Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05)
(06) | (07) | (08) | (09) | (10)
(11) | (12) | (13) | (14) | (15)
(16) | (17) | (18) | (19) | (20)
(21) | (22) | (23) | (24) | (25)
Глава 14
ТАМЕРЛАН
Перевалившись через поручень, здоровенный баул рухнул на пол — владелец смог лишь придержать его, несколько смягчив это падение. Поднялся столб пыли.
«Что они таскают в этих сумищах? — несколько раздраженно задумался Виктор. – Такое ощущение, что всю свою никчемную жизнь…»
Одним углом сумка шмякнулась на его туфлю. Он сварливо пробормотал что-то, выдернул ногу и слегка отодвинулся. Похожий на бездомного раскосый пожилой мужчина в поношенном плаще распрямился и взглянул на Виктора.
— Смотрите-ка, кто у нас тут!
Его прячущиеся в узких щелках глаза озарились хищной радостью.
— Вот уж повезло так повезло! Общественный транспорт все-таки незаменимая вещь. Какой только твари не встретишь в этих скрипучих коробках. Виктор, mon cher! – воскликнул он и развел в стороны руки, как бы предлагая обняться. – Или правильнее тебя теперь именовать Вельзевулом или Люцифером? Каким ником ты себя там в этих фейсбуках обзываешь? Виктор Диаволо? Ты хоть знаешь этимологию слова «дьявол»? Да уж, хорошим вкусом ты, увы, так и не обзавелся.
Репортер с недоумением посмотрел на заговорившего с ним бродягу. Он показался ему смутно знакомым. Смущала только густая сеть морщин на загорелом лице и растрепанные седые волосы. Таких приятелей у них отродясь не было. Ни на кладбище, ни на мясокомбинате. Даже университетская профессура выглядела благопристойнее.
На долю секунды Виктору показалась, что по босяку прошла рябь, как по картинке в ламповом телевизоре. Он напрягся, борясь с легкой тошнотой, и предпринял попытку сосредоточиться добрым старым способом, попробовав в мелких подробностях описать какой-нибудь объект в пределах видимости.
«Недельная щетина, сальные волосы… Одежда вся явно с барахолки. Пуговицы на плаще пришиты нитками разного цвета, издалека видно. Брюки цвета хаки, армейские ботинки… И что это за запах? Странно: свежий огурец, с легкой примесью ацетона…»
— Мы разве знакомы?
— Ах вот как…
В голосе картинно оскорбившегося бродяги послышались очень знакомые нотки, и Виктор вдруг сразу все вспомнил. Этот непрерывный сарказм, эти бесконечные придирки. Сейчас ехидно ухмыльнется и скажет: «Сегодня весь вечер на арене… Виктор, petit ami, к доске!»
«Тамерлан!» — обмер он. И почувствовал, как его коленные суставы превращаются в вату.
Для него сразу перестали существовать все остальные пассажиры автобуса. На секунду ему даже показалось, что он опускается на дно могилы и видит слегка раскосую улыбку скалящегося ему навстречу полуистлевшего черепа с двумя дырочками во лбу.
— Мне кто-то говорил, что вас инсульт доконал… И я, честно говоря, надеялся, что больше никогда вас не увижу.
Между двумя фразами Виктор сделал паузу, на секунду задумавшись: он должен был быстро решить, обращаться к этому бомжу на ты, как то следует примерному гражданину, достойному члену общества, гордому обыкновением справлять нужду в сухих и чистых местах — или на вы, как к своему бывшему учителю истории. Победила субординация, впитанная за годы жизни в интернате при гимназии. Как заметил некогда Криобар Афонский*, пропить можно всё кроме привычки всё пропивать.
— Не увижу, — хмыкнул репортер, — и мне не придется для этого ослепнуть.
Он пытался вести себя развязно, но голос его звучал жалобно и даже жалко.
— Вот и учи вас после этого, засранцев, — довольно жизнерадостно отреагировал на это пожилой оборванец. Еще раз, будто не веря своим глазам, с головы до ног оглядел репортера. — Подумать только — это ты!
С брезгливой гримассой нюхнув воздух, пришедший в себя Виктор недоверчиво спросил:
— Вы до сих пор работаете в школе?
— Слава пожирающим детей Сатурну и Кроносу, уже давно нет! Мне надоело вбивать знания в мозги, категорически не способные рассчитывать что-либо более сложное, чем траектории полетов голодных птичек. Да и то наугад. Благодарю покорно! Я ушел из школы… и отовсюду… когда узнал, что тебя приняли на журфак нашего университета. Это стало последней каплей.
Тамерлан с нежностью оглядел бывшего своего ученика. Примерно так, как делает это голодный медведь, встретивший заплутавшего в лесу грибника.
— Уж лучше собирать бутылки в третьем кругу ада, чем знать, что такие как ты… Благодаря таким как я… Но я очень, очень рад, что мы встретились! Уж так давно хотелось мне исполнить одно заветное желание…
Бродяга похлопал себя по карманам. При этом Виктору померещилось, что по нему снова прошла рябь, он весь стал ядовито-синего цвета и заколыхался как северное сияние. Репортеру стало не по себе и он невольно задумался, что же такое несвежее он умудрился съесть на завтрак. И не было ли в гарнире грибов? Но продолжалось это всего несколько секунд, после чего бродяга вновь обрел плоть и цвет. Он сел на корточки, расстегнул сумку, пошарил в ней рукой. И достал из ее глубин статуэтку, вырезанную из камерунского эбена.
Виктор даже и не удивился особо. Именно чего-то подобного и следовало ожидать от Тамерлана, насколько помнилось Виктору, и в его школьные годы непредсказуемого в самодурстве.
Это была высокая и болезненно худая женщина с кувшином на лысой голове, с выпуклым животиком и прижавшимся к ногам крохотным мальчиком. Репортер озадачился: где-то он уже видел в точности такую же, но вот где?..
Оборванец довольно заурчал, проведя пальцами по пористому дереву, затем поставил метровую статуэтку к ногам Виктора. Автобус слегка качнуло и африканка стала заваливаться в сторону. Тамерлан поймал ее и, слегка наклонив, прислонил к репортеру.
— Придерживай на всякий случай.
«Какой такой случай?» — раздраженно подумал Виктор, но поспешно ухватился за кувшин на макушке негритянки. Именно на обыкновении подчиняться командирскому голосу, громко и внятно отдающему распоряжения, стоит и стоять будет власть любого деспота. Спросите, и вам это сразу подтвердит каждый хорошо выдрессированный барбос.
— Merci beaucoup… — пробормотал бродяга. Он снова полез в сумку и с видимым усилием вытащил из нее большое деревянное колесо, похоже, что от телеги. В сарае у деда Виктора таких колес было не счесть. Бомж подкатил его к Виктору, по другую сторону от негритянки.
— Ну!.. — буркнул он и Виктор ухватился свободной рукой еще и за колесо. Тамерлан оглядел натюрморт из неполной африканской семьи, Виктора и колеса; довольно хмыкнул.
Затем извлек из кармана плаща коричневый бумажный пакет, поднес его ко рту.
— С почином! – добродушно сказал он. — Надо все-таки обмыть нашу встречу. А то не по-людски как-то… Дело, конечно, прежде всего, но мы же не каждый день видимся?
Он сделал внушительный глоток из бутылочки, упрятанной в мятый пакет. Запахло парником.
— Оh merde, — скривился Тамерлан.
— Что это?
— Огуречный лосьон. Пр-р-рекрасный напиток! – обтирая губы рукавом плаща, заявил бомж. — Бодрит и освежает одновременно. И стоит всего ничего. Будешь? Не стесняйся, никто не смотрит… Да пошли ты к черту условности!
Репортер едва сдержал рвотный рефлекс. В интернатские годы он и не такое пробовал. И отчетливо помнил, какова на вкус именно эта гадость.
— Понятно, — пробормотал оборванец, пряча пакет в карман и выуживая оттуда же потертый портсигар и зажигалку, на плоском прямоугольном корпусе которой был портрет охваченной языками пламени благообразной дамы в чепце. Под вязанкой, испускавшей огонь, была надпись, Catherine la Voisin. Так-так-так… Виктор смутно припомнил, что когда-то Тамерлан рассказывал им об этой интриганке и отравительнице. Его учитель истории всегда питал страсть ко всему французскому.
— А вот мне это необходимо, — вертя в руках портсигар, зачем-то пояснил Тамерлан. — Уж если предстоит слушать твои глупости, да еще с апломбом, который им теперь наверняка придает высшее образование…
Он развел руки в стороны:
— Здесь каждый поймет, что мне нужен допинг. И огуречный лосьон в этом смысле ничем не хуже бурбона.
Автобус качнуло на ухабе. Поэтому, а может и по иной какой причине сидящие впереди пассажиры и пыльный замшевый ежик на приборной доске утвердительно кивнули.
Тамерлан достал из портсигара окурок, осторожно его распрямил, помял в пальцах и прикурил от крохотного огонька. Затем щелкнула крышка корпуса и зажигалка вернулась назад в карман, к огуречному лосьону.
— В автобусе не курят! — с негодованием прошипел Виктор. Это не помогло: бомж преспокойно сделал еще одну затяжку и теперь внимательно разглядывал огонек на кончике почти скуренной сигареты.
— Не курят здесь!
— Почему?
— Это вредит окружающим!
— Правда? А я вот помню пост на твоей странице в фейсбуке несколько лет назад, — затянулся еще раз его собеседник, — по поводу дурацкого рок-концерта нескольких психованных девчонок. Помнишь тот шабаш в православном соборе? Ими ты восторгался. Хотя эти исчадия ада выбесили прихожан и еще несколько десятков миллионов человек до крайности. От всей души навредили, выражаясь по-твоему, окружающим.
— Они проявили высшую степень свободы духа и это… самовыразились как личности, — упершись взглядом в потолок и слегка запинаясь, сообщил репортер. – А самое главное – они же не дымили перед алтарем! В церкви очень важно соблюдать ритуалы и курить только в отведенных для этого местах, — назидательно произнес Виктор, обращаясь к камерунке. Почувствовал, как она согласно кивнула ему под пальцами его левой руки и увидел, как дернулись ее маленькие крепкие груди с неестественно длинными сосками. «Где же я ее видел?» — снова задумался репортер. И как мог он забыть такие классные сиськи?
— Тогда считай, что я сейчас делаю то же самое. Как ты сам и сказал — проявляюсь и самовыражаюсь, — заявил бродяга, достав из портсигара еще один окурок. Снова послышался характерный щелчок.
— Но это нарушает мое… – Виктор осекся, виновато скосился на статуэтку:
— Наше право дышать свежим воздухом!
— Там, где ты, там по определению не может быть ничего свежего. Но это так, просто к слову пришлось. Однако ты сейчас совершенно случайно расставил все точки над ё. Объясни парадокс: почему можно наносить вред всем кроме тебя?
— Здесь есть еще люди, — кивнул Виктор в сторону затылков в передней части автобуса.
— Кроме тебя, — пустил ему в лицо струю дыма бомж, — никто не протестует.
— Тогда… – откашлявшись, ненадолго задумался Виктор. — Тогда так: я — составная часть законопослушного общества. Так ведь? И почему бы тогда не определять его общее мнение по моему? — довольно заносчиво заявил репортер.
— Кое-чему тебя в университете все же научили, — задумчиво пробормотал Тамерлан и, поплевав на окурок, его загасил. Не потому, что того желал его бывший ученик, просто не хотел затягиваться тлеющим фильтром.
— Но сделать тебя эдакой лакмусовой бумажкой, по которой определяется общественное мнение, не получится. Это так же невозможно, как установить вкус супа по вкусу пенки, которую снимают с бульона, когда он еще только закипает. Когда непонятно даже, будет это шурпа или грибная юшка.
По лицу Виктора бродяга понял, что тот услышал новое, незнакомое ему слово, а то и два. И безнадежно завис.
— Ты понятия не имеешь, чем это общество живет и к чему стремится. Самое большее, что ты можешь знать, так это мнение твоего редактора. То есть, по сути дела, мнение владельца газеты. Но его резоны, в свою очередь, определяются людьми, от которых ты и твои коллеги безнадежно далеки.
Виктор видел, как шевелятся губы Тамерлана, но странным образом ему казалось, что голос старого учителя исходит из его собственной головы.
— Даже твой прямой предок, крепостной холоп, был счастливее тебя. Это, как ты искренне полагаешь, тупое быдло отдавало барину плоды своего труда, но могло позволить себе ненавидеть своего хозяина. А когда случалось рассвирипеть, то и объявить войну дворцам. И тогда держись, белая кость! Он был честен хотя бы сам с собой, тебя же волнует только одно — не отогнали бы от кормушки… И с какого-то рожна ты считаешь себя потомком благородных баронов. Хотя откуда в вашей деревне взяться голубой крови?
Бродяга презрительно сплюнул.
— Тебе приходится выполнять установки неведомо кого, да еще делать вид, что высказываемое тобой мнение — твоё собственное. Ради сохранения остатков самоуважения…
Он снова подсел к своей огромной сумке:
— Поэтому так смешно все то, что ты делаешь. Ты похож на радиоуправляемый дрон, который думает, что сам выбирает время взлета, маршрут, цели для своих ракет и место посадки. Это ведь ты года два тому назад на своей страничке в фейсбуке восторгался планом правительства давать гражданство всякому, кто заплатит в казну миллион евро?
— Почему бы и нет? — пожал плечами Виктор.
— А ты не думаешь, что у массы людей после этого появляется вполне резонный вопрос: нельзя ли им, наоборот, сдать свое гражданство в обмен на тот же миллион?
Автобус опять качнуло. Виктор глянул в окно и поразился: они только что свернули на набережную, а это означало, что от музея автобус отъехал всего лишь метров на двести и с момента встречи с дикобразом прошло полминуты, не более. Как же такое возможно?
Он бросил взгляд на реку и вспомнил вчерашнюю статью в «Д’Эльфе», на третьей полосе.
Выше по течению, непосредственно перед городом, русло реки несколько раз разделялось надвое, обтекая небольшие островки, заселенные только серыми цаплями. Да еще лисами, достаточно предприимчивыми, чтобы выводить на этих островах потомство, и при этом умных настолько, чтобы не трогать гнездящихся рядом цапель: за пропитанием эти лисы отправлялись на ближайший берег.
Весеннее половодье иногда, даже не каждый год, отрывало от этих островков малые, размером в несколько соток куски. Старые люди называли их лавдами. Затем эти лавды, плавучие острова, покрытые когда лишь мхом и тростником, а когда и небольшой рощей худосочных осин или берез, проносило водой через город. В эту пору газеты обязательно размещали фотографии лавд и отряхивали от нафталина одни и те же статьи, всякий раз запугивавшие горожан тем, что однажды эти острова перекроют русло и город затопит. Некоторые каждый раз в это верили: если новость плохая, то в силу особенностей человеческой психики она будет считаться правдивой и без какой-то особой аргументации.
Сейчас по реке медленно тащились две крупные лавды и гуляющие все как один на них пялились. Над одним из плавучих островов кривыми мачтами торчали чахлые березы, и Виктор и сам, будь он там, на набережной, с удовольствием сделал бы селфи на фоне плавучего острова. Но – работа. Некогда.
Тут ему под ноги шлепнулась деревянная теннисная ракетка с порванной в двух местах сеткой и он снова обратил внимание на своего бывшего учителя истории.
— А ведь в школьные времена у меня была мечта, — поделился Виктор, пока этот странный босяк вытаскивал из сумки следующий предмет, фанерную лошадку-качалку с облупившимся от старости лаком. Точно такая же когда-то сохла на чердаке родительского дома, вспомнил Виктор.
«Так это она и есть!» — ахнул он. Вон сбоку еще видны остатки привезенного из Венгрии синтетического парика, крохотными гроздиками прибитого к шее лошадки. Ему тогда было лет пять и показалось обидным, что у его конька нет гривы. Потом обиделась мама… Как его любимая игрушка попала к Тамерлану?
Лошадка была тут же пристроена между ног репортера. Странная получалась композиция, но Виктор пока, сам не понимая почему, терпел.
Затем рядом с качалкой шлепнулись на пол несколько истрепанных книг. Репортер успел заметить названия нескольких из них.
«Борьба за огонь», книжка, которую Виктор прочитал лет в десять. «Интересная…» — кивнул он своим мыслям. Но остальные вызвали у него лишь недоумение.
«Бледный огонь» Владимира Набокова. И просто «Огонь» какого-то Барбюса. Еще «451 градус по Фаренгейту» рядом с «Огнем и мечом». И целая стопка перевязанных бечевкой книг – сверху совершенно непонятная в этом ряду «Malleus Maleficarum», под ней — могутные кирпичи с пожелтевшими от времени обрезами, со словами «Mein kampf» и «Архипелаг Гулаг» на корешках.
А на спину лошадки опустилась пожелтевшая от времени, протершаяся на сгибах газета «Искра» за декабрь последнего года девятнадцатого столетия. Над мелким и совершенно нечитаемым шрифтом текста угадывалось только название заглавной статьи, «Насущныя задачи нашего движенія», содержание которой, если бы Виктор умел читать такие тексты, погрузило бы его в полную депрессию.
Но Виктор лишь мимолетно подумал — «Ишь ты, винтаж», — и тяжело вздохнул:
— Так мне всегда хотелось оказаться в таком месте, где не было бы повода вас вспоминать.
— Взаимно, — неприязненно буркнул бомж, выуживая из клетчатых недр сумки загремевшие косточками конторские счеты и кусок резного наличника. — Мне тоже мало удовольствия таскать за тобой эту сумищу. Забыть бы тебя наконец!..
Под ногами Виктора уже доросла до середины голени груда всяких странных предметов, которые объединял один признак — они были из дерева или бумаги. И навевали смутные воспоминания о детстве. Сверху на эту кучу легла небольшая, будто ребенком собранная вязанка хвороста.
— Но это не получается даже в тех кругах, в которых я ныне обретаюсь. Поверь, и в насосной теплотрассы любят похихикать над выпускниками университета, которые на госэкзамене по истории не могут ответить, в каком году родился Христос.
Виктор густо покраснел.
— Откуда вы?..
— Председателем комиссии на твоем выпускном экзамене был мой бывший однокурсник, — очень буднично сообщил бродяга.
На секунду он залюбовался то ли дагестанкой, то ли чеченкой на круглой разделочной доске и со вздохом сожаления положил и ее на хворост под ноги бывшего своего ученика. Вместе с плетеной из бересты коробкой в красных пятнах, от которой густо пахнуло клубникой. Еще из сумки была извлечена и пристроена в ту же кучу табуретка на единственной оставшейся у нее ножке. Помнится, Виктор сколотил такую же на уроке труда, в пятом, что ли, классе.
— Теперь ты и его кошмар.
Виктор, видимо, отвлекся, поэтому не заметил, откуда у Тамерлана появилась деревянная грубо сбитая из необструганных досок дверь, с прорезанной на уровне глаз дырой в виде сердечка. Дверь такого размера никак не могла уместиться в этом бездонном бауле. Наверняка не могла, но откуда-то вдруг появилась.
Бродяга встал и, ухватившись за нее обеими руками, пыхтя от напряжения, перекантовал дверь за спину Виктора. Там он аккуратно прислонил ее к молодому журналисту и, отряхивая руки, вернулся к своей сумке.
— Ты там это… особо не ерзай. А то заноз наберешь.
— Вечно вы преувеличиваете, — пробормотал придавленный дверью от деревенского сортира репортер. — Есть вещи, которые всем знать совсем не обязательно.
— Ну да, ну да… Это ведь сущие пустяки, что вменяемый человек с почти законченным высшим образованием, которого вот-вот коронуют магистром журналистики, считает богемца Яна Гуса эстонцем, а саксонца Мартина Лютера — негром.
— Афроамериканцем, — тихонько поправил своего бывшего учителя Виктор. — Негром я его не называл. Это неприлично.
— Господи! И это говорит человек с высшим образованием: Мартин Лютер – афроамериканец?
— Ошибиться может любой. Политкорректным должен быть каждый, — твердо заявил репортер.
— Да. Таким как ты эта самая политкорректность заменяет и нравственность, и уголовный кодекс. Без нее никак, — подтвердил сверх меры информированный бомж, не отвлекаясь от сумки. Оттуда появилась миниатюрная японская черная сосна в низком горшке. Через несколько секунд горшок вернулся в сумку, а деревце, в свою очередь, легло под ноги молодого журналиста.
— Сенсей? – напрягшись, вроде бы вспомнил название этой экзотики репортер.
— Не смей называть меня своим учителем при посторонних! — прошипел, смущенно оглянувшись на пассажиров, Тамерлан. Даже бомжам иногда бывает стыдно. — Хотя с названием этой диковины ты почти угадал. Примерно наполовину. Бонсай это…
Виктор пожал плечами. При посторонних, подумалось ему, он с эдаким-то отбросом общества даже словом не обмолвился бы. И не посмотрел бы в его сторону.
— И да, именно что афроамериканец. Мартин Лютер. В точности так ты и сказал. Сколько времени прошло, а кафедра истории и философии нашего университета до сих пор в шоке. Причем поголовно — и историки, и философы. У них возникло несогласие только в одном вопросе: историки считают, что тебя надо было еще на первом курсе продать на органы, философы же и примкнувшие к ним теологи возражают. Говорят, что грех брать деньги за такие отбросы.
— Опять издеваетесь! – возмутился Виктор. Его собеседник тем временем невозмутимо раскладывал на составляющие матрешку. Затем сложил из них шесть куколок и свалил их в кучу. – Почему я устраиваю всех вокруг, и только вы меня за что-то ненавидите?
И осекся, заметив, что матрешки строят ему глазки.
— Устраивает он всех!.. — проворчал бомж. — Ты на матрешек-то не пялься, они со всеми флиртуют. У них другие критерии в оценке тебя. Мозги их интересуют менее всего.
И снова полез в сумку.
— Мне история вообще не нужна! Я теперь буду писать на экономические темы, — буркнул Виктор.
— К сожалению, уже пишешь… — отозвался Тамерлан. В руках у него появился предмет, похожий на биту для крикета, разве что со значительно более широкой и украшенной причудливым орнаментом и резьбой лопаткой.
— Ишь ты… — пробормотал он. — Я и не знал, что в этой сумке у меня… Знаешь, что это такое? — спросил бродяга.
— А должен?
— Нет, разумеется нет. Это ручная прялка, изготовленная еще… По-моему, в начале девятнадцатого века. Она, небось, еще Сперанского и Меттерниха помнит. В отличие от тебя…
Бомж хмыкнул.
— У твоей прабабки была такая, помнишь? Наверняка немалых денег стоит. Но для тебя мне ничего не жаль, даже таких вот раритетов, — сообщил босяк, добавляя прялку в кучу, растущую вокруг Виктора. – Да и тебе… Это же история — зачем она тебе? Я, собственно, и не против — оставайся невеждой. Но мне, как многим другим, не нравится, когда такие недоучки как ты начинают рассуждать о проблемах космического масштаба. И хуже всего то, что ты навязываешь свои взгляды окружающим.
Тамерлан задумался, что-то припоминая, но почти сразу продолжил:
— Это ведь ты в прошлом году написал курсовую «Три условия предотвращения мировых экономических кризисов»? Ее еще в факультетском ежегоднике опубликовали.
— И что? Моему научному руководителю она понравилась.
— Он много лет проработал в газете и точно знает, какой материал можно продать, а какой нет, — проворчал бомж, выуживая из баула биту для игры в городки и несколько рюх.
Вслед за ними появился наклеенный на доску портрет, инкрустация из шпона. Изображенный на нем чубатый молодой человек держал в зубах трубку и не по возрасту серьезно и печально посмотрел на Виктора. И вдруг с болью в голосе спросил:
«Как живет теперь наша корова, грусть соломенную теребя?»
Репортер оторопело уставился на заговорившую с ним покрытую лаком дощечку.
— Спасибо за намек, дружище, соломки и впрямь не мешало бы постелить, — пробормотал бродяга, и достал из бездонной своей сумки здоровенную охапку сена, от которой остро пахнуло июльским лугом. Тщательно распушил ее над всем хламом, что доходил уже почти до колен Виктора.
И заговорил громче:
— Твоя дешевая лабуда вполне пригодна для продажи, вне исторического контекста можно фантазировать как угодно, этим зарабатывает на жизнь множество жуликов. Но ты ведь выбрал профессию, которая даст тебе возможность навязывать свою точку зрения окружающим. То есть совсем скоро еще один невежественный болван, причем с полной уверенностью в своей правоте, начнет загружать всякой ерундой мозги ни в чем не повинной газетозависимой публики. Кувалдой вбивать сэмэишную блевотину в эти самые мозги до тех пор, пока они не станут воспринимать чужие, совершенно им не присущие убеждения как собственные.
Тамерлан облокотился на поручень, будто решил несколько секунд передохнуть.
— Как будто мало нам всех этих мировых лидеров, президентов, премьеров и прочих канцлеров… Смотрю на них каждый вечер в новостях – и никак не могу понять: на какую планету они собираются перебраться, когда на этой, благодаря им, все окажется в полной заднице?
Репортер презрительно фыркнул.
Тамерлан посмотрел на него с жалостью. Чего-чего, а этого от него Виктор не ожидал. И оскорбился: ничто так не унижает творческого человека, как вызванное его образом мыслей сострадание окружающих.
— И ведь где-то там, глубоко в подсознании ты и сам это понимаешь. Но уж очень глубоко…
Теперь из сумки появилась полуторалитровая, сильно пахнущая можжевельником деревянная пивная кружка с крышкой на причудливой ручке. Полюбовавшись ею и даже понюхав, Тамерлан пристроил кружку рядом с матрешками.
— Никто не задался вопросом: как вообще мог этот полуграмотный студент решить подобную глобальную проблему? «Три условия предотвращения…» Ха! Мировые кризисы, mon petit imbecile, неизбежны при сложившейся системе разделения труда, денежных отношений и торговых расчетов.
— Вы пессимист?
— Я реалист! Как бы это тебе объяснить? Чтоб даже такой как ты понял…
Бродяга достал из портсигара еще один окурок, присел на корточки.
— Представь себе человека, который долго, питательно и вкусно ест. С тобой приключались подобные казусы?
— А как же! – оживился Виктор. – Вот…
— Тогда тебе известно, чем это всегда кончается: рано или поздно неизбежен поход в туалет, — грубо перебил бывшего ученика Тамерлан. — Жрешь ты, быть может, долгими часами проводя время за обеденным или шведским столом. Но рано или поздно тебе придется на несколько минут отлучиться. Вывести из организма излишки. С‘est clair?
— Мне не приходилось слышать более странного объяснения макроэкономических катаклизмов, — стараясь, чтобы это выглядело презрительно, пожал плечами репортер.
— Ты много чего не слышал, — заметил Тамерлан. — Но сейчас я просто пытаюсь говорить на понятном тебе языке. Ты пережрал, то есть перегрел свой кредитный рынок, вот-вот начнется изжога — ипотечный кризис или еще что-нибудь эдакое… Да и съеденное уже в горле комом стоит.
Виктор ощутил неприятную тяжесть в желудке. И этот бомж вновь огоньком свечи замерцал перед глазами.
— И тогда необходимо избавиться от балласта, — продолжал бродяга, — то есть от какой-то части банков, страховых обществ, держателей акций. Этому поможет девальвация валютных рынков, замедление роста экономики. Сурово, но необходимо! К тому же это естественно, а потому не безобразно: мировая экономика иногда должна испражняться, избавляться от лишнего. Предугадать кризис невозможно, в него никто не верит во время экономического бума. Но он неизбежен, вот в чем дело! А тут ты со своими измышлениями…
Бродяга снова залез в свою сумку и под ноги Виктору легли деревянные бусы и сломанные детские лыжи. Затем еще несколько охапок всякой всячины.
Из одной просыпались карты таро, сверху лег рыцарь на бледном коне. Точнее говоря, лошадь было голубоватого оттенка, но репортеру она почему-то показалась бледной. Проворчав что-то невнятное, Тамерлан бережно отряхнул эту карту и сунул ее в карман, к портсигару и зажигалке.
Виктор стоял в куче всякого горючего хлама, доходившей до промежности. Шея начинала затекать под тяжестью сортирной двери, давящей на затылок и плечи.
«Да сколько у него там барахла в этой проклятой сумке?» — начал неподдельно поражаться репортер, глядя на баул, такой же, казалось, полный, как в начале, когда он только-только появился в салоне.
Посмотрев в окно на очередном повороте, он обнаружил, что от съезда на набережную автобус удалился всего-то метров на пятьдесят. Еще раз подивившись столь низкой скорости, Виктор утешился тем, что скоро мост, а там еще с полдюжины остановок — и он на месте. Уж столько-то времени он Тамерлана потерпит. Сносил же он его издевательства целых три года в свою гимназическую пору.
За стеклом меж тем город жил своей обычной жизнью. «Этого чудака я сегодня уже видел», — вспомнил Виктор, увидев мужчину с дикобразом на цепочке. Тот быстро шел по краю парка, то и дело нервно оглядываясь, и когда репортер пригляделся – увидел одного из тех странно одетых коротышек в грязном тряпье, что без затруднений ходила по стенам. Этот стрелок, пригнувшись и стараясь оставаться под прикрытием кустов сирени, скользил по парку, не отводя глаз от дикобраза. Из его левого бедра до сих пор торчало несколько длинных черно-белых игл.
Тамерлан тем временем развернул в несколько раз сложенный плакат, на котором Виктору бросились в глаза слова «Остерегайся удара зюзьгой!» и тут же порвал его на длинные полосы, которые начал скручивать в жгуты и рассовывать в пустоты доходящего уже почти до пояса брюк репортера нагромождения всех этих загадочных и нелепых предметов.
Виктору она напомнила те кучи, которые складывают из валежника и различного горючего барахла младшие скауты в своем первом походе. Но кому, пожал он плечами, нужен костер в автобусе?
Еще Виктор размышлял о том, что такое зюзьга и почему, собственно, следует ее опасаться. Потому что, судя по названию, зюзьга — штука малосимпатичная и, возможно, еще и опасная, раз кто-то не пожалел бумаги отпечатать плакаты, от этой зюзьги остерегающие.
— За что вы меня так ненавидите?
— Да кому ты нужен — еще ненавидеть тебя! — тихо возмутился Тамерлан. И вполне логично добавил:
— Никому ты не нужен. Поэтому никто и не понимает, зачем тебя и тебе подобных так много. И ты об этом, пусть и подсознательно, но догадываешься. Именно поэтому я сегодня здесь, с тобой.
Автобус слегка накренился, заезжая на мост.
— Можешь, кстати, отпустить статуэтку и колесо, они уже не упадут.
Теперь оборванец походил на дирижера. В одной руке он держал здоровенную ложку-мешалку, в другой рукоятку от молотка, которыми помахивал в такт своим словам. Но в следующую секунду обе деревяшки последовали в ту же кучу. А из сумки он вытащил старую шахматную доску.
— Играешь?
У Виктора закружилась голова и он зажмурился. Голос собеседника доносился теперь до него как из колодца. Когда же репортер снова открыл глаза, Тамерлан оказался каким-то бесплотным, почти прозрачным и размытым по контуру. Привидение, да и только. Ушло несколько секунд на то, чтобы его тело обрело устойчивую форму и телесное наполнение. Виктор ошалело потряс головой.
Оказалось, Тамерлан все это время тихим голосом о чем-то рассуждал. Виктор, преодолевая тошноту, сосредоточился и прислушался к его словам.
— Бессмысленно спрашивать девушку, хочет ли она встречи с принцем на белом коне. Она… Да что там — все они, и даже некоторое количество оказавшихся рядом парней ответят «да».
— И что?
— Так проводится большинство социологических опросов: если правильно сформулировать вопрос, то всегда можно получить именно тот результат, который нужен заказчику. Ты же, дружок, почти всегда пишешь, основывая свои выводы на некорректно проведенных опросах общественного мнения. Или на притянутых за уши чужих умозаключениях. Я уже не говорю о том, что выводы эти, как правило, имеют под собой корыстные мотивы. О которых ты можешь и не знать, но это тебя не извиняет. Эй!
Бродяга помахал рукой перед лицом Виктора.
— Ты меня слышишь? Ты хоть что-нибудь понимаешь? Еще помнишь, о чем я говорил тебе пять минут назад?
— У меня недавно было так, — сказал Виктор задумчиво, — что я не помнил, где я был и что делал накануне вечером.
Оба грустно помолчали.
— Вчера это приключилось, если быть точным. С другой стороны, очень сильно радует, что, похоже, этого не знает никто.
— Ясно, — вздохнул Тамерлан. После чего из сумки появились и легли в кучу копилка в виде небольшой кадушки, потертая резная рама для картины, свирель, старинная кофемолка с медной гнутой ручкой и красная лакированная шкатулка. В довершение всего из все так же плотно набитой сумки бродяга достал охапку очень мелко наколотых дров. В детстве Виктор любил смотреть, как бабушка раскладывает их меж поленьев и потом с одной спички затапливает печь. Тамерлан занялся почти тем же: брал одну за другой эти растопки и засовывал во все места под ногами Виктора, где для них находилось место.
— Ну вот, — закончив, с довольным видом потер он руки. — Полдела сделано.
«Каких полдела?» — подумал Виктор. Он глянул вниз и не увидел ног: груда всякого барахла уже плотно закрывала брюки, поднявшись почти до груди. Из-под соломы, целый тюк которой Тамерлан распушил на эту кучу, виднелось что-то похожее на конверт виниловой пластинки, на котором горели головы пяти волосатиков и синело слово burn.
Подумав, репортер решил, что нездоровое возбуждение, о котором говорил доктор Олендорф, достигло предела. Он, с трудом до него дотянувшись, достал из нагрудного кармана куртки коричневый пузырек и проглотил еще одну капсулу. Третью.
Ваш комментарий будет первым