликнул доктор. — А дневники Иеремии не могут расшифровать до сих пор… Так никто и не может понять, что же в императорском замке на самом деле произошло.
Виктору было уже безразлично, что там произошло. Его больше волновало, что тут происходит, поскольку он давно перестал это понимать.
Припадочная дочь кузнеца, эта Анна на копытах, витающая в облаках; какой-то Шпренгеторис; золотой обоз императора Леопольда… Олендорф заглянул в его осоловелые глаза и решил перейти к делу.
— Видишь ли, много лет я проводил исследования, проверяя один любопытный средневековый рецептик по изменению коэффициента преломления света в биологически активных клетках.
— Как это? – подал голос начинающий репортер. Последние несколько слов были понятны каждое по отдельности, но вот в совокупности…
— Воссоздавал одно весьма действенное средство, делающее человека невидимым, — скромно пояснил доктор.
— Чего?!
Олендорф повторил. Слово в слово. Так, словно делал это неоднократно.
— Разве это в принципе возможно? — недоверчиво спросил Виктор.
«Ерунда какая-то, — подумал он. – Этот доктор — явный псих. Сам-то он, интересно, этими своими капсулами лечится?»
— Это очень, очень сложно… — вздохнул Олендорф. — Но вполне реально. Просто надобно в полнолуние умертвить тупым серпом родившегося тридцатого апреля черного поросенка, желательно корнуэльской породы, выпотрошить его и набить брюхо черноземом, в который посадить семя драконовой травы. Затем поливать ее смесью пота девственницы, родниковой воды и свежей петушиной крови, пока не отрастет она на три пальца.
Виктор почти беззвучно шевелил губами, повторяя за доктором рецепт:
— Пота девственницы…
— Ты совершенно верно определил самый проблематичный ингредиент, — похвалил его доктор. И продолжил:
— Корни проросшего в точности таким образом растения следует высушить и растереть в порошок со слюдой, а в полученной пудре сушить три недели маковое семя, перед тем тот же срок выдержанное в глазу утопленника… Плюс еще пара дюжин не столь существенных операций.
Олендорф пригорюнился:
— Сколько я этих поросят перевел… И намучался же я с ними! В том смысле, что я ведь индуист. Мне резать кабанчика, который есть воплощение солнечного бога Вишну — что ножом по горлу!
Доктор хихикнул:
— Его – в прямом смысле, себя – в переносном.
— Индуист?! – ошалел Виктор.
— А что такого? Карму еще никто не отменял, – оскорбился Олендорф и начал загибать пальцы:
— Старушек через улицу перевожу. Волонтёрю в кошачьем приюте. Гринпис поддерживаю. Китов вот регулярно спасаю… Они выбрасываются на берег – мы их оттаскиваем в море, они снова на сушу – мы их в воду…
Доктор тяжело вздохнул.
— Но наука превыше всего. И вот сидишь с очередным корнуэльским малышом на коленях, пилишь его ржавым тупым серпом… Он, конечно, визжит как резаный. Поросята – они ж такие изнеженные, уязвимые… Ей-богу, мне легче какому-нибудь пациенту пузо вспороть, чем… Тут, сам понимаешь, железные нервы нужны.
Доктор немного помолчал, потом, будто решившись, достал из кармана маленькую серебряную коробочку. Положил на столик перед собой, осторожно открыл, и Виктор, сидевший с открытым ртом последние несколько минут, увидел внутри крохотное зернышко мака.
— И вот оно здесь, средство невидимости, — благоговейно выдохнул доктор. – Ты хотя бы представляешь, как трудно в наше время найти утопленника и засунуть в переднюю камеру его глаза маковое зерно?
Онемевший стажер с ужасом таращился на Олендорфа. Таких экстремалов он ни в универе, ни на мясокомбинате с кладбищем не встречал, даже в ночную смену. И уж никак не ожидал с чем-то таким познакомиться в редакции. Хотя за полтора месяца практики насмотрелся всякого.
Неожиданно, впервые в жизни, ему захотелось сходить в церковь. Поцеловать икону, свечку поставить… что еще они там обычно делают? Крестятся… Еще поют непонятное мрачными голосами…
— А достать его оттуда? Учти, к тому времени, когда зернышко в глазу дозреет, утопленники имеют обыкновение лежать на кладбище замурованными в склепе. Или в земле, на глубине двух метров. У меня от кирки и лопаты уже мозоли с ладоней не сходят. Но ради науки я готов на все! А ты?
Олендорф доверительно взял Виктора за запястье.
— Тебе просто надо засунуть это чудодейственное средство под веко, — сказал он, несколько напряженно улыбаясь. – И стать на радость своим друзьям и знакомым невидимым.
И на секунду задумавшись, добавил:
— Наверное…
— А вы сами чего на себе не испытаете? – пробурчал репортер, недоверчиво косясь на коробочку. Доктор помолчал секунд десять, считая пульс собеседника.
— А вдруг что-то пойдет не так? Ослепну, например?.. Или меня парализует? – спросил он, скорчив сочувственную мину. – Кому-то ведь придется искать нейтрализующее средство. И кто это сможет сделать, кроме меня?
И еще раз посчитал пульс. Получилось около ста двадцати ударов в минуту. Олендорф хмыкнул. Виктор молчал, тупо пялясь в коробочку. Становиться невидимым ему явно не хотелось.
Ваш комментарий будет первым