Поводырь (19)

Выбрать часть: (01) | (02) | (03) | (04) | (05) | (06) | (07) | (08) | (09)
(10) | (11) | (12) | (13) | (14) | (15) | (16) | (17) | (18)
(19) | (20) | (21) | (22) | (23) | (24) | (25) | (26) | (27)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

НЕСПРАВЕДЛИВО ЗАБЫТЫЕ

Их было много, несправедливо забытых. Гораздо больше, чем могло бы вместить в себя понятие «справедливость».

«Правдивая история преторианской гвардии» Публий Тит Клавдий

От издателей

Данная, третья часть романа изначально в авторской рукописи отсутствовала, что опускало научную значимость текста на уровень чистой фантазии. Не нами сказано, что даже месить известку – дело гораздо более полезное, чем писать такие книги. И при подготовке текста к публикации коллектив редакторов, консультантов и представителей общественности дал решительную отповедь подобной практике. Такой практике книгописания, добавим для пущей ясности, а не разведения извести. Хотя многие высказывали мнение, по которому только польза могла бы быть, кабы автору дали в руки лопату вместо пера.

Причиной тому стала особенность творческого метода автора, ничтоже сумняшеся вводящего в текст романа ссылки как на выдающихся деятелей культуры древности, так и на пребывавших в зоне абсолютного бескультурья современных им государственных мужей: подобным образом в романе использовано около сорока персон.

Недоумение одних и возмущение других немедленно вызывает столь массовая эксплуатация героев, не имеющих, по сути дела, никакого отношения к повествованию. Также смущает то, что мало кому известны их имена в наше время, когда диплом, подтверждающий наличие высшего образования дает довольно точное представление о том, где провел от трех до пяти лет своей жизни обладатель оного, но ничего не может сообщить о качестве и объеме усвоенных им знаний.

Автор категорически отверг предложение исключить из тела романа упомянутые выше сорок персон, просто приписав себе их мудрые и любые другие мысли. Подобная щепетильность достойна уважения. Что вовсе не означает, что она и в самом деле это самое уважение вызывает.

Упомянутые выше сорок персон в итоге остались в тексте, и, таким образом, уже во время первичного редактирования романа проявилась настоятельная необходимость в солидном справочном материале. И постепенно он сформировался, хотя коллектив редакторов, научных консультантов и общественников лишился значительной части душевного здоровья, разыскивая информацию о деятелях, не факт что известных своим соседям по, например, четвертому веку до нашей веры – и уж совершенно неведомых нынешним составителям справочников, сборников афоризмов, повареных книг и прочих наставлений, умудряющих стремящееся к знаниям юношество.

То, что в иных книгах именуется примечаниями, названо было пятой частью. Статьи автор стилизовал под себя. Та же незавидная участь постигла используемую лексику, а про совершенно невозможный синтаксис и корявую пунктуацию уместнее просто умолчать.

Данное предисловие вызывает по прочтении вполне понятную задумчивость, причина которой кроется в вопросе: зачем вообще оно здесь приведено?

Однако для коллектива редакторов, консультантов и прочих доброхотов ответ на этот вопрос представляется и очевидным и принципиальным.

Сведения о каждом, кто стал героем пятой части, объективны и правдивы. Каждая статья, взятая в отрыве от прочего текста, не вызывает отторжения. Но, сложенные вместе, они обретают некий лукавый смысл, который, не исключено, может вызвать сомнения в нашей приверженности либерально-демократическим ценностям, свободе слова и развитию в правильном направлении потенциала средств массовой информации.

Короче говоря, к безобразию, нашедшему себе пристанище меж обложек данного издания, мы имеем самое что ни на есть косвенное отношение и не несем никакой ответственности за впечатления и ощущения, им вызываемые.

Стр. 3. «Мир, о чем наслышаны многие, далек от совершенства, — изрек некогда Донат Арсиной. – Но к счастью, — добавил он же, — все его закономерности, что известно лишь избранным, определяются числами».

Донат Арсиной был человек скучный, этакий сухарь и зануда. Если даже и захочешь о таком что-нибудь интересное поведать, так толком и не знаешь, что именно. Вот она, жизнь-то наша… Был он, Донат, и легендарный математик александрийской школы, и вроде бы даже основоположник ряда новых научных дисциплин, а статья о нем в кулинарной энциклопедии Авла Пиция Гельвинуса короче медвежьего хвостика. Позор! В общем, рассказать практически нечего. Так, по мелочи кое-что сохранилось.

Начать с того, что ни одно из сочинений Арсиноя не дошло до наших дней. К искреннему сожалению всех, высоко ценящих занимательное чтение.

Однако достоверно известно, что за теорию об отсутствии объема у объемных фигур Доната прилюдно обрядили в нижнюю женскую тунику и, воткнув в уши дешевые серьги со вставками из лазурита, с позором изгнали из Сиракуз, дав ему в дорогу одного только шелудивого осла. Больше ему просто нечего было взять, потому что, дабы не лез он со своими бреднями назад в их дивный город, не побрезговали местные власти Сиракуз наказать Арсиноя конфискацией всего его движимого и недвижимого имущества. Изъятие которого сопроводили они полным доброй иронии умозаключением:

«Если куб не есть то же самое, что объем, то дом с виноградником, вол, одиннадцать коз и два беззубых раба ни в коей мере не есть имущество. Какая тогда разница, кому всё это принадлежит?»

Те еще падлы.

Мочки ушей Арсиноя даже не успели зажить, когда почти то же самое повторилось в Анконе, прелестном городке, окруженном апельсиновыми рощами. Там, правда, изгнание сопровождалось еще и унизительными побоями.

Сначало ничто, казалось бы, не предвещало беды: Доната, как корифея всех наук, просто пригласили в местную начальную школу провести урок геометрии. С кем не бывает? Тут, как в любви, главное не увлекаться. Ну, треугольник какой-нибудь вписал бы в окружность либо хоть теоремку Евклида как-нибудь покороче изложил. Много ли детям надо? Нарисуй им усеченный октаэдр – и они уже счастливы: тихо сидят, тупо хихикают.

Арсиной же принялся доказывать ни в чем не повинным школярам, что из одного неполого шара можно выкроить два равных ему по величине неполых шара!

Надо быть отъявленным садистом, чтобы лезть с подобной метафизикой в незамутненные раздумьями детские головки. Донат же, показав себя конченым циником, дабы не возникло разночтений в понимании того, что представляет из себя неполый шар, принес в школу немалых размеров арбуз, весом примерно так в четверть таланта. Бог весть где добыл он этакого исполина посреди зимы. Чуть позже, правда, выяснилось, что арбуз ему попался неспелый.

Когда до детей дошла суть слов Арсиноя, они сочувственно скосились в угол, откуда уже доносилось жалобное поскуливание: это плакал десятилетний бутуз, чей папа-оптовик торговал цитрусовыми. Он, как и все остальные, вдруг ясно осознал, что случится с их семейным бизнесом, если любой прощелыга, купив один апельсин сможет из него выкроить любое количество такой же величины плодов.

Арсиною, чтоб не задавался, целиком скормили, с корками и семенами вместе, принесенный им арбуз. И, дабы не смущал он завиральными своими идеями неокрепшие умы младой поросли, на скорую руку отмутузили.

Затем поспешно выставили из города, пообещав, что хотя он и не очень походит на неполый шар, но анконцы закроют глаза на подобные пустяки и проверят эту теорию на нем самом – если он когда-нибудь сдуру решит вернуться в их замечательный город. Распотрошат, мол, и вылепят из его костей, мяса и субпродуктов два именно что неполых шара. Интересно же, какого они будут объема, правда?

Странствующему, а теперь еще и мающемуся животом математику ничего не оставалось, кроме как вновь отправиться в путь. В этот раз пешком: анконцы отобрали у него ишака. Как будто и без того мало было ослов в этом прекрасном городе.

За несколько недель Арсиной добрел до флегматичного сонного городка, Арминиума. Прелестного своей неколебимой безмятежностью. Бесконечно милого, местами даже мимишного. Именно там его и искалечили.

По сути дела, ни за что. Мы в наше просвещенное время каждый день городим гораздо большие глупости – и ничего, живем себе и в ус не дуем. А бедный Донат всего то и предположил, что произведение двух негативных величин дает положительный результат. Бред, конечно, но стоит ли принимать его близко к сердцу, пока тебя самого не умножают на минус?

Причем возмущение тамошних ученых мужей началось еще тогда, когда во первых словах Донат попытался дать определение отрицательного числа. Мудрецы той эпохи еще не признавали их существования. Да что говорить об античности и Арминиуме, когда и в наш век науки и прогресса мир переполнен людьми, считающими, что наша планета – плоская, а каждый третий европеец искренне полагает, что Солнце вращается вокруг Земли. И в избытке мудрецов, не могущих представить себе что-либо, что меньше чем ничто, то есть меньше ноля: и стоит ли их за это упрекать, ведь здравый смысл еще никто не отменял.

Арсиной отбивался аки лев рыкающий, но здравомыслие вновь победило, причем в самом что ни на есть прямом смысле: его повязали, дотащили до городской стены, бережно раскачали и на счет «три» скинули с площадки Арсенальной башни. Посмотрев же, как он скатывается по крутому склону, довершили расправу мудрыми словами:

«И ведь даже сейчас его не меньше ноля…»

Только куче гниющих останков неизвестного происхождения на самом дне крепостного рва был Донат обязан тем, что остался жив, отделавшись лишь переломами запястья и колена. Совокупно с общим потрясением организма, из-за которого провалялся Донат Арсиной в этом вонючем рву два дня, лицом к лицу с саркастически ему лыбящейся полуистлевшей головой верблюда. Глядя на зубы которой он вдруг придумал нечто, смутно похожее на то, что спустя много лет, в середине далекого девятнадцатого века Джеймс Джозеф Сильвестр задолго до братьев Вачовски — когда они еще не стали сестрами Вачовски — назовет матрицей.

Отлежавшись, Донат переосмыслил свое поведение и решил более не вступать ни с кем в научные дебаты. Его сразу поймет любой, кто хоть раз пробовал в плацкартном вагоне поезда Киев-Москва рассказать уже остаканившимся попутчикам о своем взгляде на гипотезу Римана о вещественной части нетривиальных нулей дзета-функции. В итоге Арсиной долго скитался по всей Италии, что-то себе молча соображая, пока не добрался до города Кремона.

Пребывая в весьма стесненных обстоятельствах, именно там он развязал язык и принялся на местном рынке втирать торговцу мясом и всевозможной дичью, что при определенных условиях сдача с монетки в двадцать дупондиев, уплаченная им за освежеванного зайца стоимостью ровно двадцать дупондиев, должна равняться опять-таки двадцати дупондиям. Бред, конечно, но Донат ведь его обосновал! Да еще издевательски заметил в конце: «Что и требовалось доказать…» Тактичность никогда не была его сильной чертой.

Современные математики убеждены, хотя и не могут этого в полной мере подтвердить, что на рынке Кремоны в своих построениях Донат Арсиной использовал отдельные элементы и методы топологии, дифференциальной геометрии и уравнений математической физики. Скорее всего, это был результат гениального прозрения великого ученого античности.

Или как вариант: мясник просто не понял, в каком месте доказательства Донат сжульничал. Эта версия не пользуется поддержкой научного сообщества, но тоже, как любая другая, имеет право на существование.

Торговец, как выяснилось чуть позже, был избыточно мускулист и импульсивен, но, несомненно, обладал гибким умом и был весьма восприимчив к логике, предложенной Арсиноем. Так или иначе, но он, во всяком случае, понял главное: что заячью тушку ему теперь придется отдать этому умнику вместе с полученной от него монеткой. То есть даром! Потому что если тебе дали монетку в двадцать дупондиев, но ты тут же вернул ее покупателю в качестве сдачи, то… Впрочем, решите сами эту задачу. Небось, не гипотеза Римана.

Помимо этого мясник был еще и практичен: он смог себе представить, во что превратится его жизнь, если знакомство с арсиноевой логикой станет массовым.

Поэтому в расцвете лет Донат Арсиной был там же, в мясных рядах Кремоны, под крик — «Ты что, самый умный здесь?!» — насмерть забит сырой свиной рулькой. Даже тот факт, что он действительно был самым умным человеком из всех, кто прогуливался в тот день в тени рыночных навесов, его не спас (см. также: Барберини М. Путеводитель по местам научной славы Италии. Улан-Удэ; 1993, стр. 54-57). Как не спасли бы Бобби Фишера все его познания в дебютах и эндшпилях, реши он сыграть с Мухаммедом Али в шахматы: движение влево-вперед, нырок и, главное, короткий прямой в голову – вот, на самом деле, ходы, ведущие к победе, это вам каждый боксер подтвердит.

И то сказать: каждый разумный человек сходу согласится, что если бы высокоразвитый интеллект спасал от гопников, то канал «Культура» и районная библиотека были бы платными в точности так же, как тренажерные залы.

Кстати, будете в Кремоне – не забудьте навестить тратторию «Da Donatus», где готовят лучшую в Ломбардии запеченную в сухариках свинину с тушеной капустой. К сведению всех, всерьез интересующихся математикой: впервые свиную рульку по оригинальному рецепту, с цедрой, кардамоном и виноградными улитками приготовили в этом заведении вечером того дня, когда Донат Арсиной стал легендой местного рынка. Возможно даже, что это была та самая рулька, которой Доната всё утро молотили по его премудрой голове.

Стр. 8. …по мнению достопамятного Публия Назика более всего находят люди причин для слияния в солидарности при необходимости оправдать совместно совершенные злодейства.

Публий Назик вошел во всемирную историю как уважаемый всеми поставщик экзотических птиц и редких животных к императорскому столу.

Он обслуживал, среди прочих, императора Пертинакса. Тот регулярно мучался несварением желудка и пищу поэтому предпочитал простую и легкоусвояемую, навроде сырных пирогов и луканской колбасы, жареной на гриле камбалы да запеченных с креветками груш. Но, как говорится, noblesse oblige — и прилюдно Пертинакс с плохо скрываемым отвращением поддерживал силы то кусочком слоновьего хобота, начиненного тушеными в вине устрицами, а то и приготовленными в гречишном меду мышатами на пару.

Без фаршированных слонов и новорожденных микки маусов на обеденном столе быстро потускнеет блеск любой империи. И всегда будет цениться ловкач, знающий, где, коли появится на то необходимость, достать беременную мышь на сносях. Или пряную килечку, которая так славно будет смотреться на кусочке черного хлеба, накрытая ломтиком вареного вкрутую перепелиного яйца с капелькой ежевичного варенья на желтке. Так что как специалист Публий Назик пользовался большим спросом.

Правда, перед этим, еще при императоре Коммоде, Публий влип в одну весьма нехорошую историю: в самом расцвете деловой карьеры его обвинили в подлом сговоре с одним из поваров кесаря с целью подмены соловьиных язычков воробьиными.

Пожаловался на странный вкус паштета сенатор Гней Ульпий Каризиан, сам Коммод на подобные пустяки внимания обычно не обращал. Да он, если честно, не отличил бы куриную гузку от печени откормленной фигами свиньи. Низкий был человек, грубого нрава, и якшался со всякой швалью вроде того же Гнея Ульпия. Однако же к словам сенатора Каризиана, как выяснилось позже — к величайшему сожалению последнего — очень даже прислушался.

В итоге, за орнитологическое это мошенничество был Публий Назик приговорен к утоплению в малом кожаном мешке, по всей строгости закона зашитый в него вместе с бесхвостым макаком из Мавретании, какой-то облезлой лисой из Галлии и выводком местных, своих в доску черных крыс. И это возмутительно. Просто дикость какая-то! Совершенно непонятно, куда в ту пору смотрели защитники животных.

Узнав об этих намерениях, Назик испытал сильное чувство, но не страха, а брезгливости: против обезьян он ничего не имел, но голохвостых этих крыс не переносил с детства. К тому же на лисью шерсть была у него аллергия. А кому охота помирать, непрерывно при этом чихая?

Шокированный приговором, Назик счел подобное развитие событий неприемлемым и откупился от смерти ценой всего своего известного Коммоду состояния. Выйдя из застенков через неприметную дверь так быстро, что еще успел увидеть, как бултыхнулся в Тибр мешок с его подельником, поваром.

Познания шпионов императора были далеки от совершенства, что подтверждается тем, что когда Коммод был задушен, то есть уже при следующем императоре, Пертинаксе, Публий без промедления возобновил предпринимательскую деятельность. Была, была у него припрятана заветная кубышка с оборотным капиталом, было чем дать взятку! А уж в тех, кому ее дать, Рим никогда недостатка не испытывал. Бывало, что в неурожайные годы не хватало хлеба, а в эпидемии – врачей. Но ни до, ни после Пертинакса никогда не бывало, чтоб в блистательной столице империи недоставало тех, кому сунуть барашка в бумажке. Что, впрочем, является общей чертой всех столиц мира.

Правда, торговал Назик при Пертинаксе уже не только слонами, мышами и прочими птичками, но и готовым паштетом из соловьиных язычков. Римляне утверждали, что если приложить к нему ухо и прислушаться, то услышишь не соловьиное пение, а тихое похрюкивание, но тем не менее исправно этот паштет приобретали. Причем по заоблачным ценам и в таких количествах, что Публий Назик смог из своих немыслимых прибылей оказать спонсорскую помощь благородному Дидию Юлиану при покупке им у преторианцев должности императора, которую они незадолго до этого, прикончив и Пертинакса, сделали вакантной.

В оправдание личных телохранителей императора заметим, что Пертинакса они истыкали своими копьями и мечами не со зла, а по чисто бытовой причине – у них закончились деньги. Тут и осуждать-то не за что: когда живешь от зарплаты до зарплаты – любому приработку рад будешь.

Впрочем, Дидий Юлиан тоже не зажился на белом свете, ибо преторианцам стали нравиться легкие деньги, получаемые в обмен за голову каждого очередного императора (см. также: Корнеги Д. Как избавиться от начальника и заработать на этом состояние. С.-Ф.; 1923, стр. 211).

То была прекрасная эпоха, когда очевидную криминальность преступных методов достижения любой вожделенной цели полагали чем-то несущественным, если она спрямляла путь к деньгам, должностям и власти. Этот подход, впрочем, нимало не изменился за миновавшее с той поры время, в чем легко убедится любой, интересующийся событиями современной нам жизни мирового сообщества. В этом смысле упомянутая прекрасная эпоха вполне успешно продолжается.

Публий же Назик еще при жизни стал легендой как единственный человек, умудрившийся всего за один год дать на лапу четырем императорам кряду. Удивительное достижение даже по нынешним временам. Хотя треволнения не прошли для него даром и уже сравнительно молодым человеком был он лыс как африканский гриф, а числом подбородков мог бы поспорить с императором Авлом Вителлием.

Память о нем сохранилась благодаря множеству авторов, описавших его злоключения в ряде драматических произведений. Все, без сомнения, читали комедию «Война кого-то с кем-то» славного Секулярия. Про хромдидов, однобоких воителях; хотя в ту славную пору, о которой повествует эта комедия, они еще были заурядными бобрами, что строили свои хатки на всем протяжении реки Эридан. Но не будем здесь пересказывать этот наверняка хорошо вам знакомый классический сюжет, ограничимся напоминанием, что Публий Назик изображен там как Суба-кузнец, действующее лицо без речей. Он в этой пьесе появляется в прологе, чтобы подковать жабу и удалиться навсегда.

И уж точно доводилось вам видеть экранизацию «Вора в кубикуле» Гнея Карбункула, в постановке Альфреда Хичкока, с Лоуренсом Оливье в главной роли – наделавшего много шума фильма, в начале семидесятых годов двадцатого века незаслуженно обделенного премией Американской киноакадемии. На сорок восьмой минуте там один показанный со спины толстяк уходит за занавесь – так это как раз он, Публий.

Что показательно, Публий Назик предстает во всех этих опусах исключительно положительным героем, человеком высокой морали и нравственности, с необычайной ловкостью уходящим из ловушек, которые ставит на него жизнь. А в запасниках музея Коррер в Венеции (фонд L/II, ед. хр. 439-113) бережно содержится его бюст чрезвычайно благородной наружности: нос с горбинкой под высоким лбом, мудрый взгляд, тщательно завитые и уложенные кудри. Судя по всему, Назик спонсировал не только императоров, но и деятелей культуры.

Стр. 13. Как говаривал сенатор Каризиан – свежее дерьмо никому не разлучить с вонью…

Гней Ульпий Каризиан происходил из исконного римского рода, но он, что отмечали все его современники, в том числе ближайшие друзья, по природе своей склонен был более к подлой рабской сущности. Единственным его благим свойством было то, что в отличие от своих собутыльников ни слегка подвыпившим, ни в дымину пьяным не притворялся он хоть сколько-нибудь добропорядочным гражданином Рима. Кому ж придется по душе свинья, что прикидывается благородным скакуном?

«Скотина, но что отрадно — скотина весьма последовательная», — так заключала пересуды о нем народная молва.

Умственные занятия Гней Ульпий презрел еще в юношестве, вследствие чего вплоть до бесславной своей кончины вел постыдную жизнь пьяницы и бездельника. О чем, впрочем, в связи с ним мы уже упоминали.

Последние несколько лет жизни провел Каризиан в свите императора Коммода. Тот был, по мнению многих современных исследователей, типичный садист и параноик, однако Гней Ульпий был настолько глуп, что даже в Коммоде не вызывал никаких подозрений.

Император Коммод был охотник, а не полководец, и воевать он не любил. Однако Гней Ульпий, стремясь упрочить подорванное мотовством благосостояние своей семьи, принял участие в нескольких войнах, поводы к которым, как утверждали его современники, сам же и организовал. И хотя были эти походы более дипломатическими, нежели военными, но оказались в мельчайших подробностях описаны летописцами, кои в один голос обзывали Каризиана «храбрейшим из осторожнейших» и «хромым лисом на льду» — при том, что ничто не препятствовало ему ходить ровно и даже бегать быстрее многих.

Над этими титулами потешались все, поскольку эти все понимали, что нет более вежливого способа назвать трусом приближенного к императору влиятельного патриция. Основная стратегия которого состояла в том, что стремясь к решительному сближению с главными силами противника, он, в итоге, всякий раз оказывался от них на расстоянии, в разы превышавшем первоначальное.

Потомкам же Каризиан запомнился лишь благодаря своему неумению держать язык за зубами – иных заслуг перед отечеством за ним не числилось.

Приключилась эта грустная история в день, когда император Коммод, беспутный сын славного великими свершениями отца из надежного убежища с беспримерной отвагой поразил ста копьями ровно сто львов. На славу потрудившись, он несколько перевозбудился. Посему отправился отдохнуть так, как было ему приятственнее всего…

Выйдя же из опочивальни и избыточно употребив неразбавленного вина, Коммод сказал, что хотел бы иметь вторую пару рук, дабы одновременно и дротики метать, и стрелы из лука: тогда, мол, за то же самое время можно будет и двести львов приморить. Любой причастный математики, да хоть тот же Донат Арсиной, посчитав в столбик, тут же подтвердил бы вам, что император сказал чистую правду.

То есть поделился, как говорится, человек своей заветной мечтой. Ну так прими это с радостью, поддержи, одобри – так в один голос заключали описывавшие этот случай авторы. Однако сенатору на это ума не хватило.

Гней Ульпий Каризиан, выразительно покосившись на прислугу, выносившую из спальни императора двух окровавленных мальчиков в возрасте молочно-восковой спелости, сдуру ляпнул, что если и просить чего от богов, то цезарю пригодилась бы вторая пара тестикул в полной комплектации и размера, соответствующего императорскому величию. И чем ему, спрашивается, размерчик-то не угодил?

Император в ответ, опасно сощурившись, хмуро спросил своего старого товарища, а чего сам Каризиан хотел бы в двойном размере?

Сенатору стоило бы возжелать второй головы — на случай отсекновения первой, уж коли та проштрафится, и тем самым обратить в шутку свой промах. Но его смущенный мальвазией ум предпочел испросить у Юпитера-громовержца второй язык. Ему мол, благороднорожденному Гнею Ульпию Каризиану, как всякому придворному, надлежит иметь их два, затем, чтобы один из них, в знак бесконечного почтения, мог беспрерывно пребывать в анусе государя, но это не мешало бы одновременно вкушать вторым языком изысканные яства со стола императора. Только спьяну и можно такое сморозить.

Во хмелю был сенатор, но и трезвым, откровенно говоря, не блистал он умом. Кто ж в императорском дворце такие речи ведет? Только отъявленный безумец.

Вырвали ему, в назидание прочим болтунам, язык, выдержали сей орган семь дней в маринаде, приготовили в бараньих мозгах и самому же Каризиану, веселясь безмерно, скормили, щедро сдабривая его самым дорогим, аж из Ликсуса доставленным гарумом.

То было время, когда более всего ценилась приверженность традициям, в том числе от отцов и дедов унаследованным рецептам. Для приготовления того же гарума, например, брали обильное количество рыбьей требухи, лучше с кровью, и вываливали ее в любую подходящих размеров открытую каменную ванну.

На случай, если соберетесь готовить гарум в у себя дома, запомните самое важное: после заполнения ванны рыбьими потрохами следует отойти подальше и ждать месяца два или три — летом меньше, зимой дольше — пока под воздействием тепла на поверхности этого месива не появится тонкий слой прозрачной жидкости – это и есть гарум. В прежние времена гурманы добавляли к нему по вкусу уксуса, оливкового масла, перца. Очень вкусно получалось!

Гарум, кстати, считался еще превосходным средством от поноса. Главным образом именно по этой причине Каризиана им от всей души и угостили.

Затем повесили бедолагу за горло на веревке, скрученной из его же тоги. Сенатор хрипел и комично дергался все время, пока преторианцы, славя щедрость государя, доедали поданный к языку сенатора отменный гарнир, запивая его немыслимым количеством вина.

О дальнейшем сведений нет, но из достоверно известного об императоре Коммоде можно предположить, что пошлая шутка стоила жизни не тольку Гнею Ульпию, но и многим его друзьям и домочадцам.

Печально всё это, но отчасти и назидательно: дабы перестал человек болтать языком всякую чушь, иногда приходится власть имущим заставлять его болтать ногами в воздухе. Так заключили современные Коммоду авторы, и мудрость эта за прошедшие с той поры столетия ничуть не устарела.

Комментарии