Поводырь (01)

Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05) | (06) | (07) | (08) | (09)
(10) | (11) | (12) | (13) | (14) | (15) | (16) | (17) | (18)
(19) | (20) | (21) | (22) | (23) | (24) | (25) | (26) | (27)

ПОВОДЫРЬ

Роман

С любовью посвящаю жене Ирине.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

НЕПОСТИЖИМАЯ ЖАЖДА ПЕРЕМЕН

К нему непрерывным потоком стекались евреи: одни из ненависти к Антигону, другие под впечатлением успехов Ирода, но большинство – из непостижимой жажды перемен.

«Иудейская война» Иосиф Флавий

Глава 1

ВСЁ ПРИХОДИТСЯ ДЕЛАТЬ САМОМУ

Над дальними холмами блистали зарницы, отражаясь в скопившихся после быстрого ливня лужах. Нежданный в это время года дождь прошел, оставив после себя не свежесть, но влажную духоту.

Одышливо хрипя после недолгого подъема, три бедно, но вполне добротно одетых слепца вереницей брели по плоской вершине скалы именем Гол-Гоффа вслед за ослом, которого вел в поводу хромой мальчишка с перевязанной кистью левой руки. Сандалии слепцов то и дело скользили по размокшей глине, и тогда они судорожно хватались за привязанную к поклаже веревку и на нескольких языках монотонно бранили уводившего их из столицы римской провинции Иудея поводыря, кляли породившие его чресла и заодно всех распроклятых предков его до седьмого колена, вместе с их клейменым скотом, рабами и уродливыми женами, ведь только от таких и могут вести свой род подобные этому засранцу ублюдки.

Мальчик безразлично оглянулся: по ту сторону осла молчал только замыкавший вереницу человек в глухом черном плаще, еще один его подопечный. Со стороны Ершалаима, многими по застарелой привычке все еще именуемого Элией Капитолиной, никто за ними не шел, да поводырь и не ожидал этого так рано. Он был готов ждать до восхода. Или вечность.

Привычный к ругани, по старинному поверью обязательной в начале пути, мальчик-поводырь равнодушно молчал: чем яростнее брань, тем спокойнее будет путь. Подняв глаза в черное небо, он внезапно обнаружил, что звезды под белесой полосой, напоминающей пролитое молоко, вдруг сложились в занятную картинку: будто падает с моста, спиной вниз, охваченный пламенем человечек. Но мальчик эту глупую фантазию сразу забыл, как только сунул правую руку за пазуху. Ему и своих забот хватало: вечером, еще в городе, он подобрал щенка и сейчас прикидывал,сколько сможет купить для него козьего молока на тот двойной сестерций, что прятал за щекой.

Еще его немного тревожили выпавшая шерстка и розовое шелушащееся пятно на правом боку щенка, хотя беспокоило это совсем чуть-чуть, поскольку он успел обзавестись превосходным средством от этой напасти. За такое можно было запросто лишиться кисти правой руки, но у городских ворот мальчик стащил-таки с прилавка крикливого торговца в длинной набедренной повязке горсть самого ценного иссиня-черного изюма. Лучшего, по уверению продавца, лекарства от любой хвори.

«Мир, о чем наслышаны многие, далек от совершенства, — изрек некогда Донат Арсиной*. – Но к счастью, — добавил он же, — все его закономерности, что известно лишь избранным, определяются числами». И воистину, если бы кто-нибудь предался нехитрым арифметическим манипуляциям, то в скором времени обнаружил бы, что кувшин непомерно дорогого лакомства, этого темного как ночь изюма, объемом всего-то в две малые амфоры, равняется по стоимости цене молодого здорового раба! А всем ведь известно, что это лучшее средство от лишая. Ну, не невольник, разумеется, а вот этот сладчайший изюм — если не жалеть времени и исправно втирать жижицу из хорошенько размельченных вяленых ягод в больной участок кожи.

Однако нельзя полностью исключить и того, что какая-нибудь почтенная матрона изюму предпочла бы долго и мощно втирать в себя именно этого молодого и пригожего раба. Не разврата ради, а исключительно здоровья для, по рекомендациям самых лучших лекарей.

Ах, эта медицина развивается так стремительно! Как уследить за ее новыми веяниями, когда едва ли не каждый век приносит открытие, изменяющее взгляды на природу вещей, на их суть и предназначение? Пожалуй, пора уже докторам, преславным этим корифеям трепана и клистирной трубки потребовать, чтобы лечебное дело считали полноценной наукой, такой же как риторика или даже арифметика.

Хотя в данном конкретном случае это не столь важно: для сохранения в должном тонусе страдающего от недостатка внимания томного женского организма куда важнее, чтобы досточтимый супруг упомянутой матроны не доглядел, это какими же такими массажными процедурами поправляет здоровье его законная половинка.

Щенок, устраиваясь поудобнее, завозился за пазухой и задел руку поводыря, которой тот снизу придерживал спящего малыша. Мальчик скривился: песик невольно потревожил ожог на левой кисти и это было неприятно. Но ничего такого, из-за чего стоило бы особо переживать. Он погладил кутенка другой рукой, той самой, что ради него поставил на кон, равнодушно скосился на слепцов. Руке стало тепло, глаз остался холодным.

Когда-то у поводыря уже был пес, отборнейший мастиф из тех, что готовят к смертельной схватке в бою с варварами или используют для праздничной травли всякого рода злодеев на арене цирка. На посторонний взгляд это была всего лишь гора тренированного мяса на крепких как железо костях, тьма-тьмущая пронзительно острых зубов и наводящий ужас тяжелый взгляд единственного глаза. Мальчик же видел его совсем иначе.

Малыш. Обжора этакий… Преданный и нежный друг. Красавчик. Быть может, единственный достойный любви и долгой доброй памяти персонаж из всех, о ком пойдет речь в этом повествовании.

Глупыш. Зайчонок. Ласковый и заботливый.

Пес появился в его жизни как-то незаметно и не вызвал поначалу никаких эмоций, будто сторговал он на рынке мешок крупы. Просто негодяям, которым мальчик в том самом первом своем путешествии прислуживал, нужна была хоть какая-то охрана — ну и купили по случаю это чудовище, уже обученное блюсти и защищать. Однако в отличие от многих иных монстров той славной и отчасти даже героической эпохи именно этот пес достоин похваления, посвященного лишь ему отдельного рассказа. И в подобающее тому время мы к нему беспременно вернемся – если не забудем.

Сам поводырь был в ту пору обычным, неполных тринадцати лет от роду мальчишкой, которого незадолго до этого, в особо неурожайный год родители за долги отдали в услужение зажиточной родне. Хотя родня – это громко сказано, когда речь идет всего лишь об одном избежавшем участи честного земледельца скользком типе, все жены и дети которого никогда ни в грош не ставили своих бедных родственников, убогих поедателей ячменя, прозябающих где-то там, на каменистых холмах к северу от пыли и провинциальной скуки идущего к упадку городка, ныне, как впрочем и тогда, именуемого Бриндизи. Одно слово – южане. Тьфу. Деревенщина.

— Нет, ну что ты! Древность рода моего благоверного и его благородное происхождение таковы, что половина всадников Рима обзавидуется! — нервно утверждала тетка мальчика, если уж никак не удавалось избежать беседы на проклятые эти генеалогические темы. И с ненавистью упиралась тяжелым взглядом в переносицу подруги:

— Ах, так ты про этих, из Апулии… Интересно, тебе-то кто о них в уши нашипел? Жала бы повырывать этим гадюкам!

Продолжая эту тягостную беседу, если не удавалось сменить тему, почти всегда одинаково:

— Только по доброте душевной позволяем мы им полагать себя нашими родственниками. Такими дальними, что без линзы из шлифованного нетающего льда и не разглядишь… — говорила она, крутя в пальцах полированный кусочек горного хрусталя в золотой оправе, изысканную и весьма дорогую безделушку. Так, чтобы все ее заметили и оценили.

— Чечилиа, дорогая… Ну посуди сама, разве давным-давно перерезанная пуповина может хоть сколько-нибудь связывать нас, именитую знать, и этих деревенских нищебродов? Тебе ли не знать…

И ехидно ухмылялась:

— Твоя родня, я слыхала, тоже ведь еще при Каракалле кобылятиной торговала. В этой дыре, как ее… в Русаддире. То-то же…Тебе, бедняжка, должно быть, еще снятся конюшни? Раз твою бабку, как я слышала, до самой свадьбы укладывали спать в лошадиные ясли?

Пацаненок со впалым, прилипшим к позвоночнику животом и взглядом вечно голодного волчонка перешел в собственность своего же дяди как-то совсем неприметно. Но даже тогда, в двенадцать с небольшим, отличали его характер въедливая дотошность и совсем не детское упрямство.

Там, у себя дома, в Апулии, мальчишка рос в окружении трех старших братьев и даже зная, что по меньшей мере один из них его любит, он все проведенные в отеческом доме годы учился противостоять насилию, выражалось оно в словах или делах, не умея меж тем ни с кем наладить ровных отношений. Скверно, когда так, и ни о чем не говорит кроме как о безнадежном одиночестве. Самый младший и слабый, сам себе он казался свернувшимся в клубок ежом и не имел никакого желания делаться менее неуступчивым.

Из-за равнодушия родителей ему претило, когда братья пытались быть по отношению к нему снисходительны, он видел в этом лишь их безразличие к себе. Его матушка рожала каждый год детей, и пусть выживал один из трех – легче ей не становилось и времени для старших это не прибавляло. Отец всё чаще молчал, иногда глядя на свое окружение страшно удивленными глазами, будто пораженный тем, что оказался здесь и почему-то поставлен отвечать за благополучие этой оравы.

Мальчик ощущал себя птицей, в любой момент готовой расправить крылья, хотя даже себе затруднился бы описать это состояние словами.

Бесплодные пререкания с ним приводили окружающих в такое смятение и даже отчаяние! Кого угодно мог он с легкостью довести до белого каления. И вскоре — на то хватило всего лишь нескольких дней — богатый жизненный опыт предвестил самый что ни на есть гнусный финал этого вынужденного совместного проживания названному отцу этого желторотого строптивца, достойнейшему Квинту Лицинию.

Правда, отнюдь не тому Квинту Лицинию, о котором вы сразу подумали! Но не расстраивайтесь, ошибиться любой может.

Каждый, глядя в ночное небо, хоть раз да и задумывался над тем, как же выглядит оборотная сторона луны. Но в результате наше представление о ней – оно у каждого свое. Это так грустно… Смотрим на одно и то же, а видим всегда разное. Однако ничего с этим не поделаешь. Вот и с Лициниями этими вечно была комичная неразбериха; их тоже, зная исключительно по имени, а не в лицо, римляне постоянно путали.

Ваш Квинт Лициний – тот, о котором вы сразу подумали – был владельцем мучного склада и нескольких пекарен в XIV округе Рима. Он тоже ничего себе был деятель… Но мы-то сейчас говорим о совершенно ином Лицинии, коего бесхитростные римляне вечно принимали за еще одного Квинта Лициния, лихого мздоимца в должности эдила. И ежели вы уже запутались во всех этих Квинтах, то чего хотеть от римлян?

Однажды, когда терпению горожан настал предел, они так прельстились местью Лицинию-эдилу, что по оплошности главарей бунта, страстно желая гибели именно этому преступному Квинту, могущему служить эталоном имперского стиля corruptio, почти облысевшую голову, покрытую паричком из светлых, слегка вьющихся волос, по чистому недоразумению отрезали первому, то есть, как это ни прискорбно, совершенно безобидному Лицинию-пекарю. Печально это, но чего только не сделаешь в кругу друзей заради поддержания веселья!

Известно множество историй о хлебопеках и кондитерах, чьи несовместимые с законами кулинарные излишества, эксперименты с начинками, например, мясных пирогов, лишали аппетита целые кварталы; но этот, чью плешивую башку с широко распахнутыми изумленными глазами водрузили на пику, к ним совершенно точно не относился. Водились, само собой, и за ним грешки… Но кому из нас – во имя Весты, покровительницы мукомолов, пекарей и ослов! – не приходилось подмешивать экономии ради к превосходной пшеничной муке дрянную бобовую или ячневую с двузернянкой, а то и совершенно непригодную в пищу, грубого помола ржаную муку? Скажи-ка — кому?

Да в любом случае — разве за кулинарные прегрешения можно оттяпывать людям головы? И даже если да, то, по справедливому рассуждению, у кого бы они остались на плечах в наш безумный век, когда всякий мнит себя кулинаром, но мало какой повар нет-нет да и не подменит ради извлечения дополнительной прибыли дорогостоящее филе мурены дешевой скумбрией, от всей души приправленной воняющим как сама бедность несброженным гарумом?

Но об этом достаточно; пора вернуться к вашему безголовому булочнику Лицинию. Этому ошибочно помянутому вами пекарю просто не повезло. Его почти облысевшую дыньку насадили на пику, потом долго носили ее по улицам — даже после того, как в половине бунта недоразумение вскрылось; вот только тогда уже все взирали на покрытый запекшейся кровью страшный трофей не свирепо, а с некоей тихой негою: мол, на одного Квинта стало Лициниев меньше, так и то польза обществу.

В том нет ничего странного: по мнению достопамятного Публия Назика* более всего находят обыватели причин для слияния в солидарности при необходимости оправдать совместно совершенные злодейства.

Но, как не нами сказано, пусть пекари сами хоронят своих хлебопеков – да что уж там, пусть хоть в пироги их мелко крошат — мы же, любезный читатель, завели речь о Квинте Лицинии по прозвищу Корвус, а это, если кто еще не понял, совершенно иного порядка Лициний. Так вот, с высоты прожитых лет взирая на стоящего перед ним мальчишку, наш Лициний, мужчина более хитрый, нежели умный, но, несомненно, обладающий безупречным чутьем на всякого рода неприятности — он сразу понял, что не за горами время, когда это новообретенное чадо доставит ему немало весьма тягостных хлопот.

Поначалу Квинт решил было пойти привычным путем. Его воспитывали твердой рукой, не жалея розог, и Лициний считал, что это помогло ему выбиться в люди. «Тебя бью не я, — помнится, приговаривал отец, — а твоя собственная глупость. Умнее ты не станешь, но хоть иногда будешь обдумывать свои поступки…» И ведь помогло! Так зачем, спрашивается, от этой прекрасной методы отступать?

Уже на пятый день жизни в его доме племянник вызверил свою тетку внешне простодушным намеком на ее тщательно скрываемый возраст. Чего-то она рассуждала о Диоклетиане, а пацан возьми да и спроси ее, как выглядел этот достойный муж в молодые годы. При этом сформулировал вопрос так, будто считал свою тетку живой свидетельницей правления этого императора. Да Диоклетиан подох в своей родной Иллирии за верных полвека до ее рождения! Охальник малолетний. Недоумок. При подругах задал свой вопрос, каналья!

Мальчик, как он того и добивался, был тут же на веки вечные изгнан с женской половины, где менее чем за неделю уже загоняли его всякого рода глупейшими поручениями. Еще его бесили прислуживавшие тетке девчонки-рабыни. Их было множество, разного возраста и внешности, но вели они себя одинаково глупо: вздергивали подбородки, когда замечали его взгляд, делая при этом, явно повторяя хозяйку и ее подруг, лица гордые и глупые одновременно, сразу становясь похожи на гусынь, снесших первые в своей жизни яйца; или хихикали ему в спину, когда мальчик просто проходил мимо. Но всё это кончилось, когда его тетка устроила супругу истерику, и Лициний пообещал ей обязательно что-нибудь сделать. Чем немедленно и занялся.

Квинт вывел мальчика в атриум и прислонил к подпиравшей навес колонне – чтоб не унесло парня оплеухой на край земли. Затем, безмерно скучая – «Ну вот почему мне всё приходится делать самому?» — лениво погрозил ему пальцем и без долгих речей влепил мальчишке для затравки звонкий подзатыльник. Само собой, исключительно в воспитательных целях.

В следующее мгновение раздался пронзительный свист, в мановение ока переросший в оглушительный грохот. Затем, как показалось Корвусу, ударил гром, и в таблинум, его кабинет, сквозь черепичную крышу навеса, сломав по пути несущую балку из благородного кедра, грохнулся камень размером с его, Квинта Лициния, голову.

Мозаичный пол таблинума разметало в клочья. Ударной волной сокрушило значительную часть наружной стены, и вся северная часть дома рухнула. Тяжелую занавесь в широченном дверном проеме кабинета посекло осколками камня. А Корвуса как былинку смело со ступеней террасы и швырнуло в небольшой водоем посреди двора.

То был не обычный кусок железа из тех, которые боги, развлекаясь, иногда бросали в людей: в еще засветло собранных осколках обнаружилось множество кристаллов золотисто-зеленого цвета. Уже на следующий день приглашенный из Рима ювелир из торгового дома Варренов назвал их «вечерними изумрудами» и, предложив немалые деньги, оптом приобрел всю эту кучу хризолитов. Так что Лициний не понес ущерба, вскорости отстроив виллу роскошнее прежнего. Но больше никогда не поднимал он руку на племянника, даже когда очень того хотелось: тот явно был под защитой богов и слишком скорой была расправа с тем, кто нанес ему обиду.

На всю оставшуюся жизнь запомнил Квинт картину, открывшуюся ему, когда вынырнув из воды, он выплюнул набившуюся в рот тину и с опаской выглянул из-за парапета бассейна.

В воздухе еще клубилась известково-черепичная пыль и тихо поскрипывали надломленные стропила; с женской половины доносились истеричные крики, а вся округа наполнилась собачьим воем и истошным лаем; все слуги выскочили во двор и, судя по их напряженным позам, решали, куда им бежать; сквозь дыру в полуобвалившейся наружной стене испуганными глазами озирал место катастрофы случайно оказавшийся поблизости соседский поваренок.

Но мальчик спокойно стоял у колонны, защитившей его от осколков и ударной волны, с интересом рассматривая изменения, внесенные метеоритом в конструкцию дома. Затем он обернулся в сторону Корвуса, чьи испуганные глаза только и торчали из-за ограждения бассейна и, выйдя из-под накренившегося навеса и глянув в небо, укоризненно произнес:

— Мазилы! Ну вот как можно было промахнуться по такой крупной, такой жирной цели?

Контузия помешала Квинту Лицинию разглядеть тронувшую губы мальчика улыбку и услышать прозвучавшую в его голосе иронию. Ему, с юных лет страдающему боязнью всего, падающего с неба, урок пошел впрок. И больше никто и никогда в его доме не наказывал мальчика рукой или палкой, какие бы выкрутасы он себе не позволял.

Осколочек же метеорита, неведомо как оказавшийся в его кулаке – это было вкрапление хризолита в кусочек ржавого железа, вместе с которым его принесло из вселенной – этот подарок небес Корвус повелел вставить в оправу заказанного Варрену перстня. На память. Хотя тот метеорит, подтвержденный большим числом свидетельств, и без того не был бы забыт.

Корвус вскоре восстановил душевное равновесие, но довольно долго так и не смог прийти ни к какому определенному решению касательно этого мальчишки.

Достигнув успеха, измеряемого даже не имением с бассейном и роскошным садом, расположенным среди других помпезных вилл на Остийской дороге, а в первую очередь, немалым авторитетом в мутной среде строительных подрядчиков, возводящих акведуки для подачи чистейшей воды со склонов гор и клоаки для стока нечистот, он, почтенный Квинт Корвус Лициний, специализируясь на сооружении нехитрых канализационных систем, и в семейной жизни следовал простой философии: всё, что мерзко выглядит и дурно пахнет, должно быть сброшено в проточную воду и вместе с ней отправлено в такую даль, из которой оно не будет смущать ни глаз, ни носов законопослушных подданных империи, будь они хоть патриции, хоть плебеи.

Мальчишка же, взятый Лицинием по доброте душевной в домочадцы, постоянно тревожил его покой. И сразу попал в список вещей и явлений, которых крепкого здоровья сохранения ради следовало сторониться. Или держать на удалении. Ну, или стереть в порошок. Это уж как получится, обычно такие решения оставляют на усмотрение судьбы. Пусть каждый делает свою работу – богини Парки в том числе.

Надобно признать, что был Квинт Лициний весьма набожен. В достойных всеобщего уважения размерах жертвовал он из года в год звонкой монетой во славу смрадного бога фекалий Стеркулиуса и благословенной богини канализационных систем Клоацины. Это, с одной стороны, было показателем его сугубой приверженности корпоративному духу, что уже хорошо, а с другой — наглядно подтверждало всем и каждому благонадежность Корвуса, одного из не очень приметных, но весьма значимых столпов империи.

Ибо именно такова мудрая логика развития всех великих или считающих себя таковыми государств: в любой момент времени верность незыблемым устоям державы может потребовать от каждого патриотично настроенного мещанина истового поклонения самым мерзко смердящим столпам этой деспотии. Или возведения в культ великих светочей демократии… Особой разницы между этими двумя системами общественного устройства специалистами не подмечено, как нет ее обыкновенно и между столпами и светочами, так что верность можно равно блюсти и тем и другим. Такоже и старым добрым традициям.

__________________

Донат Арсиной* — здесь и далее смотри часть пятую, «Несправедливо забытые». Но вовсе не обязательно делать это сразу: герои этой части так долго ждали, когда же о них вспомнят, что еще несколько часов или дней или недель не имеют никакого значения.

Комментарии