Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05)
(06) | (07) | (08) | (09) | (10)
(11) | (12) | (13) | (14) | (15)
(16) | (17) | (18) | (19) | (20)
(21) | (22) | (23) | (24) | (25)
Примечания к десятой главе
Гюрхан Шентюрк и Стюарт Шварцлох
Стр. 157. Гюрхан Шентюрк не зря исследовал смешение тонких ароматов в различных сферах деятельности человека…
Основоположник турецкой ароматерапии Гюрхан Шентюрк учился у Рене-Мориса Гаттефоссе, прилежно используя знания, полученные перед этим на химическом факультете Сорбонны. Его специализацией были эфирные масла цитрусовых культур и их производные, используемые в бытовой химии.
Затем молодой турок вернулся на родину, женился и нарожал детей. Он много работал в лаборатории, создавая мыло с запахом лимона, он подавал большие надежды как ученый, однако после нападения Германии на Советский Союз Гюрхан был призван на военную службу, что на некоторое время прервало его научную деятельность.
Когда немцы рвались к Сталинграду, турки сосредоточили под Батуми полсотни дивизий. И пока вермахт не получил люлей от войск Ватутина и Рокоссовского, османы предавались мечтам о том, как зайдут в Грузию и Армению. Совершенно понятно, что иногда они пересекали пограничные рубежи СССР. Как бы случайно, как бы глубоко задумавшись.
Но по другую сторону границы тоже не монастырские послушники собрались. Двенадцать русско-турецких войн общей продолжительностью в шестьдесят девять лет так просто не забываются. В результате, хотя официально боевые действия не велись, унтер-офицер Шентюрк однажды лег спать в украшенном айваджикскими коврами блиндаже у себя в Османщине, а очнулся уже в теплушке с зарешеченными окнами, везущей его в город Свободный, что в Хабаровском крае.
Из Свободлага, когда его расформировали вскоре после войны, Гюрхан был переведен в учреждение НКВД «Строительство 859» в город Кыштым Челябинской области. Его документы оказались по дороге утеряны и ради сохранения образцовой отчетности Гюрхана решили считать Шенштоком Львом Самуиловичем.
Реальный Лев Самуилович претензий по этому поводу предъявить не мог, поскольку гнойный перитонит, наступивший вследствие прободения двенадцатиперстной кишки, свел его к тому времени в могилу под табличкой с пятизначным номером. 56 178, если это кому интересно.
Шентюрк свое превращение из правоверного суннита Гюрхана Оздемира Илхами в иудея-атеиста Льва Самуиловича воспринял как подарок Аллаха, поскольку кандидат химических наук и немножко троцкист Шеншток, в 1945 году согласившийся считаться специалистом по изготовлению оружейного плутония, трудился в шарашке, по официальной версии, над проблемой более эффективного извлечения из хвои кедра, ели и пихты аминокислот и витаминных препаратов, а это вовсе не то, что кайлом в известковом карьере махать.
В Кыштыме бывший Гюрхан Шентюрк получил довесок в пустяковые восемь лет без права переписки, уже, по сути дела, третью свою судимость, когда в самом начале пятидесятых новоявленный Лев Самуилович Шеншток стал вдруг безродным космополитом и агентом международной организации «Джойнт». Лично от него это не потребовало никаких усилий, совсем другие люди позаботились зачислить его в отъявленные сионисты. Сразу после этого он оказался шпионом всех стран, названия которых Лев Самуилович смог вспомнить, а следователь, ведущий его дело – без ошибок вписать в протоколы допросов.
Вот только… Краснолицый крепыш в лейтенантских погонах не смог поверить в существование страны со странно звучащим названием Гондурас, и Лев Самуилович, помнится, подумал, что вот и нашлось на планете идеальное место, неизвестное МГБ, хорошо бы там, в Тегусигальпе, когда-нибудь побывать. Да и в целом жизнь налаживалась: в больничке при СИЗО гражданин Шеншток познакомился с санитаркой, ставшей чуть позже его законной супругой.
Освобожденный при Хрущеве, Лев Самуилович сделал было попытку доказать, что на самом деле он вовсе даже не Лев Самуилович, а Гюрхан Оздемирович, но был поселен в Арзамасе-16, где через несколько лет защитил докторскую. Чуть позже, регулярно бывая в Петрозаводске, где проживала его вторая теща, Лев-Гюрхан присоединился там к диссидентской Группе революционного коммунизма.
Именно в этот период своей жизни, явно тоскуя по ароматерапии и цитрусовым, Лев-Гюрхан Самуилович-Илхами Шеншток-Шентюрк написал косвенно упомянутую в тексте книгу «Чем пахнут учреждения». Ее полный текст, как и диссертация Льва Самуиловича будут рассекречены…
Э-э…
Наверное, когда-нибудь будут рассекречены. В литературе же пока даются ссылки на отдельные отрывки, известные по дневниковым записям Шенштока. Например, «Редакция»:
«От редакции, выражаясь предельно лаконично, обычно несет дешевым ямайским ромом, наспех зажеванным крохотным кусочком мускатного ореха.
Она, если коротко, пахнет сосредоточенно грызущей кусочек горького шоколада, окуренной благоуханным ладанным дымком из кадила мускусной крысой.
Редакция отдает стоящей на верфи новенькой яхтой, от которой из-под аромата дорогого лака веет целой рощей кипарисов, с отдельными островками растущих в ней сандаловых и тиковых деревьев.
Еще редакция благоухает пробившимися сквозь мох опятами на вдрызг трухлявом пне, свежескошенной крапивой и высохшими пакетиками черного чая из кружки, в которую не жалея нарезали лимона.
Как от деревенской аптеки, от редакции откровенно воняет камфорным маслом, смешанным с противоугревым средством на основе лаванды и эротическим стимулятором из бергамота, глистогонным на базе имбирного корня и корицей в составе сиропа для профилактики запоров.
Редакция, если без лишних деталей, разит рассолом на основе листьев черной смородины, в гуще которых спрятался последний хрустящий огурчик; и свежестью металла на сильном морозе, то есть пахнет той самой железной стойкой качелей на игровой площадке, которую так и тянет лизнуть языком – даже когда точно знаешь, чем это кончится.
От редакции шибает в нос пожилой женщиной, обиженной всеми, с кем она на протяжении жизни встречалась, с этой ее дурацкой геранью на потрескавшемся подоконнике кухни и растертой с сахарной пудрой ванилью, с застарелой ностальгией по духам «Ландыш серебристый», некогда оросившим кримплен привезенного из ГДР брючного костюма с забытым в его кармашке золотисто-медовым кусочком янтаря, найденным однажды в песке на берегу холодного моря; редакция в целом – точная копия одной из тех женщин, которых легко любить на расстоянии, вблизи же все их очарование куда-то улетучивается.
Редакция испускает душок жасмина и украденных с кладбища гвоздик с переломленными чуть ниже вялых бутонов стеблями, посыпанных жгучим красным и пряным черным перцем и смешанных с увядшими цветами магнолии, а потом слегка приправленных зеленым яблочком, которое тупым ножом только что нарезал на неровные дольки неуклюжий обозреватель отдела сельской жизни в укороченных брюках и кедах на босу ногу.
Вот чем пахнет редакция…»
В начале семидесятых овдовевший к тому времени Шеншток непонятно как — учитывая род его занятий в оборонной промышленности на протяжении более чем четверти века — добился разрешения вернуться на свою вторую историческую родину. Так что добираться до первой, до Стамбула, пришлось вкруговую, через Вену и Тель-Авив.
Однако к тому времени вся его семья, как оказалось, перебралась на постоянное место жительства в Западную Германию, где Лев Самуилович, решивший не заморачиваться со сменой документов, тоже поселился. Возглавив, как уважаемый иудейский патриарх, самую большую и дружную семью турецких гастарбайтеров в городе Бамберге, что расположен в Верхней Франконии, земля Бавария.
Несколько лет спустя Шеншток купил билет и, никому ничего не объясняя, улетел в Гондурас. Где и пропал, бесследно исчез — как растворяется в морском бризе запах лимонной отдушки.
Стр. 159. Вам в универе давали Стюарта Шварцлоха?
Международные организации, в рядах которых тогда состояло почти полмиллиона журналистов, во второй половине двадцатого века озаботились собственной моралью — вернее, ее отсутствием — настолько, что стали пачками принимать всевозможные декларации с целью установить международные стандарты поведения журналистов. Эта вакханалия продолжалась до 1983 года, когда в Праге были утверждены некие принципы профессиональной этики журналиста.
Стюарт Шварцлох об ту пору владел рядом региональных изданий, доставшихся ему от отца и деда. О журналистике он имел крайне смутное представление, но лучше прочих знал, как на ней зарабатывать. Именно поэтому со Стюартом приключилась истерика, когда в гольф-клубе Сан-Диего один из его старых приятелей, конкурент по газетному бизнесу, рассказал ему, чего эти мудаки в этих своих прагах нарешали. И не просто рассказал, а привел соответствующие цитаты.
Отсмеявшись, Шварцлох впервые в жизни испытал острое желание что-нибудь такое написать. Буквами. Хотя писать — это был бы явный перегиб, но почему бы не продиктовать? И уже в середине следующего года была готова рукопись, которую Стюарт, глянув на календарь, назвал просто и со вкусом — «1984».
Его подчиненные, редактировавшие текст, были вынуждены тянуть жребий, чтобы определить, кто из них сообщит боссу, что книга с таким названием уже написана и даже довольно популярна. В результате на обложке девятисотстраничной монографии Шварцлоха появилось слово «Антиэтика». Стюарт, правда, больше склонялся к названию «Катехизис журналиста», но по долгом размышлении, будучи потомственным белым англосаксом и протестантом, решил не богохульствовать.
В своем труде Стюарт один за другим дал свое толкование принципам профессиональной этики. Так, например, первый из них утверждал право граждан на достоверную информацию. Шварцлох же задается вопросом: а что, собственно, есть достоверная информация?
Любой толковый словарь сообщит вам, что достоверный – это не вызывающий сомнений, надежный. Но каждый римлянин эпохи Суллы Счастливого точно знал, что любой, наступивший босой левой ногой на жабу, ровно через тридцать три дня умрет. И это было не вызывавшим никаких сомнений у большинства, абсолютно надежным знанием. То есть если бы этому римлянину сообщили, что в Каппадокии погибли сразу пятьсот одиннадцать легионеров, но причина этой трагедии не в бездарном руководстве, а в том, что все они за тридцать три дня до этого наступили на жабу левой ногой, он бы спросил: а были ли они обуты? Узнав же, что нет – этот римлянин не задавал бы больше вопросов. Он, возможно, испытал бы печаль. Но не более того. Причинно-следственная связь между жабой, босой ногой и смертью была для него настолько неоспорима и достоверна, что никакие сомнения не затуманили бы его лик.
Достоверность, утверждал Шварцлох, рукотворна. Германия не была в 1933 году самой антисемитской страной Европы. Но всего нескольких лет хватило, чтобы немцы стали воспринимать любую новость о евреях как абсолютную истину. Начиная с какого-то времени они даже готовы были поверить, что каждый еврей – это ядовитый гриб.
Таким образом Шварцлох подводил к мысли, что достоверность информации есть результат соответствующей подготовки читателя и именно этим в интересах общества должны заниматься средства массовой информации.
(См. также: Шварцлох С. Антиэтика. М.; 1991, 1994, 1997, 2001, 2004, 2007, 2009, 2011, 2013, 2014, 2016, 2018, 2019. Эта книга пользуется большим успехом и переиздается часто, но пользоваться лучше изданием 2014 года и последующими, в них включены дополнительные материалы.
Так, например, в «Антиэтике» 2014 года издания приводится стенограмма передачи «В гостях у Брюса Маннергейма» от 17 марта 1985 года, в ходе которой Шварцлох дал пояснение одному из терминов, используемых журналистами его концерна.
«Брюс Маннергейм снимает пиджак и вешает его на спинку кресла. Он, как обычно, сидит за массивным столом, на котором несколько нужных ему вещей. Рядом – широкое гостевое кресло, с утонувшим в его глубинах Стюартом Шварцлохом. За ними фоном – панорама ночного Нью-Йорка. Камера разворачивается, берет крупным планом нескольких пришедших в студию зрителей.
Брюс: — Стюарт, глядя на твои туфли…
Стюарт Шварцлох, вытягивая ноги, ставит на подлокотник кресла свою кружку с кофе, поддергивает брюки и с недоумением разглядывает свои ботинки. Они кожаные, в черно-желтую полоску. Зрители в павильоне сдержанно хихикают.
Шварцлох удивленно поджимает губу.
Стюарт: — А что с ними не так?
Брюс: — В твоих редакциях пользуется популярностью слово «особо́й».
Стюарт: — Все-то ты знаешь…
Смех в павильоне становится чуть громче.
Маннергейм поправляет на носу очки.
Брюс: — Об этом мне напомнили эти твои уродцы-мокасины… Надеюсь, ты выложил за них не больше пяти баксов?
Стюарт: — Вообще-то пятнадцать сотен. Это скат-хвостокол, и до того, как стать моей обувью, он убил двух австралийцев. Это утроило стоимость. Хотя… Для меня полторы тысячи — то же самое, что для тебя – пять сраных долларов. Завидуй молча, Брюс.
По студии прокатывается волна смеха. Крупным планом: брови ведущего поднимаются на полдюйма выше оправы очков. Но он упорно гнет свое.
Брюс: — Итак — особо́й. Кого вы так называете?
Стюарт поворачивается к зрителям и широко раскидывает руки в стороны.
Стюарт: — Брюс, твою мать, да кого угодно! Любого засранца, встреченного сегодня утром в аэропорту Кеннеди! Любого из этих замечательных людей в твоей студии! А может, и тебя!..
Взрыв смеха.
Ведущий хмурится, изображая непонимание.
Брюс: — Как это?
Стюарт: — Хорошо, поясню.
Он, елозя, выдвигается на край кресла и кладет ладони на стол ведущего.
Стюарт: — Представь, что ты собрался позавтракать. Чем ты по утрам набиваешь желудок?
Брюс: — Ну-у…
Стюарт: — Ладно, неважно. Пусть это будет наш обычный калифорнийский завтрак. Тосты с белужьей икрой…
Он выдвигает на край стола лежащий перед Брюсом текст.
— Омлет с мясом лобстера…
Стюарт кладет рядом со стопкой листов карандаш ведущего.
— Масло с трюфелями…
Переставляет на край микрофон Брюса.
— Кофе копи лювак…
Ставит туда же, на край, свою кружку.
— Мед диких горных пчел из Пакистана… желе на основе шампанского «Дом Периньон»…
На этих словах Стюарт перемещает по столу пепельницу, зажигалку, футляр для очков, пачку «Мальборо».
Камера поворачивается к залу. Публика в павильоне смеется уже непрерывно. Сразу видно, что большинство зрителей не понимает, о чем говорит гость программы, но можно увидеть два-три серьезных лица, смотрящих на Стюарта с нескрываемым уважением.
Стюарт: — И тут появляется оса.
Он снимает одну из своих замечательных черно-желтых туфель и пристраивает ее в пепельницу. В студии кое-кто из зрителей начинает от восторга повизгивать.
Стюарт: — Ну, казалось бы, у нее свои дела, у тебя свои. Неприятно, конечно, что кто-то лезет в твою тарелку… Однако не объест же она тебя? Так что сиди, заправляйся… Но ты, как последний говнюк, начинаешь махать руками. Это не помогает – оса не отстает.
Поочередно постучав черно-желтым ботинком по предметав, выставленным на край стола, Стюарт выдергивает из нагрудного кармана носовой платок.
Стюарт: — Ты берешь салфетку и пытаешься осу придавить.
Он шлепает платком по столешнице и по всему, что там наставлено. Хохот в павильоне.
Стюарт: — Ага, как же! На скатерть летят ошметки омлета…
На этих словах он смахивает на пол текст ведущего, листы разлетаются по всей студии.
— Опрокидывается кружка с кофе, обожаемое тобой желе противно размазывается по столу.
Публика гогочет. Брюс резко отодвигается от стола и видны коричневые пятна от кофе на его белой рубашке и подтяжках.
Стюарт: — После особо ожесточенного удара со стола сыплются приборы вперемежку с едой!
Стюарт, взяв ботинок в правую руку, левой смахивает на пол все предметы, которые перед этим выстроил в ряд. Брюс едва успевает выхватить из этой кучи микрофон. Хохот в павильоне становится гомерическим.
Стюарт: — Настроения нет, живот пуст. Чувствуешь себя последним мудаком. А сытая и вполне довольная собой оса спокойно улетает.
Ведущий оторопело оглядывает устроенный гостем бедлам. По его лицу сразу понятно, что подобного развития событий не предусматривал ни один сценарий.
Брюс: — И что?
Стюарт: — И все!..
Он отодвигается в глубину кресла, складывает и засовывает в кармашек платок.
Стюарт: — Точно так же на нас реагируют некоторые герои наших материалов. Вот мы и называем их особо́ями.
Стюарт кривится.
— Диффамация, клевета, подтасовка… Они воспринимают эти вещи слишком лично, не понимая, что свободу обеспечивают прессе деньги читателей.
Гость передачи ласково смотрит в зал, на публику.
Стюарт: — А читателям, как и твоим зрителям, больше всего нравится узнавать из СМИ, что очередной моральный ориентир общества обдристался.
Успоковшаяся было публика снова взрывается смехом, звучат одобрительные возгласы.
Брюс: — А?..
Стюарт: — В переносном смысле этого слова… Особо́и – это засранцы, которые чуть что начинают борьбу за свои честь и достоинство.
Шварцлох хохотнул и тут же вновь стал серьезен.
Стюарт: — Они не понимают, что мы можем надрать зад любому. Они забывают, что за спиной каждой моей газеты, за спиной каждого журналиста стоят юридический отдел и цеховая солидарность.
Он не спеша надевает ботинок на ногу.
Стюарт: — Это наша хитиновая броня, как у ос!
Вдруг гость начинает кричать.
Стюарт: — Мы неубиваемы, потому что защищены гораздо лучше тех, кого кусаем! И можем делать далеко идущие выводы задолго до того, как хоть что-то поймут следствие, прокуратура и суд!
Ведущий двумя пальцами снова нервно поправляет очки.
Брюс: — Но…
Стюарт: — Никаких «но»! Заткнись, мать твою! Это мы решаем, кто виноват и кому все СМИ будут засаживать по самые гланды! И бороться с этим то же самое, что ограничивать свободу слова.
Брюс: — А если?..
Стюарт: — Никаких «если»! Еще раз говорю: тягаться с нами – себе во вред. Даже если мы проиграем в суде и опровергнем факты, изложенные в своей же публикации, то сделаем это так, что никто этого не заметит.
Брюс: — Или заметят всё, кроме ваших извинений.
Шварцлох выбирается из кресла. Он сияет довольной улыбкой.
Стюарт: — И мы еще раз посмеемся над чокнутым придурком, считающим, что нас можно одолеть.
Маннергейм тоже встает, пожимает руку Стюарта. Смотрит на часы.
Брюс: — Между тем уже наступил понедельник. Удачи нам всем на всю неделю! А у меня в гостях сегодня был Стюарт Шварцлох, автор «Антиэтики»! Девять девяносто девять в твердом переплете! Только не смотрите на цену, когда книга перевернута вверх ногами.
Зрители аплодируют.»)
Точно так же в своей «Антиэтике» Шварцлох прошелся по всем положениям декларации, сформулировав в итоге свое кредо, оказывающее на современную журналистику гораздо большее влияние, чем исходные, сформулированные в Праге принципы.
Общественный доступ к информации Шварцлох сравнил с нашествием муравьев на системный блок компьютера. Сводящие насекомых с ума феромоны или заурядный кленовый сироп с безумной силой влекут общественных насекомых к процессору. Они облепляют это хранилище информации, но все, на что они способны, так это испытывать гордость от причастности к чему-то, что они не могут понять, что не в силах систематизировать и обобщить.
Им нужен тот, кто проделает эту работу за них. Журналист. Он же заодно создаст иллюзию сопричастия общественности к формированию идеологии общества. Это должно немало льстить коллективному самолюбию муравьев, хотя единственное, чего они достигли, добравшись до процессора, так это вляпались в сироп, безнадежно в нем увязнув. Главное, чтобы насекомые, то есть рядовые граждане, сами не сознавали происходящего; тогда с ними можно делать все, что угодно.
Стюарт Шварцлох не имел ничего против того, что в пражской конвенции именовалось профессиональной честностью журналиста. Он только недоумевал от самой постановки вопроса.
Нельзя быть наполовину нацистом, а на вторую половину – последователем Ганди. Если что и роднит индуистов и национал-социалистов, то только свастика. Так что или то, или другое. Если ты, делает оговорку Шварцлох, не псих конченый.
Так же обстоят дела с честностью. Может ли считаться честной та, что обманывает мужа с соседом, соседу изменяет с доставщиком пиццы, а ему, в свою очередь, — вернее, вне какой-либо очереди — с установщиком памятников на кладбище?
Парень, верхом доблести считающий мухлеж с налоговой декларацией, годится в символы порядочности?
И Стюарт Шварцлох вопрошает: как можно требовать профессиональной журналистской честности от персон, в частной жизни являющимися отъявленными шлюхами или ворами? Или кто-то верит, что именно журналистика является тем единственным видом деятельности, что соберет в свои ряды исключительно лиц высокой морали с повадками ангелов? (В сноске к этому тезису Шварцлох объясняет суть риторического своего вопроса аж на двадцати страницах текста, так что читайте первоисточник.)
Особое внимание уделил Шварцлох выдвинутому в Праге принципу, согласно которому журналист обязан бороться против войн и прочих бед, грозящих человечеству. Проиллюстрировав свой тезис примером из жизни человекообразных.
Обезьяны под пологом леса спокойно проводят свой досуг – ищут друг на друге паразитов, меланхолично совокупляются или смакуют кусочки плоти, отдираемые от еще живой ящерицы – и вдруг одна из них поднимает панику, начинает носиться кругами и орать как оглашенная.
Тут же от страха сходит с ума все стадо. Истерика усугубляется тем, что нечто опасное подкралось незаметно и еще прячется неизвестно где-то рядом; поэтому некоторое время царит паника.
Затем шум постепенно стихает, обезьяны одна за другой успокаиваются и уже с легким недоумением наблюдают за теми из них, что продолжают верещать.
Да, никакой опасности не было. Но честь и хвала тем, кто вечно бдит и ни за что не подпустит к своему стаду никакой пагубы, ни реальной ни вымышленной.
Шварцлох привел в пример процессы тридцатых годов в России, трудовую вахту Джозефа Маккарти, современную борьбу с явлениями конца малого ледникового периода и предположил, что в любой момент может понадобиться поддержка медиа-сообщества, когда настанет время обвинить кого-то в… Впрочем, когда приговор известен заранее – какая разница, в чем обвиняют ответчика?
И в завершении этого раздела Шварцлох утверждает, что при отображении в средствах массовой информации выдуманная угроза ничем не отличается от реальной, зато ничем не опасна. И это, с какой стороны на это ни посмотри, прекрасно.
Лишь один пражский принцип был воспринят Стюартом Шварцлохом всей душой, с искренним восторгом, переходящим в почти религиозный экстаз – десятый.
Хотя не совсем ясно, что его авторы под этим подразумевали, но речь в нем идет о развитии нового мирового информационного порядка. А это вещь стоящая, если есть желание стать немного состоятельнее. У Стюарта же это желание зашкаливало даже тогда, когда все остальные влечения пришлось, по настоятельным рекомендациям врачей, укротить.
Шварцлох оставил пресвитерианскую церковь и основал Храм нового мира. Новый мировой порядок притягивал все его помыслы, проповеди пастора Стюарта проходили при аншлагах и число тех, кто верил в пришествие нового порядка, росло в геометрической прогрессии.
Отец Стюарт открывал своей пастве глаза на суть своей новой доктрины предопределения, по которой картина мира будет создаваться на двух уровнях, индивидуальном и тотальном. Сотни миллионов говнюков, каждый в отдельности, будут создавать информационный фон снизу, на убогость которого будет равняться тотальная пропаганда сверху.
— И Слово Божие войдет в каждый сраный дом, в каждую траханую задницу, — мощно проповедовал Шварцлох, — причем без вселенских потрясений. Только так мы спасемся, — возглашал отец Стюарт.
Он мог бы стать новым мессией, по меньшей мере в границах Калифорнии, кабы не сгубила его любовь. Это чувство многих подняло на вершины духа, но Шварцлох втюрился в церковный хор, целых шесть дюжин нимфеток в белоснежных платьицах. В его-то возрасте! Это стоило ему не только здоровья, но и карьеры.
После долгого и нудного процесса Шварцлоху пришлось покинуть страну. Свой век он доживал в Европе, где в нескольких постсоциалистических странах читал лекции на готовящих журналистов факультетах местных вузов и консультировал медиа-концерны.
По просьбе издательства «Журналист» в завершение этой статьи напоминаем, что «Антиэтика» по-прежнему и в тренде, и в твердом переплете. Даже цена осталась той же, девять девяносто девять. Или 666, если книгу перевернуть.
Ваш комментарий будет первым