Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05) | (06) | (07) | (08) | (09)
(10) | (11) | (12) | (13) | (14) | (15) | (16) | (17) | (18)
(19) | (20) | (21) | (22) | (23) | (24) | (25) | (26) | (27)
Глава 11
БЕГСТВО
И вот всё повторялось в Дамаске, этом, до недавнего времени, богами благословенном городе.
Мальчик сходил к воротам Мира, затем и к Райским. И его подозрения подтвердились.
Вернувшись, он расплатился за постой и заодно посоветовал приютившей их вдове на время съехать, вот хоть погостить у золовки, в ее деревне, которая находится в горной глуши, на достаточном удалении от Дамаска. Уж туда-то эта зараза, гнилая горячка, точно не доберется.
На всякий случай поделился со старухой настоянным на порошке тысячелистника вином, посоветовав пить по чашке каждый день. И сказал все те слова, что положено говорить при расставании. На всякий случай, вдруг она решит не покидать Дамаск.
Затем сообщил, что выйдет затемно и поможет, если надо, пройти стражу. До золовки обязательно доведет – им по пути. И оставил почтенную женщину, давно с ним знакомую и весьма высоко ценившую практическую сметку этого обходительного юноши, в глубокой задумчивости, приступы которой приключались с ней всё чаще и чаще.
Плохая память способствует спокойной жизни, заверял своих современников Фабий Парс*, но вдова таки помнила страшный рассказ своей бабушки, слышавшей его, в свою очередь, от своей бабки, которая тоже от кого-то его слышала – не могла же она сама такое выдумать? — о том, как некогда исторг Везувий страшные облака из земных глубин, и эти испарения вызвали моровую язву, убившую полмира.
Вместе с серыми тучами выкашлял тогда вулкан самые жуткие сны из хранилища кошмаров, что маялись в его глубинах по прихоти Плутона; тот любил их сам и насылал изредка на людей. Но внезапно и бодрствующим показались наяву птицеголовые псы, покрытые бурой шерстью слепые рыбы с растущими из глаз когтями и…
Или то были алеманны? Ну те, выбравшиеся из недр? Нет, глупости. Что алеманнам делать в жерле Везувия? Хотя от варваров всего можно ожидать…
Бабушка еще что-то рассказывала, помнится, об их предке, получившем в Риме должность по праву трех детей, но вынужденном всё бросить и отправиться за море, в Сирию, к дальней родне. И подумала, что и ей неплохо было бы кого-нибудь навестить… Да вот хоть племянников. Да, надо, надо…
«Давно пора», — себе под нос, но довольно решительно пробормотала она.
Только вот как быть с козами? Продать их, что ли… Ну да, а шерсть потом покупать придется. Чужая-то шерсть совсем не то, что своя. Своя-то мягкая, шелковистая… Тут, совсем уж невпопад, вспомнила она волосатую грудь усопшего супруга и привычно всплакнула.
Ее мысли путались. Чтобы успокоиться, вдова отпила воды, поморщилась и подумала, что пора колодец-то почистить. Вон соседка всё время хвастает тем, какая вода у нее прохладная да прозрачная.
«Конечно, у нее-то и муж живой, и сыновья. И племянники, когда надо, помогают…»
«Так…» — задумалась она. Сегодня ведь думала она уже о племянниках, смутно припомнилось вдове. Совсем недавно. Только о своих, не соседских. Зачем, интересно? Тем более, что и нет у нее никаких племянников. Разве что дети золовки…
Тут в ее голове как будто щелкнул кто-то пальцами, и она вспомнила почти всё, что говорил ей этот умненький мальчик, с кучей своих больных родственников проживающий на ее заднем дворе. Да, надо ехать, навестить своих…
«А зачем?» — снова запуталась она. Что, просто посмотреть, кого там нарожала сестра ее покойного мужа за последние тридцать два года, что они не виделись? Да нет же, напрягла она память, вроде еще о чем-то он ей рассказывал…
И внезапно вспомнила абсолютно всё, охнула и, более ни на что не отвлекаясь, с полным пониманием опасности принялась укладываться в дорогу. Теперь уже размышляя о том, как хорошо, что не продала она мула и повозку после смерти мужа.
Перед выходом, проверив поклажу и отложив несколько монет для ночной стражи, поводырь обратился к слепцам:
— В Дамаск пришла гнилая горячка. Нам повезло убежать от нее в Милете, но она догнала нас здесь, в Дамаске. Жаль, это был славный город.
Калеки охнули.
— У всех ворот на север и на запад поставлена дополнительная стража, за стены через них уже никого не выпускают. Да нам туда и не надо…
— В древности многие мудрецы говорили, что нет ничего важнее, как выбрать правильный путь, — дребезжащим голосом глубокомысленно заявил антиохиец. Он был искренен в своей попытке помочь Граю.
— Эти философы никогда не могли договориться в вопросе касательно того, что же считать верным направлением, но я придерживаюсь стоической точки зрения, по которой отринуть надобно всё ненужное, а затем следует перенять воззрения эпикурейцев и из оставшихся путей выбрать самый приятственный. Исходя из этого лично мне представляется здравым и естественным…
— Днем я видел уходящими из города обе когорты гарнизона, после этого через Малые и Восточные ворота проход тоже закрыли, — прервал эту пустую болтовню мальчик. Грай понимал, что антиохиец заговаривается от страха и не следует обращать на него внимания. — Но тогда я ещё не знал причин этому. А завтра про гнилую горячку узнают все.
Он вспомнил, что не проверил, должным ли образом затянута подпруга на осле. Вышел из мастерской, но почти сразу вернулся. Что-то между собой обсуждавшие слепцы смолкли.
— Значит, зараза идет с запада, из портовых городов Римского озера.
— Может, у них бег в оружии, а? — спросил киликиец. А что? Может и вправду гарнизон отправился на маневры, мальчишка же просто напридумывал себе всякой ерунды. И легонько простонал, зуб все еще болел.
— Они вели с собой семьи, даже скот и рабов. Быков и свиней не таскают на учения. Попробуем и мы уйти, но через ворота Кисана. Там стража из местных, нам это обойдется гораздо дешевле.
— Ты с ними знаком?
— Нет. Чтобы знать нравы здешних стражников, вовсе не обязательно быть с ними в приятельских отношениях. Это консулы да префекты зловредны каждый на свой манер. Облеченные же малой властью все одинаковы, — процедил сквозь зубы Грай. И еще раз огляделся: ничего не забыли?
— Но выходить надо сразу. Утром, когда о горячке узнают все, из города будут выпускать за такие взятки, на какие у нас денег не было, нет и никогда не будет. Начальник стражи здорово обогатится перед смертью…
Его нож торчал из стены. Почти новый. Было бы жаль забыть его здесь.
— И на всех дорогах не позже чем завтра поставят заставы. Так что еще до восхода мы должны быть не ближе пяти миль к Дамаску.
Помолчали.
— Ты же не бросишь нас? — спросил антиохиец то, что крайне тревожило слепцов, и все три незрячих встревоженных лица повернулось в сторону, откуда исходил тихий голос мальчика. — Пропадем ведь…
— У нас контракт. Мы вместе дойдем до Элии Капитолины, которую ныне приказано именовать Ершалаимом. Как мы о том полтора года назад и договаривались, — ровным, лишенным эмоций голосом ответил поводырь. В ответ прозвучал вздох облегчения. — Там я найду вам нового проводника… Но кто захочет, отправится со мной… Из Аскалона каждый день идут корабли на Крит, а оттуда до Родоса рукой подать. Не позже чем через три месяца я должен быть там.
— Родос? – удивился киликиец. — Что там заработаешь? На этом острове только отдыхать…
Слепцы замолчали, обдумывая слова Грая. Его предложение направиться на Родос заинтересовало их даже больше, чем известие о гнилой горячке.
— Может, просто переждем заразу где-нибудь за стенами? Найдем укромное местечко где-нибудь неподалеку от города, корзины плести будем или чем иным займемся. На пропитание хватит.
— Нет. Теперь года два нам в Дамаске делать будет нечего. Пойдем в Капитолину. То есть в этот, как его… Ершалаим.
— Через Гадару и Пеллу? Или сразу на Герасу? — деловито поинтересовался уроженец Лузитании, мелко дрожащими руками перебирая содержимое своей котомки. — Это дней десять, если по пути особо не работать.
— Недели три в лучшем случае, — мрачно ответил мальчик. — Селения придется обходить горными тропами. В любом большом городе уже может быть горячка. Так что никакой работы. На всякий случай… Ах да!
Он достал из пояса один асс:
— Орел или решка? Или монета, упав на землю, не покажет ни того ни другого – просто расколет земную твердь и провалится до Мирового океана?
— Орел, — выбрал киликиец.
— Решка, — сказал лузитанец. Они оба знали о суеверии Грая и подыграли ему.
— А я тогда выберу это… что я там назвал третьим.
Бегство, когда путь проходит пусть невысокими, но все же горами, требует немалых усилий. Всё подчиняется одной цели – выжить. У киликийца даже флюс прошел, уже к первому закату.
За шесть дней прошли миль семьдесят, сдали вдову с козами, ткацким станком и прочими пожитками на руки многочисленной ее родне, передохнули и пошли дальше.
На исходе второй недели небольшой караван, обходя Хомс, оказался в совсем уж глухих местах. Над тропой справа и слева нависали красноватые известняковые скалы с пропиленными в них зимними ливнями расщелинами. Где-то наверху виднелись сосны с длинной, изумрудной хвоей, над ними иногда пересекали пустое небо орлы.
Поводырю приходилось постоянно вертеть головой – любая пещера могла принести неприятный сюрприз. Дикие кошки и горные рыси его не пугали, но на любом шагу могли поджидать те, кого изгнало в горы излишнее рвение в вопросах веры. И опасаться их следовало не меньше разбойников. Кто страшнее, фанатики или бандиты? Грай затруднился бы в ответе, задай ему кто-нибудь этот вопрос.
Сект по всей империи расплодилось немыслимое множество, в запредельном каком-то разнообразии. Вот хоть в минувшем году, в самом начале лета, оказался Грай в селении, жители которого утверждали, что мир сотворен дюжиной ангелов. Они нещадно бились за этот канон с соседней деревней, тоже верующей в ангельскую природу происхождения всего сущего, но, прости нас Боже за подобную нелепицу, всего лишь семью ангелами!
«Можете себе представить такую галиматью? – скорбно щуря глаза, возмущенно вопрошали двенадцатиангельцы, всё подливая и подливая вина Граю и его подопечным. – Всего семь ангелов, вишь ты, мир им сотворили!.. Срам какой! И куда только катится святая наша вера? Руки-ноги переломать и то мало будет за подобную ересь!»
И всё бы ничего, кабы не их обычай в день летнего солнцестояния поклоняться тем двенадцати адептам, которые добровольно позволят разрезать кожу на своих боках и вытащить из тела по три ребра с каждой стороны, развернув их наподобие ангельских крыльев. Этот обряд соблюдали ревностно, похваляясь тем, что все имеют благодаря ему ангельский чин, однако добровольцев развернуть прилюдно ребра-крылья находили все чаще среди случайных путников, не гнушаясь воспользоваться их беспомощностью в состоянии подпития.
Мальчик со своим небольшим караваном тогда еле ноги унес из этой проклятой ангельской деревни, обошел, на всякий случай, глухими лесными тропами соседнюю – и наткнулся на живущего в берлоге седого благообразного старца, изгнанного поочередно из обоих селений.
Причиной тому было явленное ему откровение, что небес ровно триста шестьдесят пять. С этим, поразмыслив, согласились поначалу в обеих ангельских деревнях, тем более, что каждая из них считала этого святого человека своим уроженцем. Оба селения испытали благодать и тогда для них не имело значения, семь или двенадцать ангелов трудилось над созданием мира. Но затем старец объявил, что на каждом облачке восседает конкретный ангел, и всяк истинно верующий обязан знать их имена наизусть. «Так надо», — сказал он. Ну, надо так надо, спорить никто не стал.
Селяне честно попробовали зазубрить эти триста шестьдесят пять имен. Едва ли не полгода можно было то одного, то другого из них узреть в напряженной позе, бормочущим:
«…Дуббиэль, Сандалфон, Гадрамиэль, Ирин, Марюк и Акхазриэль иже с ними Пахадрон в завершение тридцать девятой небесной седьмицы… Кезеф, Бефор, Хамон, Таршишим, Джедутун и Кемуэль иже с ними Чалкидри в завершение сороковой небесной седьмицы… Фануэль, Чамуэль, Хаулиэль, Яхоэль, Оху… Тьфу, нечистая сила!»
Кончилось тем, что после шести месяцев бесплодных мучений оба ангельских селения признали, что погорячились с этим делом, и выгнали старца – пусть, мол, медведей в чащобе яхоэлит, а их оставит в покое. А промеж деревень, каждая из которых теперь уже категорически отрицала, что старец родился в ее пределах, опять поселилась вражда.
Странствуя по свету, пытливый от природы мальчик пытался понять основы веры в Христа, но один проповедник призывал признать не три начала, а одного единого Бога, который по неясной надобности создал другого, оказавшегося злым и по ехидству своему сотворившим мир. Иначе как понять, что он именно таков как есть – весь этот мир, переполненный злобой и завистью?
Следующий встреченный им на дороге вероносец уверял, что Бога вообще нет и никогда не было — что, мол, и является лучшим доказательством существования единого Бога как души всего сущего.
Вконец запутавшийся поводырь задал несколько уточняющих вопросов. Промысл Божий, вот что его интересовало и вводило в сомнения. Он всё объяснял, но он же всё окончательно запутывал. Зачем, например, Господь отдает в руки слуг сатаны своих самых верных належателей? Разве так следует поступать с теми, кто верен тебе и во всем следует твоим указаниям?
На это проповедник, помолчав, поведал, что истинно верующие отвергают необходимость для христиан всякого знания. Бог, мол, не требует от них ничего, кроме добрых дел. Вот и нечего тут умничать.
«Лучше жить в простоте и не любопытствовать ни о каком догмате, относящемся к знанию», — пробурчал он, укладываясь у костра на ночлег.
Сильно сказано, подумалось тогда поводырю, будто в камне вырублено. Всего несколько слов сразу дали ответы на тьму вопросов.
Утром же спрашивать было уже некого – святой человек тихо, никого не потревожив, удалился, прихватив, явно по недоразумению, часть припасов подопечных Грая. Хотя мог попросить, и поводырь обязательно бы с ним поделился. Ушел, оставив мальчика в смутном ощущении, что большинство тех, кто ищет Бога, просто бежит от нужды и беспросветности, и направленность этого бега значения не имеет. Каждый из них безотчетно жаждет перемен, сам не зная каких.
Постепенно поводырь пришел к пониманию, что и сам он из этого племени беглецов. Но странным образом не желает идти за кем-то следом, не может поверить в правильность пути по колее, протоптанной кем-то другим.
Множество раз видел поводырь с берега или корабля игры дельфинов. Сначала над водой проскальзывал черный плавник на гибкой блестящей спине. Затем второй, третий… Иногда дельфины начинали выпрыгивать из воды, показывая белые полосы на своих боках. Шаловливые и непосредственные как дети, праздные и вольные как боги.
Глядя на них, поводырь всякий раз вспоминал Афродиту: именно этой богине, в ее морской ипостаси, был посвящен дельфин. Со временем Грай и саму Афродиту стал себе представлять не златовласой богиней красоты и любви, а воспарившим над пенящимися волнами дельфином.
Поначалу эта картина вызывала в его сердце щемящее чувство собственной несвободы. Перед ним резвились существа, не связанные границами стихий, не имеющие обязательств, совершенные в своей силе и грации. Но взрослея Грай всё больше верил в себя, в свои — нет, не силы, стать атлетом у него не было ни малейшего шанса — в свои способности подчинять собственным интересам любые обстоятельства. Для этого всего-то и следовало, что постоянно учиться, внимательно смотреть и слушать, в том числе всевозможных проповедников.
Хочешь перемен в своей жизни — научись видеть и понимать их во всём, что тебя окружает.
Довелось мальчику пообщаться и непосредственно с богом. Им оказался староста одной небольшой деревни на севере Азии. Морщинистый и почти лысый, но еще крепкий хитроглазый дед называл себя Богом, но категорически отрицал свою причастность к созданию мира. На это ему ума хватило – понять, что список претензий населяющих этот мир существ практически бесконечен, и приняв на себя ответственность за его создание, он, в лучшем случае, обречен до скончания дней своих выслушивать жалобы, а то и жесткие претензии паствы. А в худшем – забьют как кролика. Поклоняться мертвому даже менее хлопотно, чем живому. И, кстати, намного дешевле.
Про Христа этот дедок говорил, что тот принес тело с неба и пролез сквозь Марию, как через трубу, а еще этот бодрый старик учил совершать всякое бесстыдство и греховное дело.
«Ежели кто, — говорил он, — не пройдет через всё и не выполнит воли всех демонов и ангелов, то не сможет он взойти на небо…»
И любим же он был женщинами, которых было в том селении значительно более мужчин! Затаив дух, следили они за тем, как доставал он откуда-то из пупка щепоть непонятно чего, ронял это в чашу с вином – и меняло оно свой цвет с багрового на синий. Природу этого чуда объяснял он божественной своей сущностью, исходя из которой научил их сперва целовать некую срамную часть своего тела, взяв ее в руки, и уж затем приступать к приношению святых даров, если те должны в сей день приноситься. Проповедовал он также свободную любовь, под которой подразумевал прерывание полового сношения и поедание семени — дабы не засорять вселенную лишним с риском породить еще одну никому не нужную жизнь. Вдобавок кадил он ладаном и поклонялся ликам Гомера и Вергилия на эмблеме позеленевшего от старости кувшина из коринфской меди, ложно утверждая, что это святой апостол Нафанаил и архангел Селафиил, покровитель их деревни. Забавный оказался дед. Тот еще затейник…
Посмотрев в глаза тех женщин, опять увидел Грай мятущихся узников, ищущих бегства.
И с Христом не было никакой ясности. О нем в разных сектах говорили в основном хорошо, кроме кое-чего.
Одни, якобы испытаннее других, яро проповедовали, что Христос почти не существует, ибо никогда не был рожден, и Заветы отвергали, но пользовались при этом и Ветхим, и Новым, каждое святое речение приспосабливая к своим воззрениям.
Тот же якобы нерожденный Иисус, например, был, по их мнению, несносен в отрочестве. Оскорблявшие его сверстники в наказание за нанесение ему детских обид увядали до смерти, падали с крыш и вообще превращались в трупы разнообразнейшими способами. Если же родители усопших жаловались на проказника – они слепли.
Множество историй рассказывали о чудодейственной силе Христа, проявленной им еще в младенчестве.
— Женщина, сын которой был мучим сатаной, принесла его к Марии, — округлив глаза, громко шептал босоногий проповедник. – А младенец Иисус заплакал. И тогда вышел сатана из того ребенка в виде бешеного зверя — медоеда! В точности так и было, клянусь утробой богородицы!
Окружающие ахнули.
— И что? Не томи, рассказывай дальше!
— А то! Знаете, кто был тот отрок, прибежище сатаны?
И победно оглядывал слушателей.
— Сам Иуда Искариот, впоследствии предавший Христа!
Но говорили и то, что во время, когда Иисус был семи лет, родители игравших с ним детей запрещали им это, считая Христа чародеем.
Другие, будучи во всем иудеи, именно Христа ожидали как мессию. Причем полагали его непобедимым воином. Даже сошедши в ад, говорили они, сокрушил он врата его, взял в плен князя смерти и зычным гласом возвестив нечто, немедленно воскрес.
Из ада, по ходатайству Михаила Архангела, взял он с собой некоторых праведников. Вслед за тем послал он проповедников по всей вселенной. Так они говорили.
Подумав, Грай спросил, чего те извлеченные из ада праведники натворили такого, что там, в преисподней, после смерти очутились. Это ж как надо праведнику нагрешить, чтобы попасть в пекло? Интересно же… Внятного ответа не было, что смущало.
Однако те же проповедники иногда изъявляли сомнение в том, что Иисус побывал в аду.
— Сатана, князь смерти, хотел было привести Иисуса в пекло. Я, говорит, определил Ему помереть. Уже заготовил дерево крестное и гвозди, и заострил копье.
— Ай-ай-ай!.. – тихонько запричитали слушатели.
— Но князь преисподней спросил, уж не тот ли, мол, это Иисус, что возвратил жизнь Лазарю, уже смердевшему в разложении? – продолжал очередной всезнайка. — И ответил сатана мрачно, что тот самый. И обделался со страху князь преисподней, и умолял не приводить Его в ад. Но на всякий случай замуровал он на три дня вход в свою вотчину и во всё это время никто на земле не помирал, только маялись сильно смертные разными своими иссушающими и гнилостными хворями…
Третьи придумали говорить о Христе, что он был простой человек, безбожно утверждая при этом, что Он не знал дня суда, и приписывали ему страх. При этом спорили до хрипоты, решая, посылал ли Понтий Пилат императору Тиберию ложное известие об осуждении и смерти Иисуса. И верно ли, что Пилат повелел воинам бить Иисуса для того лишь, что хотел вызвать у народа сострадание ко Христу? Едва ли не до взаимного смертоубийства доходили они, когда обсуждали, будут ли помилованы те, кто бичевал девяноста восемью ударами Иисуса и бил Его тростью по голове и лицу.
Однажды Грай подумал, что если бы Христос повторил свое пришествие – все Его последователи первым делом вторично распяли бы Его, из одного только любопытства: воскреснет Он снова или нет?
Были еще иные, отвергавшие воскрешение мертвых. Эти пустословили, что Христос – тварь, змей, и с диаволом находится под одной властью. Но они же, отрицая воскрешение, праздновали в каждое полнолуние Пасху, не умея внятно разъяснить даже такие пустяки, как, например, всегда ли существовали ад и рай? И предал Иуда своего учителя со зла или по небесному представлению? Одно лишь знание считали они абсолютным, усердно проповедуя, что род человеческий создал не Бог, а злопамятный ангел Саклас, помощник оскверненного кровью и сияющего огнем ангела-отступника Небро.
Голова шла кругом от всего этого многообразия идей и дух порой захватывало: это ж как ловко обучены некоторые говорить! Не очень понятно, но красиво-то как!.. Сразу видна польза от просвещения.
Грай то и дело встречал святых людей – благородного происхождения, имеющих благоустроенный образ жизни и богоугодное поведение, но более всего любящих, весьма грубо изъясняясь, спорить. И даже не особо был поражен, услышав от очередного проповедника, что Иисус был в годы своей земной жизни женщиной. В подтверждение своих слов предлагал он лицезреть некую бородатую особу женского пола. Она скрывалась в небольшом шатре, куда зайти можно было, дабы ее осмотреть, всего-то за два асса. Грай тратиться не стал, в бородатую женщину в палатке поверил на слово. На рыночных площадях империи он и не такое видывал.
Истинно было то, что многочисленные христиане следовали обыкновениям язычников, веря в удачу и судьбу, принимая всякую астрономию и математику, были привержены предсказаниям, знамениям, заклинаниям и прочему подобному, почитали языческие обычаи и праздники – будучи в остальном исправными христианами. Или полагали себя ими.
Так или иначе, но за несколько лет странствий перед поводырем прошла череда любопытнейших чудаков.
Ему предлагали поверить, что никто не достигнет жизни вечной, если не будет каждый день совершать обряд крещения в купели.
Что гелиотропные растения, поворачивающиеся к лучам солнца своими соцветиями, заключают в себе некую божественную силу, которая совершает в них такие круговращения.
Что возможно переселение душ из одного тела в другое, даже в тело животного или раба.
Что христианин должен превознестись против вина и винограда, ввиду того, что произошли они от совокупившихся драконовидного сатаны и земли. Но не все эти юродствующие были так уж безобидны.
В самом первом своем странствии, года четыре тому, мальчик впервые оказался в славной науками Александрии. Там наблюдал он секту, проповедовавшую, что цель существования человека – удовольствие. Ее последователи сами себя признавали предметами уважения и носили одежды без рукавов, с полосами из багряницы в знак соблюдаемого ими воздержания, но отвергали брак, полагая его делом сатаны. Они исполняли всё строго по закону, но сверх того дозволяли себе всё прочее, избегая ручного труда как зла, якобы неприличного христианам. Отцов же и матерей убеждали они не заботиться о воспитании детей.
— Как волею Господа нашего растет трава, так и неразумные дети обретут и рост, и вес. Вы им для этого не нужны, нарушая же сей догмат, пойдете против Бога всевидящего, никому не позволяющего сомневаться в его могуществе, — пугали они, прельщая слушающих приносить им всё свое добро.
Тогда Грай был поражен, видя, сколь многие так и поступали, тем самым убегая от того, что дороже всего должно быть человеку – от семьи и родного очага. Но вскорости утешился тем, что людская глупость имеет видимые границы, и эта секта обречена на скорое забвение.
«Когда-нибудь, — думал он, — люди даже не поверят, что такое было возможно. Что мать или отец способны отринуть детей, а дети родителей — ради того, чтобы всё свое хоть сколько-нибудь ценное добро передать мошенникам…»
Но бывали и чуть более веселые встречи. Что далеко ходить? Несколько недель назад, на север от Дамаска, наткнулся Грай на вырубленные в скалах, в довольно безлюдной местности, кельи. В них жили нелюдимые молчуны, и мальчик узнал два новых для себя слова – монах и монастырь.
Монахи те, внятно, кратко и понятно именовавшие себя мелстихиприседекианами по имени почитаемого ими некоего Мелстихиприседека, были во всем остальном, за самым малым исключением, христиане. Каждую седьмицу собирали они в монастырь мужчин и женщин из окрестных нищих сел, никого не исключая, если приносили им определенное количество зерна и иных плодов, и возносили гимны Богу с некими хороводами и плясками.
Гости сходились на моления нагими, поскольку почитали свою церковь райским садом, в котором все скрывающие натуру покрова — от лукавого. Но и на них глядя, ощутил поводырь, что эти танцевальные моления для них лишь мнимое бегство от страхов, найти избавления от которых не могут они в обычной своей серой жизни.
Однако вдалеке от больших дорог могли попасться иные, совсем не безобидные ревнители веры. Их надлежало опасаться не менее змей.
Ползучих гадов меж тем встречалось много и Грай тщательно осматривал каждый отрезок пути, на который выводил слепцов. Змей следовало остерегаться. С другой стороны, и пренебрегать ими как пищей не стоило. Быстрые сборы не дали возможности взять в дорогу достаточный запас еды, и надо было как-то выкручиваться.
На девятые сутки пути, во время дневного привала, мальчику удалось найти несколько кустов дикой конопли с уже пожелтевшими, достаточно длинными листьями. Он нарезал их большую охапку и замочил, придавив камнями, в ручье, рядом с которым отдыхали слепцы. Развел костер, сготовил кашу. И решил остаться в этом месте на ночь.
Вечером того дня поводырь очистил подмокшие листья конопли от внешнего слоя — кожица стягивалась легко, широкими полосами. Слепцы тут же раздергивали внутреннюю часть каждого листа на тонкие длинные волокна, слегка подсушивали их у огня и скручивали в тончайшие нити. Потом сплетали их попарно, пока у каждого не получилась прочная, в мизинец ребенка толщиной, белая с зеленым оттенком веревка с искусно вплетенной в нее петелькой на одном конце.
Пока они этим занимались, мальчик высмотрел по соседству молодую акацию, ствол которой превратил в лук. А клееные стрелы с бронзовыми наконечниками, несколько превосходных стрел, изготовленных настоящим мастером своего дела, он всегда держал в поклаже.
Из этого лука он с трех шагов без промаха разил попадавшихся на пути змей, недостаточно осторожных, чтобы ускользнуть в камни при его приближении.
Поводырь отдавал предпочтение кобрам, в них было легче попасть. Затем следовало незамедлительно отделить голову, выпустить из гада кровь и, сделав продольный разрез по брюху, очистить его от всех внутренностей.
За день иногда попадалось до полудюжины ползучих тварей и на привале тогда устраивали настоящий пир. Сперва Грай левой рукой сжимал шкуру змеи у хвоста, правой же просто вытягивал из нее через разрез тушку. Освежевав гадов, он затем нарезал их кусками шириной в ладонь и опускал в маринад, смесь воды и винного уксуса с добавлением перца, соли и сока парочки гранатов, в изобилии растущих по всему их маршруту. Через неделю, когда скромный запас перца иссяк, поводырь стал его заменять ягодами можжевельника. Пригоршня истолченного в ступе чеснока довершала дело.
Мясо вымачивалось ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы костер прогорел и жара было достаточно для приготовления ужина. Тогда Грай выкладывал кусочки мяса на несколько плоских камней, заранее помещенных в костер, и закрывал их углями.
Маринад вытягивал из змеиного мяса рыбный привкус, присущий даже в пустынях обитающим змеям, и жаркое получалось на славу. Его поедали, макая в сок граната, выдавленный поводырем в чашку.
Пока в полной тишине ели мясо, наслаждаясь вкусом каждого кусочка, на углях тихонько потрескивали змеиные шкурки. Когда из них выпаривалась вся влага, они становились твердыми и хрустящими. Подопечные Грая любили их грызть под кислое вино или просто похрумкать по дороге.
Сам он этим лакомством пренебрегал, но о вкусах не спорят: киликиец, например, всегда просил отдать ему использованный маринад и пил его затем с таким явным удовольствием, гоняя языком во рту и причмокивая, что Грая, однажды отхлебнувшего и знающего, каков вкус этой жидкости, аж передергивало. Но, по крайней мере, теперь он знал, отчего у слепого киликийца вместо зубов корявые черные пеньки. Еще бы, процедить сквозь них столько уксуса!
Осторожно ступая по тропе, поводырь вел караван к очередному повороту. За ним первым делом тщательно осмотрел освещенную солнцем обочину и высмотрел греющуюся на валуне кобру толщиной в его запястье. Грай тихонько скомандовал остановку, вручил повод осла шедшему первым киликийцу, и, положив стрелу на тетиву, сделал несколько шагов в направлении кобры.
Встревоженная змея, решив уступить дорогу, соскользнула с камня и исчезла в ведущей в глубь горы расщелине. Поводырь усадил слепцов отдыхать на тщательно осмотренной небольшой площадке, а сам с луком наизготовку, пройдя меж узких откосов, ступил под своды пещеры.
Он шел очень медленно, глаза его постепенно привыкали к полутьме. Слегка запахло мышами и высохшими водорослями, и вместе с этим душком пришло ощущение, что в пещере кто-то есть: Грай знал, что так несет от больных, тела которых покрыты сухой паршой и лишаями. Но эту вонь перебивал дух мясной лавки, в пещере разило подслащенным и посоленным железом.
Надежда на зрение была слабая, и поводырь напряг слух, ожидая услышать шорох или шипение, но вместо этого из самого темного угла пещеры отчетливо послышался тяжелый вздох.
Пещера оказалась не такой уж большой, но с высокими сводами, и звук заметался по ней испуганной птицей.
Мальчика прошиб пот. Он мгновенно, натягивая тетиву, развернулся лицом в угол и выпустил стрелу в недвижный черный силуэт, скорее ощущаемый чем видимый. Стрела звякнула о стену.
Руки его тряслись, и поводырь понял, что лук ему не помощник. Он нащупал на поясе сделанную из рога антилопы, покрытую насечками рукоятку ножа и сделал шаг назад, затем еще один.
— Что было это? — послышался из угла гнусавый голос, а силуэт шевельнулся, повернувшись на звук. — Что ли стрела? Безумцы кругом одни словно! Стрелы пускать в путника живого!.. Возможно как такое?
Мальчик замер, лихорадочно соображая, что ему делать. Если честно, то больше всего хотелось выскочить из этой пещеры и как можно скорее удалиться от нее как можно дальше.
— Ты оборотень или человек?
— Прежде, чем стрелять, было надобно спросить. Кабы попал, спрашивал бы у кого ты?
Корявая простонародная латынь с отчетливым северным акцентом… Недавно слышал он такой говор и построение фразы. Точно — в Паннонии, откуда пришлось срочно убираться.
Страх сразу куда-то исчез. Это был человек, а людей поводырь не боялся. Человек может быть без меры гневливым и невообразимо злобным, может оказаться эталоном завистливости, мерилом коварства и мстительности, но у него всегда есть слабое место. Надо лишь найти его.
Глаза постепенно привыкали к темноте и Грай уже вполне отчетливо видел черный силуэт.
— У меня еще стрелы есть, — негромко сообщил он. Мальчик давно понял, что чем тише он говорит – тем более взрослым кажется.
— Так что лучше не двигайся.
— Что сегодня за день странный такой? — пожаловался голос. Он звучал глухо, так, будто на рот говорящего была наложена повязка. — Как сговорились на этой тропе все, угрожают знай да запугивают.
И осекся:
— Или тоже из братьев праведной смерти ты?
— Нет, — ответил мальчик и запоздало испугался. — Они что, где-то рядом?
— Э-э… утром были.
— А сейчас?
— Тоже недалеко. Но уже никому не опасные. Даже себе. Там, за поворотом.
— Ты их благословил? – спросил Грай. В ответ послышалось неразборчивое злобное ворчание.
Про этих самых братьев праведной смерти много чего странного болтали на постоялых дворах империи, но поводырь ни разу не встречал человека, могущего похвастаться личным знакомством с ними. Виною тому была их вера в просветленность, наступавшую лишь в результате насильственной смерти.
Некогда, считали братья, существовал в абсолютной пустоте первозданный мир, населенный лишь бесплотными светом и мраком. Уже на этом тезисе Грай — дело было прошлой зимой, в деревенской ночлежке — как-то раз прервал рассказчика: как может в полной пустоте что-то быть, ведь если это что-то там есть, то это уже и не пустота вовсе?
Вся ночлежка затаила дыхание в ожидании ответа на столь каверзный вопрос, хотя часть слушателей и не видела противоречия в том, чтобы в абсолютной пустоте что-то было. Почему бы и нет? Ну вот как ты не понимаешь?
Это же так просто: есть абсолютная пустота, в которой ничего нет, а есть такая абсолютная пустота, в которой что-то есть. В этом смысле наши предки ничем от нас не отличались: они, как и мы сегодня, были способны поверить в любую чушь, лишь бы она была преподнесена солидно и с умным выражением лица.
Но поводырь в ответ на свой вопрос получил совет не задумываться над тем, во что надо просто верить. Ты тут самый умный что ли? Такое однообразие аргументации по самым серьезным вопросам бытия смешило, но понемногу уже начинало раздражать.
Братья же истово веровали и в обитаемую пустоту, и в многочисленные миры, порожденные этими светом и мраком, стремясь в одни и боясь оказаться в других. Впрочем, свою земную жизнь они уже считали тьмой, которую следовало покинуть ради просветления. А человеколюбие требовало помочь сбежать и тем, кто их веры не разделял.
Особо выделяли они страну лучезарного Света, в которой царили единство и гармония. Жизнь в ней тем более их привлекала, что была, в отличие от обычного христианского рая, доступна пониманию. Работать в ней требовалось ровно столько, сколько кому хотелось, а любые блага, купно с мясным каждый день и рабы со здоровыми зубами предоставлялись каждому в неограниченном количестве. Не было, правда, никого, кто видел бы эту страну собственными глазами, но тем более красочными деталями обрастало со временем ее описание.
Противоположностью страны Света было прибежище темных стихий — Черная звезда, территория греховности и агрессии. Она обрекала населяющих его тварей на вечные муки. Короче говоря, приверженцев братства праведной смерти следовало насильственно изничтожать их же блага ради, именно так они избегали попадания в мрак, на Черную звезду.
Следует признать, что столь простой путь достичь блаженства привлекал немалое число адептов. В результате по глухим тропам шлялись безумцы, требовавшие от встреченных странников смерти, в случае же отказа убивавшие их самих. Таким образом все рано или поздно попадали в царство вечной неги именно тем способом, который полагался благом.
Грай тогда, в ночлежке, дремотно задумался над тем, что было бы, кабы братья сделали исключение для своих пастырей и позволили им умирать своей смертью? Если бы дали им возможность проповедовать не только на лесных дорогах, там же расставаясь с жизнью, но и на городских площадях? И понял, что с течением времени из них образовалась бы каста, проповедующая стремление к совершенству всех через достижение блаженства каждым. Неплохой основополагающий принцип для любой представительской демократии.
«Нет, — подумал тогда Грай, — это никак не может быть возможно. Потому что…»
И, прижавшись к тихонько храпящему Анкилу, заснул, не додумав мысль до конца.
Но то было прошлой зимой, а сейчас поводырь, медленно пятясь, вышел на свет. И оттуда, от входа в пещеру, задумчиво оглядевшись, увидел он нечто странное впереди по ходу тропинки, там, где она расширялась перед поворотом. Несколько низких камней, а на них…
— Ах, Анкил… – пробормотал мальчик, — где же ты, Анкил, когда ты мне так нужен?..
— Что случилось? – всполошились слепцы.
— Будьте здесь, — ответил поводырь, и пошел по тропе, к повороту. Добравшись до него, откинул ногой в сторону валявшуюся на земле покрытую пятнами крови кирку, инструмент горняка, и, оглядевшись, угрюмо застыл. Такого ему видеть ещё не доводилось.
Перед ним было расширение тропы, большая почти ровная площадка. На противоположном ее конце тропа расходилась в двух направлениях. Одно ответвление шло в гору, другое, гораздо более широкое, вело к морю, в долину. Площадку окружали всё те же бурые скалы с вкраплениями красного песка. Крутые откосы густо покрывали трещины, делавшие их похожими на сухую морщинистую кожу на лице столетней старухи.
Поводырь скользнул взглядом по площадке, тут же отвел глаза в сторону. И сразу заметил меж камней мимолетное движение.
«Ух ты, рогатая гадюка! Везет на них сегодня… Нет, отсюда не попаду…»
Ему никак не удавалось сосредоточиться. Руки дрожали как еще никогда прежде, но Грай не стал на них смотреть, потому что для этого пришлось бы опустить взгляд, а мальчик боялся увидеть то, что там, под ногами, было — и обязательно попалось бы ему на глаза. Достаточно и того, что он видел боковым зрением – даже и этого было для него многовато.
«А это что там растет, на склоне? Ива, что-ли? Так… Откуда здесь ива? Не растут они в этих краях. Не-ет… Тогда что это за дерево?»
На самом ровном участке откоса была углем или головешкой накарябана вписанная в круг четырехугольная звезда. И кто-то не поленился головешкой или угольком почернить ее лучи.
«Интересно, кому понадобилось здесь ее рисовать? Она, вообще, что означает, Черную звезду, что ли?»
Ее кривые лучи расходились вправо и влево, вверх и вниз. Туда, где у подножия склона, на высоком валуне, еле-еле дымились угли крохотного костра.
«Он-то здесь зачем? На нем и не приготовишь ничего, даже воду не вскипятишь. Кому он нужен, такой маленький? И спросить-то некого…»
Здесь можно было бы устроить привал, но место оказалось уже занято. Грай не хотел на это смотреть, поэтому и пялился то на змею, то на странное дерево… Потом на звезду и костер. Лишь бы не видеть этих… Здесь и сейчас поводырь был готов позавидовать своим слепым подопечным.
Но всё же боковым зрением мальчик продолжал их видеть. И даже когда закрыл глаза, то и это не помогло: он знал, кто навсегда занял эту площадку, бросив на ней свои тела после отлета в благословенное царство Света.
Проклятые бараны. Ну почему вам приспичило отправиться в полет именно с этой площадки, а не с любой другой, которых множество в этих горах?
Их было почти три десятка, тех, кто добровольно встал на колени и положил голову на камень. А затем кто-то взял в руки кирку и пробил эти почти тридцать голов, сделав это методично, умело и хладнокровно. И Грай уже знал, кто выполнил просьбу этих братьев праведной смерти.
Несмотря на потрясение, поводырь не мог не задуматься, где обучился его недавний собеседник, так чудно строящий свою речь, ремеслу палача, но ни к какому определенному выводу не пришел.
Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: мертвецы ограблены, всё мало-мальски ценное, оружие и одежду, утварь и деньги собрал и унес тот, с которым поводырь поговорил в пещере. Если, конечно, они вообще были, деньги-то…
«Почему нет ни одного стервятника? Не может быть, чтобы они не чувствовали запаха крови, когда ее пролилось так много. Значит, совсем немного времени прошло с благословения. Вот и пятна на кирке еще красно-бурые, а не черные…»
Еще Грай порадовался тому, что она тут есть, эта кирка. Столько могил, сколько их потребно на самом деле, он выкопать не сможет – для этого пришлось бы задержаться в этом месте на неделю. Но вот если прокопать ровик вдоль западной стены, а потом часть из нее обрушить…
Оцепенев, поводырь стоял и думал о какой-то ерунде, скрывая под этими мыслями страх оказаться перед выбором умереть самому или убить. Смотрел на разветвление тропы, боясь спросить себя, по какому пути пошел бы он сам.
Ваш комментарий будет первым