Поводырь (14)

Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05) | (06) | (07) | (08) | (09)
(10) | (11) | (12) | (13) | (14) | (15) | (16) | (17) | (18)
(19) | (20) | (21) | (22) | (23) | (24) | (25) | (26) | (27)

Глава 14

ХРАМОВЫЕ ИГРЫ

Небольшой бассейн перед храмом Афродиты был отделан светло-синими изразцами, из-за чего грудки проносившихся над водой ласточек на краткое мгновение вспыхивали голубым. Грай повел опущенной в воду кистью руки, и легкая рябь понесла прочь слабо бьющуюся бурого цвета бабочку с большими черными подобиями глаз на крылышках. Спустя мгновение мелькнула черная молния и мотылек исчез, лишь несколько кругов на поверхности воды еще обозначали место, где он только что из последних сил трепыхался.

Когда-то всемогущий Зевс, вспомнил поводырь, красил небо в белый цвет и, утомившись, прилег отдохнуть. Вот только никак не мог уснуть: ему мешал солнечный свет.

Тогда позвал он Гефеста, искусного кузнеца, и повелел ему сковать еще один небесный свод, из железа, чтобы всегда мог он, Зевс, опустив его над землей, отдохнуть в темноте.

Эта преамбула не вызывала в Грае сомнений: всем иногда хочется закрыть глаза, чтобы никого не видеть. Или еще как-либо сделать окружающих невидимыми. Едва ли в этом смысле боги отличаются от смертных.

Гефест тут же принялся за работу и полетели от его горна стремительные искры, причудливо рассыпаясь затем над горами и долами. И Зевсу так пришлось по душе это зрелище, что подставил он под сноп искр свою руку.

Но осталась на ладони лишь горсть мертвых черных крупиц железной окалины. Тогда вдохнул он в эти крошки жизнь и повелел им отныне никогда не останавливаться. Так, мол, появились любимые птицы богов — ласточки, а грудки у них оттого белые, что взлетели они с ладони Зевса, которую поленился он отмыть от извести после беления небосвода.

В ожидании начала храмовых игр Грай глазел на птиц, что то и дело выхватывали из воды барахтающихся в ней бабочек и мошек. И тихо развлекался, загадывая, коснется ли очередная ласточка поверхности воды кончиками своих крыльев или нет.

С самого раннего утра это был не совсем обычный день. Вернее, это был во всех смыслах исключительный день.

В мыслях своих Грай уже давно был на Родосе и ко всему, что происходило вокруг, относился довольно равнодушно. Однако и его охватило легкое возбуждение, когда, предъявив страже тыльную часть ладони левой руки, он прошел на огороженную плошадь перед храмом Афродиты, заплатил за участие в играх двойную александрийскую драхму, накануне подсунутую ему плутом-менялой, и внес свое имя в список игроков – после чего вокруг него сразу возникла пустота. Что поводыря вполне устраивало.

Не зря же один из его подопечных, антиохиец, в свое время заключил: «Этому парню следовало родиться на Палатинском холме. Только там можно пребывать в толпе, при этом оставаясь в одиночестве. При наличии правильных предков, разумеется…»

Инвалидная команда Грая две полные недели провела в Элии Капитолине, которую почти ни у кого еще не поворачивался язык обозвать Ершалаимом. Ровно столько времени дал Грай своим слепцам на принятие решения. Долгими вечерами они всё шептались, решая, как быть. И накануне, после ужина, наконец-то решились и сообщили поводырю, что готовы идти с ним в Аскалон, а оттуда отплыть на Крит или, если повезет, прямиком на Родос.

«Хотя, — ворчливо добавил киликиец, — всем нам эта затея крайне подозрительна. Родос, ха!.. Ты б нас еще в какую-нибудь занюханную Лютецию потащил…»

Так или иначе, но Грай не собирался задерживаться в этом городе ни одного лишнего дня. Префект Абдер сделал ему очень выгодное и щедрое предложение. Быть может, лучшее в его жизни. Встать на управление большим поместьем! Коротать свой век покойно, без каждодневной борьбы за кусок хлеба, а иногда и за жизнь.

Хватит, набродился по свету… А так, возможно, удастся перевезти на Родос родителей и братьев, зажить снова всем вместе, одной дружной семьей. Даже если это самообман, но ведь такой соблазнительный…

Выходить договорились сегодня, когда спадет дневная жара, и ранним утром мальчик, влекомый своим странным суеверием, требовавшим перед долгой дорогой просадить несколько мелких монет в какую-нибудь азартную игру, тем самым пожертвовав их богам, отправился на поиски игорного дома. И с изумлением обнаружил, что в Элии Капитолине не одного из них не осталось! Стоило столице Иудеи сменить имя на Ершалаим — и сходу такой конфуз… Хотя в былые посещения этой провинции подобной проблемы никогда не возникало: игорных заведений было в Капитолине как пыли на деревенской дороге.

Но меньше года тому назад был назначен в Иудею новый прокуратор, и так его возмутило наглое попрание законов во всех коммунальных и общественных сферах жизни Капитолины, что взялся этот достойный муж за наведение порядка. С усердием присланного из Рима наместника была сравнима лишь его удрученность вопиющей аморальностью местного населения, что и привело к закрытию всех притонов.

Нельзя, конечно, полностью исключить и того мнения, что прокуратора расстроил бесстыдно низкий процент предложенного ему отката от доходов, извлекаемых из трактирного пьянства, хорошо устроенного коммерческого разврата и игорного бизнеса. Но это, разумеется, было подлой клеветой. Даже тот, кто, украдкой оглянувшись, еле слышным шепотом это мнение излагал, после досужих своих измышлений не забывал обязательно добавить, что это враги возводят на нового прокуратора поклеп, а он ничего такого даже и не помышляет, просто слышал эту клевету от какой-то пришлой сволочи.

«Заходил ко мне вчера один… – с неподдельным возмущением поделился своим соображением кузнец, пристраивая на фартук ногу приведенного к нему Граем осла. – Купил гвоздей на два денария, а наболтал на сотню фальшивых ауреусов!»

Мальчик прогулялся по поселению, двояко впечатлявшему каждого приезжего. Еще виден был архитектурный замысел, основой которого была туго натянутая бечева: по ней прокладывали прямые скучные улицы, на ней завязывали узелки, обозначавшие границы застройки. Но пожары и землетрясения уже внесли изменения в градостроительный замысел Элии Капитолины и мистическим каким-то образом начал возрождаться Ершалаим – хотя обрезанным была эта территория открыта лишь один день в году.

Итак, игорных домов поводырю найти не удалось, но вновь вмешался случай. Все, к кому Грай обращался, тут же с готовностью сообщали, как сказочно ему повезло: именно сегодня, мол, состоятся афродитовы игры, где на кону… В этом месте показания расходились. Каждый говорил о самом большом в его представлении богатстве. Когда поводырь услышал про тыщу тыщ золотых солидов от бедняка из бедняков, водоноса, тут же успокоился, поняв, что имеет дело с местной легендой.

Якобы во время какой-то из войн римлян против иудеев… Тут опять не было твердой убежденности: одни знатоки с придыханием говорили о временах Веспасиана и его сына, другие – об Адриане и шестом Железном легионе. Не суть.

Важна была лишь абсолютная убежденность местных в том, что скаредные эти иудеи в то время, когда шла осада Ершалаима, припрятали в подземных хранилищах несчетные богатства. Утаили их от предков нынешних капитолинцев, пока те бескорыстно сражались за возможность чуток пограбить. И вынесенное из храма Ирода легионерами, мол, лишь жалкая мелочь по сравнению с тем, что растащили по своим норам иудеи.

Тот древний Ершалаим был сокрушен, засим на развалинах и фундаментах его, хотя по большей части в стороне от них, было возведено ничем не примечательное римское поселение, Элия Капитолина. Надо было где-то разместить легион и все его службы: не в палатках же жить победителям. Городок заселили латинянами и законопослушными германцами, а также египтянами и, в несметном количестве, греками; иудеям же проживание в этой местности было строго настрого запрещено.

Таков естественный ход вещей. Это вам любой барыга скажет: уж коли спёр что ценное – не поленись и сотри с добычи имя прежнего владельца. Сразу забудется, что вещь-то краденая – и обладать ею станет намного приятнее.

Переселенцев, однако, с самого начала смущало то, что иудеи беспрерывно лезли на запретные для них родные пепелища. Погони за болтающимися по развалинам нарушителями результатов никогда не давали: всякий раз эти ловкачи ныряли в подвалы, где бесследно исчезали. Гонять же их по душным слепым галереям было бессмысленно, поскольку эти норы рано или поздно приводили к глухим стенам или завалам: беглецы всегда легко просачивались сквозь эти преграды, но их преследователи никогда не находили проходов.

Стражники, наглотавшись пыли в подземельях, всякий раз принимались затем обсуждать, что может быть причиной столь странного поведения аборигенов. Делая единственно возможный вывод, что в катакомбах под разрушенным Ершалаимом спрятаны немыслимые сокровища.

«Это и распоследнему дураку понятно», — с видом человека, вынужденного изрекать прописные истины, важно вымолвил трактирщик.

Грай себя дураком отнюдь не полагал, поэтому указанная связь между причиной и следствием вовсе не казалась ему столь уж очевидной.

Прошло совсем немного времени, потомки изгнанных иудеев перестали наведываться в руины Ершалаима — и уже легионеры, люди, как все бедняки, легко увлекающиеся, полезли в подземные ходы.

Идея быстро разбогатеть, угадав верный номер в лотерее или в правильном месте воткнув в землю лезвие лопаты, владеет человечеством гораздо дольше и всеохватнее, чем любая другая идея.

Много лет они упорно искали входы в катакомбы, где надеялись хорошенько поживиться. Не все из них возвращались из этих экспедиций: поговаривали всякое о хитрых ловушках, коварных западнях и прочих таящихся во мраке подземелий сюрпризах.

Но обойти препятствия, устроенные человеком, не так уж и сложно, нужны лишь время и опыт. От катакомб гораздо больше отпугивало иное.

Пожилой водонос, всего за один асс наполнивший флягу Грая, зычным шепотом поведал ему, что глубоко под землей надо беречься встречи с вадким душителем. Плавной походкой бродит он повсюду и, натыкаясь на препятствия, просачивается даже сквозь каменную кладку, но когда чует приближение путника – принимает облик родника и соблазнительно журчит. Никто не имеет сил от него уйти, когда заговорит с ним обратившийся в воду душитель ласковым голосом матери и предложит утолить жажду. Но лишь только губы его трепетно коснутся влаги, как вырастут из нее призрачные, переливающиеся голубым руки, лягут на затылок жертвы, надавят — и погрузят рот и нос путника в жидкость ровно на столько времени, чтобы до этого места даже не особенно торопясь успела доплестись смерть.

У водоноса была оливкового цвета кожа и желтые белки глаз, даже слегка поворачиваясь он морщился от боли и Грай подумал, что этому старику надобно поменьше измышлять всякие глупости, вместо этого стоит ему получше приглядеться к окружающим его теням: возможно, смерть давно подобралась к нему самому и уже вонзила длинный костлявый палец в его печень.

Дородный, всем своим видом внушающий уважение писец, что разложил инструменты своего ремесла в переулке, отходящем от префектуры, живописал Граю чудовище совсем иного рода. Опаснее всего, говорил он, делать в катакомбах какие-либо надписи. Только отойдешь ты от своих каракулей, как там, за твоей спиной, начертанное тобой слово оторвется от поверхности, набухнет и наполнится свирепой плотью, выпустит ножки вроде лап каракурта, и неслышно побежит следом. Ты будешь метить повороты, и всё новые безглазые твари, оживая, будут, скользя по стенам, тихо следовать за тобой. Идти они будут только на твой запах. Сбежать или прятаться от них нельзя.

«Это очень опасное дело – писать буквами разные слова на стенах», — трагическим шепотом всё повторял писец. В том смысле, что в недрах империи, в ее подземельях и катакомбах безопаснее быть не ведающим грамоты недоумком. Доверившись профессионалам во всем, что касается выведения букв на предназначенных для этого поверхностях.

«Слова могут растерзать в клочья куда вернее, чем крючья палача, — уверял мальчика писец, — мне ли не знать…»

Если же не прислушаешься к моим советам, то там, в подземелье, постепенно станешь ощущать холод в спине. Да, эти твари лишены глаз, но твоему врагу вовсе не нужно на тебя смотреть, чтобы ты почувствовал его ненависть. Глаза тут не при чем. Грай перестал ухмыляться: теперь этот грамотей говорил толковые вещи.

И когда их станет достаточно – написанные тобой слова упадут со стен и сводов подземелья и похоронят тебя, парень, под шуршащей лавиной, что обгрызет с твоих костей мясо, но сперва высосет мозги из черепа и всех костей за время, достаточное для того, чтобы тысячу раз пожалеть, что не купил ты у меня карту катакомб Элии Капитолины. Ну же, не скупись! Смотри, как красиво нарисована. Одна цветная рамка чего стоит! И ведь всего двадцать ассов — и она твоя.

Грай вежливо отказался. Он пока не собирается, сказал он, умереть и упокоиться в земле, иных же поводов оказаться ниже корней растущей травы, не видит. Тогда мальчик еще не подозревал, чем займется и где окажется в самое ближайшее время.

Продавец хлеба обрадовался Граю как родному, когда понял, что его интересует. Свой товар он уже распродал, но явно еще не наговорился. Жевал свежую лепешку, с интересом разглядывал прохожих.

Хлебник был худ, черен и так иссушен жаром своей печи, что казалось – ткни его мизинцем в грудь, и она проломится как хрустящая корочка на хлебце.

Сидел пекарь на короткой лавке у подвального окошка, откуда тянуло таким вкусным духом, что Грай невольно сглотнул слюну. Глянув на его кадык, хлебопек засмеялся и отломил поводырю кусок теплой еще лепешки.

Сначала он признался, что в позапрошлом году и сам поиграл в эти самые афродитовы игры, в доказательство чего поднес к лицу мальчика левую руку. Поводырь с вежливым интересом осмотрел тавро в виде лобастой рыбки между большим и указательным пальцем. Затем торговец взял быка за рога:

— Уж я-то всё знаю про эти подземелья!

И поведал, как в подвале храма Афродиты выскочили на него маленькие зеленые человечки с крысиными головами, как он хватал этих тварей за длинные кольчатые хвосты и, раскрутив над головой, бил их о стену, да так, что кровавые брызги заполонили красным туманом все казематы под Ершалаимом!

Грай, с подозрением заглянув в подвальное окошко, отложил в сторону кусок лепешки, которым его угостил этот торговец. Он перестал вызывать у него доверие как хлебопек. Но мальчик все таки попросил его рассказать, как проходят эти самые храмовые игры.

— Ну… – сосредоточился пекарь. – Тебя заводят в подвал и…

На некоторое время он потерянно задумался, но затем взгляд его прояснился:

— И тут на тебя со всех сторон – эти человечки! Даже с потолка сыпятся! И тут уж не теряйся — хватай их за хвосты и об стены, об стены!..

Грай твердо решил, что буде доведется ему когда-либо еще зайти в Ершалаим, лавку этого торговца он будет за милю обходить. Лишь уточнил:

— Судя по клейму на руке, ты там был, но, похоже, совсем ничего не помнишь?

И хлебопек сознался:

— Да.

Еще поводырь поговорил с кузнецом, что взялся за несколько монет расчистить копыта его старому спутнику, ослу. Дело ясное, что в день храмовых игр и коваль поведал Граю свое описание того страшного, что есть в катакомбах.

Там, сказал кузнец, водятся восьмикрылые летучие мыши. Но не в количестве крыльев ужас, а в том, что по форме, жесткости и остроте они равны серпам. Эти мыши разгоняются в темноте до скорости ураганного ветра, затем начинают на лету крутиться и внезапно впиваются в тело искателя сокровищ сразу тремя, а то и четырьмя крылами. Жуть! Это сразу скажет любой, кому доводилось после деревенской драки вытаскивать из спины своего тестя даже один засаженный в нее серп. Ему – еще как доводилось, так что он точно знает, о чем говорит. А ведь эти мыши налетают целыми стаями!

Затем поводырь расплатился за постой и заодно побеседовал с трактирщиком. У этого тоже оказался любимый персонаж, которым отпугивал он от подземелий своих сыновей: если этих шалопаев не стращать, то глазом моргнуть не успеешь, как обнаружишь в собственном подвале лаз в подземные ходы, а мальчишек — в нем сгинувшими.

Из его рассказа будто вышла и замерла под навесом для ослов тварь, схожая с личинкой жука-носорога, но размером в три фута, с огромными немигающими глазами. В тени навеса от этой столь наглядно описанной бестии исходил слабый свет.

Мягкая на вид, белесая, она опиралась на мощные, покрытые шипастым хитином лапы, с клешнями, способными перерубать железные цепи в руку взрослого мужчины толщиной. Жуткая машина уничтожения, оставляющая за собой лишь кучки мелко нарубленного, как для начинки пирога, мяса. Впрочем, для пирогов, сделал существенную оговорку трактирщик, не годного из-за большого содержания в этом фарше субпродуктов.

Бестия растаяла как туман, когда мальчик посмотрел на нее в упор. Затем он уставился на трактирщика так, как глядит мать на свое несмышленое дитя, когда оно раз за разом пытается засунуть ей в рот наткнутую на соломинку гусеницу. Его собеседник, уловив этот взгляд, почему-то обиделся.

Горделиво выпрямившись, он заявил, что не лжет, чему залогом его репутация честнейшего в Элии Капитолине… тьфу! – да в Ершалаиме же!..

«Как же нам запомнить названия наших городов, когда их то и дело, едва ли не каждые триста лет меняют!» — отвлекся он на ерунду.

В общем, залогом ему — репутация честнейшего содержателя трактира и постоялого двора при оном питейном заведении; что всем известно: его бабка по отцовской линии по сию пору остается единственным человеком, видевшим светящуюся бестию и оставшимся после этого в живых; что она рассказывала ему историю своих блужданий по катакомбам лично и даже тогда, будучи пожилой женщиной, плакала от страха. Что семилетней еще девочкой, играя в подвале, провалилась она еще ниже, в подземелье, по которому бродила затем несколько дней. Едва живую, ее нашли в нескольких кварталах, в другом подвале, куда попала она неведомо как.

Девочка описала странное существо, которое подошло к ней и долго смотрело как будто сквозь нее. Будто чуяло ее присутствие, но, глядя на нее в упор, девочку не видело. И было решено, что это чудовище сторожит сокровища, но не видит тех, кто к нему не стремится. Или — в силу малолетства ли, по слабоумию ли – ничего о нем не знает.

«Вот так-то, юноша. И нечего тут зубы скалить!»

Когда оскорбленный в лучших чувствах трактирщик удалился, Грай подвел для себя итог: все, с кем он успел перекинуться словом, сообщали нечто новое о населявших недра Ершалаима очень разных чудовищах, но почти все они описали еще одного монстра, чье обличье более-менее совпадало у всех.

Ростом он с высокого, не менее пяти с половиной футов, человека и с головы до ног покрыт бугристой шкурой, точно снятой с крокодила или варана, ящера, о котором рассказывают всякие чудеса побывавшие в Индии странники. Передвигается этот монстр на задних лапах, потому как передние снабжены когтями такой длины, что не может он на них опереться. Еще волочится за ним хвост, которым этот монстр не управляет – он просто ползет за ним как шлейф платья. Главное же, что пугало всех, было наличие у него второй головы. Иногда, мол, откидывает он вечно ощеренную голову ящера за спину и свирепо всматривается в темноту глазами на полусферическом наросте, что растет под его настоящей головой.

Нда… Взрослея, поводырь становился всё более недоверчив к брехне, без которой не обходился ни один привал, ни одна беседа на местном рынке – в каком уголке империи он бы не находился. И всем этим рассказчикам ужасов он не поверил ни на сестерций. Главным было иное, вполне достоверное знание: сегодня состоятся храмовые игры.

Собрав по крупицам знание об афродитовых играх, Грай теперь знал, что некогда легатов размещенного в Элии Капитолине легиона начало раздражать регулярное исчезновение в катакомбах их подчиненных. Те поодиночке и группами уходили в подземелья и чаще всего пропадали навсегда. Следовало принять меры – и тут же появились запреты и наказания, на которые легионерам было плевать, они лишь подогревали азарт, доводя его до кипения.

«У меня с моими мальчишками та же беда», — вздохнул трактирщик.

Но, как оно всегда бывает, по прошествии некоторого времени нашелся человек, придумавший, как извлечь из глупости окружающих выгоду. Звали его то ли Тит, то ли Селевк, а может и вовсе Корнелий.

«Его точное имя для потомства не сохранилось, — глядя на Грая черными глазами, сообщил писец, — известно было лишь то, что, заслужив пенсию в Британии, он совершенно случайным образом, лишь по воле Нептуна на склоне лет вместо своей родной Корсики оказался вместе с получившим страшные повреждения судном в Аскалоне, откуда проследовал в Элию Капитолину. Да лучше бы он утонул по дороге!»

Именно этот то ли Тит, то ли Селевк придумал храмовые игры и весь свод правил, по которым они и проводились. Хотел остаться в Капитолине на постоянное жительство, но когда местные узнали, кто всю эту хрень с играми Афродиты им устроил, а он, в свою очередь, обнаружил, что капитолинцам всё о его авторстве известно – передумал, срочно продал половину своих привезенных из Лондониума рабов и отбыл на родину.

«Удрал, подлюка, с целой шкурой, — искренне сожалел писец, вслед за чем мягко пожурил своих предков за нерасторопность. – Соплезадые недотепы. Упустили козла!»

Элия Капитолина к тому времени уже выросла в довольно крупный город, ее заполнили семьи легионеров, жрецы и лекари, всякого рода ремесленники и торговцы, строители и менялы, их рабы и жены. И почти каждый из них грезил иудейским золотом, спрятанным где-то в галереях простиравшихся под городом на многие десятки миль катакомб.

Вот и было составлено, к вящей общественной пользе, уложение о ежегодных храмовых играх, именуемых также афродитовыми играми. Согласно ему был первым делом строжайше подтвержден запрет искать сокровища вне игр; и любой, застигнутый с веревками, факелами или же масляными лампами на развалинах Ершалаима подлежал порке, штрафу и отправке на флот в качестве гребца.

«Вот и пойми их, этих прокураторов, — вздохнул по этому поводу кузнец. – Захотят, так что угодно преступлением сделают. – Он отпустил ногу осла, погладил его по шее и пожаловался в длинное волосатое ухо:

— Залезаешь на собственную жену и уже не знаешь, а не правонарушение ли творишь…»

Храмовые игры назывались так по той причине, что местом их проведения был установлен подвал храма Афродиты, что возвышался в северной оконечности Кардо Максимус, главной улицы Элии, пояснил Граю водонос. Храм этот поставили на фундамент, оставшийся от некогда дотла сгоревшего и затем полностью снесенного здания, предназначение которого выяснить не удалось. Хотя по некоторым косвенным признакам предположили, что это могло быть некое хранилище. Знатоки древнего арамейского письма – произнеся эти четыре слова, писец так многозначительно глянул на поводыря, что тот сразу понял, что один из знатоков как раз сейчас перед ним — побродив по подвалам этого строения и насмотревшись полустертых письмен на каменных табличках, довольно уверенно утверждали, что именно здесь хранились в огромном количестве какие-то папирусы с текстами неизвестного содержания.

Когда Грай подошел к храмовой площади, путь ему преградил стражник. Он молча осмотрел левую руку поводыря и, не найдя на ней искомого, наклонил копье в сторону змеившейся по улице очереди.

«Не удалось проскочить», — пожалел мальчик и занял место в самом ее конце, за ним тут же встали еще несколько мужчин. Почти все они сосредоточенно молчали: их ждала довольно неприятная процедура. Лишь подошедший сразу вслед за Граем старик почти неслышно что-то бормотал себе под нос, его сложенные замком руки мелко дрожали.

Участие в играх стоило совсем немного, но только в первый раз. Если кто-то желал повторить игру – это обходилось ему в разы дороже. А с целью избежать жульничества на руку участника игр, в место между большим и указательным пальцами, ставили небольшое по размеру клеймо в форме дельфина.

Афродиту принято изображать с яблоком или лилией в одной руке и чашей вечной молодости в другой, с обязательным поясом на талии, в окружении голубок. Но в Элии Капитолине по причинам, которых уже никто не помнил, Афродите посвятили храм как морской богине, и в этом качестве ее свиту составляли дельфины.

В раскаленные угли походного горна кузнец воткнул сразу шесть железных стержней с выкованными на их концах изогнутыми рыбками. И пока одна из них, шипя, остужалась в мясе и крови очередного игрока, остальные набирали жар, становясь по цвету как угли.

Грай перенес клеймение железным тавром так спокойно, как только мог. За несколько человек до горна он понял, что кузнец не только работает, но и развлекается: он тем дольше удерживает раскаленный конец стержня на коже, чем жалобнее и громче стонет ее хозяин. Мальчик молча отошел от кузнеца, спустя несколько мгновений из-за его спины донеслись жалобные причитания старика.

Пройдя стражу, Грай рассчитался за участие в играх монетой, которая редко встречалась в обороте, но, как всем было известно, отлита была из отменного серебра, весом превосходила «легкую» силикву и даже сильно потертая – как та, которой воспользовался поводырь – принималась к оплате. Похожий на писаря служитель храма тщательно осмотрел ее, кивнул, и положил в кучу к другим монетам.

«Да их тут на глаз никак не меньше трехсот», — оценил Грай размер кучки. И удручился: даже при таком числе участников игра может для него затянуться на слишком долгий срок. А ведь за ним, в очереди на клеймение, было еще не меньше ста человек.

Надо было придумать, как закончить игру по возможности быстрее: ему всего-то и надо было проиграть выделенную для этой цели монету, сделав это быстро и без особых хлопот. Боги должны получить свое, и старая серебрянная драхма из Египта была для этого вполне пригодна.

Надежда ускорить проигрыш оставалась только на еще одну, последнюю формальность.

Уложение о храмовых играх за последние лет сто правили всего лишь один раз, рассказал Граю пекарь, саму игру забывший, но довольно хорошо помнивший то, что с ним происходило до ее начала; но правили его по весьма существенной причине: иногда на площади перед храмом собиралось значительно больше участников игры, чем могло в себя вместить помещение, в котором проходил ее первый этап. Тогда и придумали решать эту проблему при помощи жребия, который обыкновенно отсеивал сразу около половины игроков.

За стражниками скучал жрец, средних лет плешивый толстяк, подставивший остатки своих волос легкому ветерку. Он-то и спросил безразличным голосом:

— Орел или решка?

Грай знал, что в зависимости от ответа его направят в одну из двух групп, собиравшихся по сторонам небольшого бассейна, что в центре площади. Когда настанет время, жрец подкинет в воздух монету и обьявит результат. После этого в дальнейшей игре примут участие угадавшие, остальные, получившие в обмен на свое серебро лишь тавро в виде дельфина на левой руке, с проклятиями побредут по своим домам.

Но ему-то необходимо было проиграть в любом случае, причем как можно быстрее, без лишней траты времени. И мальчик сказал:

— Ни то ни другое. Ничья.

Жрец оторопел. Он посмотрел на щурящегося под ярким солнцем пацана, поковырял в ухе мизинцем и спросил:

— А?

«Со слухом у дядечки плохо. Ушами, небось, мается», — тут же пожалел его Грай. И чуть громче повторил:

— Ничья.

В глазах плешивого засветилось любопытство:

— Ты когда-нибудь подбрасывал монету в воздух? Хотя нет, — тут же засомневался он, — это слишком сложное дело для такого дурня…

Грай решил поддержать разговор. Такие беседы он просто обожал.

— Зато я не единожды видел, как это делают другие, — принялся спорить он. — А еще мне много раз доводилось монеты ронять. Один раз, клянусь Меркурием, такое у меня приключилось со слегка подрезанным антонинианом Каракаллы! – важно заявил поводырь. И успокоил жреца:

— Так что чего-чего, а опыта в этом деле у меня хватает. Потому что, полагаю, между «ронять» монету и «подбрасывать» ее в воздух разница лишь умозрительная.

Плешивый невольно рассмеялся. Он-то думал, что будет скучно, а тут на тебе – такой забавный недоумок заявился, чтобы за свои же деньги избавить его от рутины.

— Слушай меня внимательно, простофиля. Совсем скоро – такой умник как ты даже не успел бы за это время очистить сваренное вкрутую куриное яйцо – я возьму из этой кучи… – жрец кивнул в сторону писаря, – одну монету. Положу ее сюда, — он сунул Граю под нос большой палец с желтым обкусанным ногтем, — и сделаю так…

Жрец щелкнул пальцем. Сосредоточенно глядящий на его ноготь поводырь кивнул: понял, мол.

— В результате удара ногтем монета подлетит вверх. При этом она будет бешено крутиться и так, вращаясь вокруг собственной оси, упадет на эти камни. Я имею в виду, само собой, умозрительную ось…

Грай снова кивнул. Жрец не заметил, что мальчик при этом едва заметно улыбнулся: ему нравилось чесать язык с теми, кто считал его глупее себя. При подобном общении люди обыкновенно раскрываются полнее и сообщают о себе больше, чем рассказали бы даже под пыткой.

— На этих камнях, — жрец топнул ногой по разного размера, но тщательно обтесанным булыжникам, плотно подогнанным один к другому, — монета пару раз подпрыгнет и…

— Подпрыгнет, продолжая вращаться вокруг оси? – уточнил поводырь.

— А как иначе? – удивился плешивый.

— Умозрительной?

— Да! – рявкнул жрец и посмотрел на Грая с подозрением. – И успокоится на этих камнях. Одной из своих сторон вниз, другой – вверх. И этих сторон всего две. Так орел или решка?

— Вот оно чего! – восторженно прошептал поводырь. – Ишь ты! Так она может упасть только или орлом, или решкой?

«Кажется, этот олух начал что-то понимать», — с облегчением подумал жрец.

— Именно.

— То есть предопределен один из этих двух случаев?

— Разумеется.

— И никто не может изменить этого хода событий? – как бы уже не сомневаясь, уже сдаваясь неколебимой логике собеседника спросил мальчик.

— Да, — добродушно подтвердил жрец.

— Даже Афродита?

Жрец застыл с раскрытым ртом, с рукой, потянувшейся было погладить по голове этого недотепу. Затем огляделся: не слышал ли кто последних слов. Сомневаться в могуществе богини перед ее же храмом – проступок столь же циничный, сколь и глупый.

Он отдернул руку и прошипел:

— Что тебе от меня надо? Просто скажи, орел или решка, и иди себе… Чего ты ко мне привязался?

— Просто хочу понять: ты не хочешь вписать меня на ничью только потому, что она невозможна, или потому, что никогда этого еще не делал?

— При чем тут я? Не только я, — с ничем не мотивированным облегчением зашептал жрец, — никто за всю историю игр никогда не принимал такой ставки. Я бы знал…

— Потому, что такой исход невозможен? Или это запрещено? Или всё дело в том, что никто никогда такого не делал?

Собеседник затравленно уставился на Грая.

— Я тебя услышал, — пробормотал жрец. – Но сперва объясни, что в случае игры в орла и решку ты называешь ничьей?

— Когда монета лежит на земле, побеждает решка, если она сверху, и проигрывает орел, если он снизу. И наоборот. Так?

Плешивый, подумав, не нашел в словах мальчика подвоха. Кивнул.

— Значит, ничья – это когда монета уже не парит и не скачет по камням. Она упала и неподвижна, но ни одна из ее сторон ни к земле, ни к небу не обращена.

«Это как же?» — попробовал, но не смог себе представить подобную диспозицию жрец.

— Так, во всяком случае, полагают на этот счет у нас в Риме, — подлил масла в огонь Грай.

«Да и ладно», — подумал жрец. Этот дурацкий спор уже давно следовало закончить.

Он взял мальчика за локоть и повел в сторону бассейна. Там он поставил его между двумя группами, у парапета, и негромко объявил:

— Здесь будут собираться поставившие на ничью.

На всякий случай, видя удивленные взгляды, пояснил:

— Это когда монета не падает ни орлом ни решкой. То есть она, конечно же, падает на землю, не останется же она… хе-хе-хе… парить в воздухе, но…

Не умея объяснить, замялся, кивнул на поводыря:

— Ладно, кому интересно, спрашивайте вот у него. Он про это лучше всех знает.

В ответ на удивленные взгляды пожал плечами: я, мол, ни при чем. И, не мешкая, удалился.

Расслышавшие его слова игроки невольно отступили от водоема. Никто из них не был исключением, все они испытывали страх перед непонятным.

Грай улыбнулся тем, кто на него смотрел, сел на парапет и опустил левую руку в прохладную воду. Боль от ожога сразу ушла. Спустя немного времени поводырь обмотал руку платком, найденным на месте пропажи Анкила.

Ждать оставалось недолго. Пока же можно было и на ласточек полюбоваться.

Комментарии